гко оперировал Александр Александрович Любищев, были  уложены
в его  голове по какой-то хитрой  системе. По крайней  мере так
казалось,  когда,  не  "роясь  в  памяти",  он в нужный  момент
извлекал их, как извлекают из шкафа  требуемый том справочника.
Он  один  из первых стал применять в биологической  систематике
дискриминантный анализ. Он вооружал систематику -  я бы сказал,
лелеял ее -  математикой.  Биологические системы, или системы в
биологии,  -  вызывали у  него  чисто  эстетическую  радость  и
одновременно грусть и  печаль  от этой непостижимой сложности и
совершенства природы.
     Поражающее многообразие  в  строении  тех же насекомых для
него - не помеха, не отвлечение,  а  источник  удивления,  того
удивления, которое  всегда  приводило  ученых  к  открытиям. Он
мечтал   выявить   истинный  порядок   организмов   и   понимал
необозримость этой задачи.


     "...Вероятно, большинству кажется,  что систематика многих
групп - например, птицы, млекопитающие,  высшие  растения  -  в
основном  кончена.  Но здесь можно вспомнить слова великого  К.
фон Бэра: "Наука вечна в своем стремлении, неисчерпаема в своем
объеме и недостижима в своей цели"..."


     Подобно   многим   людям,  я   имел   самые   высокомерные
представления о  систематике насекомых. Наукой это но назовешь,
в лучшем случае -  хобби.  Можно ли считать занятием, достойным
взрослого  мужчины,  ловлю бабочек и разных мошек? Какую  мошку
рядом с  какой  наколоть...  Чудачество,  украшающее  разве что
героев Жюля Верна. А  между  тем систематика стала ныне сложной
наукой с применением  математики,  ЭВМ; все шире там пользуются
теорией групп, матлогикой, всякими математическими анализами.
     Энтомология, букашки, систематика...  Коллекции  наколотых
на булавки, с распростертыми крыльями бабочек. Бабочки, сачок -
почти символы легкомыслия. А между прочим, были ученые, которые
годами  занимались  узорами  на  крыльях бабочек. Вот  уж  где,
казалось бы,  пример  отвлеченной  науки,  оторванной от жизни,
бесполезной,  не от мира  сего  и  т.  п. Хотя...  друг  А.  А.
Любищева,  ленинградский   ученый  Борис  Николаевич   Швапвич,
сравнивая эти  узоры,  размышлял  над  геометрией рисунков, над
сочетанием  красок,   сумел   извлечь   чрезвычайно  много  для
морфологии и проблем эволюции. Узоры стали для него письменами.
Их  можно  было прочитать.  Природа  устроена  так,  что  самая
незначительная козявка хранит в  себе  всеобщие закономерности.
Те же узоры, они-не сами  по  себе; они - часть общей  красоты,
которая остается  пока  тайной.  Чем объяснить красоту раковин,
рыб,  запахи  цветов,  изысканные  их  формы?  Кому  нужно  это
совершенство, поразительное  сочетание красок?.. Каким  образом
природа сумела  нанести  на крыло бабочки узор безукоризненного
вкуса?..
     Надо было иметь известное мужество,  чтобы  в  наше  время
позволить   себе   отдаться   столь  несерьезному,  на   взгляд
окружающих,  занятию.  Мужество и  любовь.  Разумеется,  каждый
настоящий ученый влюблен в свою науку. Особенно же  - когда сам
объект науки  красив. Но кроме звезд,  и бабочек, и  облаков, и
минералов  есть  предметы с красотой, не видимой никому,  кроме
специалистов.  Большей   частью   это   бывает  с  отвлеченными
предметами,  вроде  математики,  механики, оптики. А  некоторым
удается увидеть свои  объекты и вовсе с необычной стороны. Так,
известный  цитолог  Владимир  Яковлевич Александров с  упоением
рассказывал мне о поведении клетки, о том, что она, несомненно,
имеет душу.  Любищев  был,  разумеется,  убежден,  что наиболее
этическая, нравственная  наука  - это энтомология. Она помогает
сохранять лучшие черты детства - непосредственность,  простоту,
умение удивляться. Прежде всего он чувствовал это по  себе, - и
действительно,  чтобы  старый, почтенный  человек,  не  обращая
внимания на прохожих, вдруг  пускался  в погоню, через лужи, за
какой-то букахой, для этого надо иметь  чистоту и независимость
ребенка. А то, что энтомологов, говорил  он, считают дурачками,
это  иногда  полезно,  они  безопасно  могут   ходить  в  самые
"разбойничьи" места,  благо  над  ними  посмеиваются,  как  над
безобидными юродивыми.
     Они и в  самом деле чудаки. Некоторые из них по-настоящему
влюблены в своих насекомых. Карл Линдеман говорил, что он любит
три категории существ:  жужелиц,  женщин и ящериц. Ловя ящериц,
он  целовал  их в голову и  отпускал.  "Видимо, почти то же  он
делал и с женщинами", - шутил Любищев.
     На могиле  Шванвича  на Охтинском кладбище высечен любимый
им узор крыла  бабочки. Чарльз Дарвин, который тоже начинал как
энтомолог, вспоминал:


     "...Ни  одно  занятие в Кембридже не выполнялось мною  так
ревностно  и   не  доставляло  мне  столько  удовольствия,  как
собирание  жуков...   Ни   один   поэт  не  испытывал  большего
восхищения, читая свою первую напечатанную поэму, чем испытывал
я, увидя  в издании Стефенса "Иллюстрации британских насекомых"
магические слова: "Пойман Ч. Дарвином, эсквайром"..."


