о во всем остальном
он был подвержен  обычным  человеческим страстям. "С моей точки
зрения, - говорил  он  сам, -  представление  о человеке как  о
машине есть  суеверие,  примерно  такое  же,  как суеверие, что
лежит в основе составления гороскопов".
     Пример  с  гороскопами не случаен - считалось, что  звезды
жестко  предопределяли  судьбу человека.  Любищев предопределил
себя  сам.  Для Любищева  была  предопределена  не  судьба,  не
поступки, не переживания, а  его  работа. Так, по крайней мере,
вытекало из  его  Системы.  Все  было  расписано, вычислено для
достижения цели.  Ради  этого  - планировалось, подсчитывалось,
было распределено по входным и выходным каналам. И отчитываться
он должен был - насколько он продвинулся вперед, к цели.
     Однако чем дальше, тем загадочнее становился его путь - то
и  дело  он  отклоняется  в   сторону.   Без   видимых   причин
беспорядочно,  надолго  отвлекается, забывая  и  своей  главной
задаче. При этом  нельзя  сказать, что он человек разбросанный:
начав какую-нибудь работу, он кончает ее, но сама  эта работа -
посторонняя, никак не предвиденная.
     В 1953 году, казалось  бы ни с того ни с сего,  он садится
за работу "О монополии Лысенко в  биологии".  Сперва  это  были
некоторые  практические  предложения, потом  они  разрослись  в
труд,  имеющий  свыше  семисот  страниц.  В  1969  году  так же
неожиданно он пишет "Уроки истории науки". Пишет воспоминания о
своем   отце;   печатает   в   "Вопросах   литературы"   статью
"Дадонология"; ни с того  ни  с сего разражается "Замечаниями о
мемуарах Ллойд-Джорджа"; пишет вдруг трактат об  абортах; и тут
же -  эссе "Об афоризмах Шопенгауэра",  п следом -  "О значении
битвы при Сиракузах в мировой истории". Ну что  ему Сиракузы? С
какого   боку?  Хотя...   известные   наши   историки-античники
советуются с ним, посылают ему на  отзыв  рефераты,  книги.  Он
выступает  как   знаток   античной   истории,   но   для   них,
специалистов,  он  интересен  не  только  как   знаток,  а  как
мыслитель -  и здесь у  него свои взгляды, своя трактовка, свой
еретизм.
     В той  же статье о Сиракузах  он пишет: "Казалось  бы, что
если бы в этой битве верх  одержали Афины, то они сумели бы под
своей  гегемонией  объединить всех  эллинов,  создать  обширное
государство, в  рамках которого шло бы безостановочное развитие
эллинской культуры... Эту точку зрения я  все время воспринимал
без  критики.  Афины  казались  каким-то  чудом  истории  -  на
крошечном клочке  земли,  разделенном  еще  на множество мелких
полисов,  возникла  поразительной высоты  культура,  которая  и
сейчас   вызывает   наше  восхищение:   искусство,  литература,
философия, наука и  едва  ли не первая попытка демократического
строя...  И  постоянным  антагонистом  великолепных  Афин  было
мрачное   солдафонское   государство  Спарты   с   его   полным
отсутствием      культурного      наследства...       пламенной
самовлюбленностью и ограниченностью".
     Как и  все, он считал, что правда на  стороне афинян и что
афиняне,  возглавляемые  талантливым  Алкивиадом,  должны  были
победить. Но  обратите  внимание на следующую фразу: "...Сейчас
ряд  соображений  заставляет  меня  решительно  изменить   свои
взгляды па роль Афин в мировой истории". И далее он излагает по
порядку соображения, подробно аргументируя их.
     Можно подумать, что его  профессия  - история Афин или, по
крайней мере,  древняя  история,  и  какие-то  новые  материалы
заставили его  передумать,  пересмотреть и изменить свой взгляд
на роль Афин.  Разве  придет в  голову,  что это пишет  биолог?
Опять-таки дело не  в  эрудиции. Поражает другое: ему, биологу,
не дает покоя роль Афин в мировой истории!
     Теперь, когда  его  нет,  любой  вопрос  безответен - надо
рыться в  письмах,  рукописях,  чтобы  найти  ответ. Изучая его
отчеты,  я  уяснил, что  в  этот  период  он  готовил  работу о
расцвете и упадке  цивилизации  и поэтому продумывал роль Афин.
Так что все это - не игры досужего ума. А работу о цивилизациях
он  затеял  потому,  что   считал   необходимым  раскритиковать
социал-дарвинистские взгляды крупнейшего  английского  генетика
Рональда Фишера, который пытался социологию свести к биологии и
доказать, что генетика - ведущий фактор прогресса человечества,
причина расцвета и упадка цивилизации.
     Вероятно, во  многом,  что  кажется  у Любищева случайным,
можно проследить необходимость  и  связь с его главной работой.
Но есть  и  вещи  совсем  неприкаянные,  начисто посторонние. С
какой стати он берется за трактат о Марфе  Борецкой, садится за
труд  об  Иване  Грозном?  Конечно,  и  это  можно  оправдать и
обосновать. Особенно хорошо обоснованы бывают слабости. Любищев
явно не умеет  себя ограничивать. Он увлекается вещами для него
посторонними,  ввязывается  в  дискуссии,  не  имеющие  к  нему
прямого отношения. Что ему за дело до постулатов этики -  на то
есть специалисты-философы;  какого  черта ему надо писать свыше
пятидесяти страниц  "Замечаний  о мемуарах Ллойд-Джорджа" - это
же непозволительная  роскошь!  Это  может  позволить  себе лишь
праздный ум... существует древняя поговорка: врач не может быть
хорошим врачом,  если он только  хороший врач. То же с учеными.
Если  ученый  - только  ученый,  то он  не  может быть  крупным
ученым. Когда  исчезает фантазия, вдохновение, то вырождается и
творческое начало. Оно нуждается в отвлечениях. Иначе у ученого
остается лишь  стремление  к фактам. ...Отвлечения занимали все
больше и  больше места  в его работе. Он сам  сетовал, что не в
состоянии  укрыться  от страстей окружающего мира, но я  думаю,
что и  свои собственные страсти он не в  силах был обуздать. Он
не умел соблюдать диету своего  ума  - в этом смысле он  грешил
лакомством или  обжорством.  Там,  где  ему попадалось что-либо
вкусненькое для его мощной логики,  он  не  мог удержаться. Как
это  сочеталось  с его  Системой?  Да  никак.  Она  становилась
инструментом, на котором он играл что придется - импровизации.
     Он учитывал время со всей  скрупулезностью,  но  на что он
его тратил? Друзья  и  близкие все  чаще  упрекали его за  это,
особенно  же  остро встал вопрос "надо" или  "не  надо",  когда
Любищев взялся за большую  свою  работу о положении в биологии:
"...Самое  серьезное  и  самое  убедительное для меня  в  Вашем
письме - это то, что Вы ощущаете свое молчание как болезнь, что
оно, в сущности, и есть причина болезни. Это прекрасное мужское
свойство...  Я  видела, что мужчины - очевидно,  люди  с  более
глубокой социальной совестью, чем мы, бабье, - всегда болели, а
часто и  умирали, если не  могли говорить о науке пли искусстве
того, что им велела совесть". И далее: "...Но ведь у вас есть и
долг перед наукой (в более глубоком смысле социальный), который
заставляет  Вас  сидеть у микроскопа, писать статьи о  науке...
Есть два  долга: один - наука,  другой - ответственность  за те
формы которые получает данная отрасль  данной  науки  в  данную
историческую  минуту.  Я не уверена, что второй ДОА!  серьезнее
первого. Решает ведь первое. Именно первое - открытие, событие:
находка сметает второе".
     Мнения  друзей  сводились к одному: дело ученого -  решать
свои непосредственные  задачи.  Научная  критика, говорили они,
играет подсобную  роль  в  решении  больших  вопросов, "это все
скорее - тактика, политика, а не научный спор. Эти вопросы надо
отнести к  компетенции  партии  и правительства". Опасения были
справедливы,  доводы   умны   и   дальновидны.   Ему,   как   и
предсказывали,  пришлось  столкнуться  с дирекцией института  и
подать в отставку. Потом  правота  его была признана, его звали
назад; но то - потом, спустя годы, в том прекрасном  будущем, в
котором обязательно  справедливость торжествует, а порок, как и
положено, наказан,  - а пока что  каждый мог его  спросить: вот
видишь, что получилось, так стоило ли?
     Рукопись свою, несмотря  на уход из института, он довел до
конца. Рассуждая логически, он не сумел бы доказать, что работа
эта стоила всех неприятностей, стоила того,  чтобы отвлечься от
основной своей  работы...  Разве  что  -  гражданская  совесть.
Может, это решало - совесть - весьма туманная материя, вроде бы
никак не связанная с разумом? Да и совесть его тоже страдала от
того, что  он забросил, отложил  дело своей жизни. Он все время
как  бы  брал отпуск  за  свой счет,  отпуск  от любимой  своей
работы.  Ради  чего? Боролся  за  правду? Но  ведь  не его  это
назначение, он  - ученый, он ищет  истину, а не  правду. Истина
важнее... А  правда нужнее... Обязан -  не обязан. Должен  - не
должен. Совесть  его разрывалась. Он чувствовал болезненное это
противоречие,   яростную   полемику  между   долгом  вмешаться,
откликнуться и главным долгом своей  жизни.  Он  понимал, что в
каком-то  смысле   жертвует  собою,  откладывая   осуществление
любимого дела. В сущности,  он  жертвовал своим временем. Он не
мог найти компромисса.
     В его  продолжительной  жизни  не  было  решения, она была
постоянным спором. Внутренний спор делал его все более чутким и
непримиримым ко всякому  злу  жизни. Неумолчный этот спор питал
его  нравственность.  В нем росло как бы ощущение  всемирности,
когда человек сознает, что в  нем  самом и для него -  творится
история. И что судьба  страны  есть его собственная судьба. Это
чувство гражданина страны.  Не  случайно он так чтил Тимирязева
за то, что тот совмещал преданность  чистой  науке  и  сознание
общественного долга ученого перед народом. Ощущение всемирности
- ощущение принадлежности к роду человеческому.
     В числе его любимцев были и Эйнштейн, и Кеплер, и Леонардо
да Винчи. То есть - самые разные как бы типы ученых. В Леонардо
нравилось Любищеву отрицанье догмата, какого-либо авторитета  -
и математический  подход к разнообразным явлениям. Леонардо был
религиозен, но Любищев отмечал, что религия толкала Леонардо не
к созерцанию, а  к творчеству. Этические мысли Леонардо, так же
как, впрочем, и мысли на этот  счет  Макиавелли,  нисколько  не
смущали Любищева:


     "Они  кажутся  безнравственными  только потому, что  новая
этика  кажется  безнравственной.  Фактически это-та же  высокая
этика Сократа: оправдание морали разумом".


     Любищев  часто   превозносит   Разум,  а  сам  ведет  себя
неразумно, нерасчетливо. Самодисциплина его  действует,  но она
итожит траты,  порой  расточительные,  которые  ему  явно не по
карману.
     Ах, что мы знаем об  увлечениях  и  отвлечениях! Кто смеет
говорить:  "Человек  должен быть таким-то". Откуда мы знаем?  А
если  без  этих отвлечении  он  не  мог?  Вспомните  отвлечения
Ньютона.  Величайшим  созданием  своей   жизни   Ньютон  считал
"Замечания на книгу пророка Даниила..." Он тратил массу времени
на богословские сочинения,  и легче всего полагать, что зря его
тратил.  Некоторые  историки  снисходительно  жалеют  его.  Но,
оказывается,  религиозные  его  воззрения   уживались   -  даже
взаимодействовали -  с  его  научными взглядами. Парадоксальную
эту  особенность  подметил  Сергей  Иванович  Вавилов  в  своей
превосходной биографии Ньютона, а за ним и Любищев показал, что
Ньютону при  решении  вопроса  о принципах всемирного тяготения
нужно было  чем-то  заполнить мировое пространство. Он заполнил
его Богом. Только участием Бога  он  мог  объяснить  тяготение.
Занятия теологией пошли  ему  вроде бы на пользу  -  так же как
Кеплеру  его   астрологические  суеверия  позволили   построить
правильную теорию приливов, основанную на влиянии Луны.
     Когда б  вы знали, из какого  сора Растут стихи,  не ведая
стыда. Что ж, астрология отвлекала  Кеплера,  мешала  ему?  Что
было  главное,  а  что  лишнее?  Кому  судить об этом?  Вагнер,
например, ценил свои стихи выше, чем свою музыку.  Но что, если
он был прав и стихи помогали  ему писать музыку и были для него
тем  самым   дороже  всего?..  Что,  если  отвлечения  помогали
Любищеву? В 1965  году  он занят разглядыванием морозных узоров
на окнах. Он делает десятки, сотни  фотографий  этих  узоров  и
наконец  пишет  статью  "О  морозных  узорах   на  окнах".  Его
нисколько не смущает  эта  фельетонная тема, отличный повод для
насмешек  -  морозные узоры  на  окнах,  из  которых  отставной
профессор пытается высосать науку.
     Что нового можно сказать об этом, всем известном, явлении?
Кто не любовался  мохнатыми  зарослями, которые рисует мороз на
стеклах? Каждый  открывал  странное  сходство  этих  рисунков с
растениями, папоротниками,  травой,  с  древесным миром. Дело в
том,  что  и картина эта, и человеческое удивление  насчитывает
уже  сотню-другую  лет,  тираж  наблюдений  составил  миллионы,
миллиарды раз, - так что вряд ли можно было увидеть  тут что-то
новое. Но в один прекрасный  зимний  день  появляется  человек,
который смотрит на  эти узоры, откуда никто никогда не смотрел.
Не сходство  обнаруживает  он,  а  закономерность  сходства. Он
делает всего-навсего один шаг дальше, начинает  оттуда, где все
удовлетворенно  останавливаются.   Закономерность  сходства,  а
значит  -  общие законы  строения  и  гармонии  в  естественных
системах.  Их  можно  выразить математически. Юлий  Анатольевич
Шрейдер - один  из  исследователей творчества Любищева - пишет,
что в этой статье Любищев  выдвигает  две  новые отрасли науки:
теорию сходства  и  теорию  "симметричных  форм, не заполняющих
пространство".   Морозные    узоры   вдруг   нежданно-негаданно
дополняют общую картину мира, которую создает Любищев. Он берет
материал для  нее отовсюду, из самых обыденных, примелькавшихся
явлении, он открывает новый, более глубокий уровень понимания -
и  обычное   становится   необычным.   Для  настоящего  ученого
источником открытия могут быть вещи самые ничтожные.
     Софья Ковалевская  занималась волчком - детской игрушкой -
и по-новому решила  задачи  вращения твердого тела. Кеплер стал
вычислять по  просьбе  виноторговца  объем  бочек.  Его  работа
"Новая  стереометрия  винных бочек"  содержала  начала  анализа
бесконечно малых. Кантор размышлял над Святой  Троицей и создал
свою знаменитую работу - теорию  множеств.  Не  из карточных ли
игр родилась современная теория игр?..
     Друзья,  которые   упрекали   Любищева   за   то,  что  он
разбрасывается, сами с удовольствием  читали  его "посторонние"
работы. И для меня  наиболее  интересны как раз его отвлечения.
Они всегда  были  неожиданны,  захватывающи.  Они всегда что-то
открывали - его комментарии к книге об Амундсене или к собранию
сочинений шлиссельбуржца  Николая Александровича Морозова,  его
размышления о  романе  Веркора "Люди или животные". Специальных
работ я не понимал, а понимал  именно эти, общие... Или же - то
общее, что  было в его специальных  работах. А там  всегда были
выходы  в  историю, в философию. Стоит прочесть, например,  его
посмертно опубликованную  статью  "Поли-  и  моно-". Она ставит
одну за другой, своеобразно, проблемы жизни на других планетах,
теории  развития,  астробиологии,  законов,  управляющих  ходом
эволюции, трактует,  как  понимали  эволюцию Энгельс и Ленин...
Кто сможет сказать,  что  из написанного Любищевым останется, -
может, именно общефилософские или науковедческие работы? Он сам
об этом не думал, решая по-пастернаковски:


  ...но пораженье от победы ты сам не должен отличать.


Нет, должен...

     Что позволено  поэту,  не  позволено ученому. Не позволено
ему  утрачивать  способность самокритики.  Он  обязан  отличать
удачные  результаты  от неудачных, нужные работы от ненужных  и
поражения от победы. Не для того Любищев создавал, отшлифовывал
свою Систему, не для того он экономил время,  чтобы тратить его
потом на свои увлечения. В  какой-то  мере  он  дискредитировал
свою Систему. Она не удержала его, не воспротивилась  - она так
же послушно стала служить его слабостям, как служила его силе.
     ...Но что, если Любищев с какого-то момента иначе работать
не мог? Желание откликнуться на  то,  что  его волновало, стало
потребностью его натуры. С какой стати он должен был насиловать
себя? Он хотел как можно полнее воплотить в  самых разных своих
работах  все  стороны  своего  разума, все, что  задевало  его;
нравственные проблемы представлялись ему иногда важнее научных,
и он не отставлял их в сторону.
     Так-то так,  по  что  же тогда называется разбросанностью?
Писатель доволен,  когда  его  герой начинает поступать вопреки
логике.  Должен  сделать то-то - и вдруг  под  влиянием  чувств
совершает нечто  не  предусмотренное  и самим автором. Действия
героя  никак  не вытекают  из  обстоятельств и  в  то же  время
по-человечески  понятны.  Выдуманный  герой  в  такие   моменты
приближается к  полнокровному  живому человеку и убеждает своей
противоречивостью. Но  когда тот же самый писатель сталкивается
в  знакомом   ему   человеке  с  малопонятными  действиями,  он
обязательно будет искать какое-то логическое объяснение. А если
писатель   описывает   этого   человека   или   же   какое-либо
историческое лицо, то уж тут во что бы то ни  стало постарается
найти  причину  его действий  и  мотивы и  вывести  их со  всей
точностью и  последовательностью.  То  есть  - устранить всякую
противоречивость.
     Это самое  произошло  у меня с Александром Александровичем
Любищевым.   Мне   обязательно   надо  было  растолковать   его
поведение, обнаружить, в чем там секрет. Я убежден был, что все
дело - в моей недогадливости. В  неосведомленности. Может быть,
я  не  учитываю  общественный  его  темперамент;  может,  через
историю, философию он пытался выразить то,  что  всех  нас  так
занимало эти  годы. Отсюда его интерес и к  Ивану Грозному, и к
этике.
     А  может,  биологические   проблемы,  поднятые  Любищевым,
затрагивали множество укоренившихся предрассудков.  Куда  бы он
ни обращался  - к диалектике,  к истории, к механике, к учениям
Коперника, Галилея, к философии Платона, - повсюду он умудрялся
видеть вещи иначе, чем видели до него. Он наталкивался на чужие
заблуждения: куда бы он ни ткнулся, повсюду, они возникали, - и
он обязательно  должен  был  расправляться  с ними. Способность
видеть то,  что  не  видят  другие,  - мучительная способность.
Великолепный этот талант - скорее наказание, чем отрада.
     Вместо того чтобы уклониться, он вступал с ними в бой. Они
вырастали, как головы Лернейской  гидры.  И опять он должен был
рубить их - Геракл, которому никто не задавал работ и  никто не
подсчитывал его подвигов.
     А все же почему - должен? Ведь никакой логики тут не было.
Любищев жил по Системе, которая заставляла поступать логически,
подсказывала наиболее  разумные,  продуманные  решения. Из всех
вариантов она выбирала самые выгодные.  Что  могло  быть  лучше
такого советчика! Но в одном  случае  она  отказывала. Когда он
поступал вопреки своей пользе. Перед противоречивостью  Система
была  бессильна.  Слабой  логике  она  могла   противопоставить
сильную. Тут же  логики не было,  а все шло  наперекор  разуму.
Система подсказывала одно поведение. Любищев же вел себя иначе,
нелепо,   как   бы   по  самому  невыгодному,   непредвиденному
варианту... Почему?.. Я вдруг  понял,  что не нужно отвечать па
этот вопрос.  Незаконный  это  вопрос.  Глупый.  Ничего не надо
больше искать. Наконец-то я наткнулся на  то,  что  уже  нельзя
объяснить. Это была материковая порода. Узнать другого человека
- это и значит добраться до его противоречивости.
     Узнать-то я узнал, а вот объяснить не мог. Узнать и понять
- это ведь разные вещи.
     Противоречия эти, однако, не обессиливали его. Размышления
о жизни, о  себе, о науке  не уменьшали его  активности.  Жажда
действия возрастала,  мысль  подстегивала  его.  Он  не  боялся
вопроса о том,  каков смысл в  его неутомимых писаниях,  в  его
энергичной деятельности. Одно он знал твердо и повторял другим:
тот, кто мирится с действительностью, тот не верит в будущее