     Пристрастие к  энтомологии  доходило  до того, что Любищев
терял присущую  ему  терпимость,  чувство справедливости и даже
чувство юмора. Он не мог простить Александру Сергеевичу Пушкину
ядовитого рапорта Воронцову  о  саранче. Он доказывал, что свое
отношение  к  Воронцову Пушкин изменил лишь из-за обиды,  после
"издевательской"  командировки  Пушкина  на борьбу с  саранчой.
После этого Воронцов стал для него "полуневежда и полуподлец".


Саранча летела, летела
И села, Сидела, сидела, все съела
И вновь улетела.


     "Для   меня   ясно,  -  пишет  А.  А,   Любищев,   -   что
издевательским был  отчет  Пушкина.  Командировку  я  вовсе  не
нахожу  издевательской.  Насколько  мне  известно,  Пушкин  был
чиновником  особых  поручений.  Специалистов-энтомологов  в  то
время  не  было, и поэтому командировка развитого и  смышленого
человека была  вполне  уместна.  Никаким  опасностям  он там не
подвергался, а мог изучить  быт  народа... а кстати отдохнул бы
от неумеренного  волокитства за одесскими барыньками, включая и
мадам Воронцову, что,  конечно,  отнимало у него гораздо больше
времени и сил, чем обследование саранчи".
     Любищев    был     убежден,    что    своим     здоровьем,
работоспособностью он обязан своей прекраснейшей специальности.
Работа с насекомыми входила в Систему,  дополняла ее физической
нагрузкой, приятностью механической работы.
     Энтомология, систематика, земляные блошки - пусть  стоящие
споров и  ссор с неодарвинистами, -  все равно, что  может быть
спокойней и укромней, чем это далекое от треволнений актуальных
задач науки, это милое академическое убежище, эта безобиднейшая
специальность.


ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ -

        ЗА ВСЕ НАДО ПЛАТИТЬ


     В тридцатые  годы  Любищев  работал  в  ВИЗРе - Всесоюзном
институте защиты растений, который находился тогда в Ленинграде
на  Елагином   острове,   в  Елагином  дворце.  Любищев  изучал
экономическое  значение  насекомых-вредителей. Подойдя  к этому
математически,   Любищев   пришел   к   заключению,   несколько
ошеломившему всех,-  что ущерб, наносимый насекомыми, во многом
преувеличивается.  На  самом  деле  эффективность  их  действий
значительно ниже, чем ее тогда принимали. Поехав на Полтавщину,
он обследовал участки, которые числились как пораженные луговым
мотыльком. Поля  выглядели  странно:  свеклы  не  видно,  всюду
растет лебеда.  Раздвигая  заросли  лебеды, Любищев обнаруживал
угнетенные, по  совершенно  здоровые  побеги  свеклы. Ему стало
ясно,  что  мотылек  тут  ни  при   чем.  Руководители  колхоза
оправдывались  тем,  что мотылек  был  и  обязательно  съел  бы
свеклу, но поля опрыскали  и  спасли. Любищев возражать не мог,
поскольку следов мотылька не осталось.
     Однако на  следующий  день  он  наткнулся  на приусадебный
участок  сахарной  свеклы  и   поразился   великолепным  видом:
растения   мощные,    никаких   признаков   повреждений.    Все
разъяснилось, как водится, очень  просто:  хозяин добросовестно
ухаживал  за  своим  участком.  В конце концов  председатель  и
агроном  признались,   что   колхозники  работать  на  поля  не
выходили, - свекла заросла, и луговой мотылек здесь ни при чем.
     Обследование Северной  Украины  показало Любищеву, что и в
других районах  луговой  мотылек практически вреда не приносил.
Имелись сигналы с Северного Кавказа. Любищев  ездил и тщательно
осматривал поля,  на  которые  ссылались районные руководители.
Нигде  не   было   прямых   результатов  повреждений.  Сведения
оказывались,    мягко    говоря,   преувеличенными,    вред   -
сомнительным.
     Он  гнался  за сигналами. В Ростове ему  сообщили,  что  в
таком-то совхозе  уничтожен  подсолнечник. Приехав на место, он
выяснил,  что  подсолнечник  вовсе  не  сеяли.   Он  побывал  в
Зимовниках,  изучая  вредность сусликов;  изъездил Азербайджан,
изучая вредность стеблевой ржавчины; в Георгиевской  обследовал
яблоневые  питомники.  Армавир, Краснодар,  Таловая, Астрахань,
Буденовск, Крымская - география его поездок  охватывает весь юг
России.
     Считалось, что вредители, особенно  на  зерновых, приносят
ущерб не менее десяти  процентов.  Любищев ко мог согласиться с
этой  цифрой.  Результаты его поездок, а также изучения  данных
США, заставили его снизить этот процент до двух, о чем он пишет
в докладной записке. Затем  он  доказал, что шведская мушка, на
которую ссылались, не  всегда  снижает урожай пшеницы и ячменя.
Три года Любищев перепроверял свои наблюдения, затея выступил в
печати. Ему пришлось сделать логический вывод, что деятельность
отдела борьбы  с сельскохозяйственными вредителями  раздувается
и, похоже,  что  и  сам  отдел в том виде, в каком он был, - не
нужен.
     Какое, спрашивается,  дело  было  Любищеву,  нужно  или не
нужно данное учреждение? Не его это  была  забота.  Ну  хорошо,
допустим, пришел он к своему выводу  насчет насекомых, доложил,
написал - ну и все, хватит, долг ученого выполнил... Неужели не
понимал,  что  слишком  много  разных  людей  заинтересовано  в
существовании  этого  отдела  и  в  том,  чтобы все эти  мушки,
мотыльки,  пильщики  числились  опасной  силой  -  и  некоторым
колхозам было удобно, и еще кой-кому...
     Может,  и  понимал. В долгих скитаниях своих  по  селам  и
деревням  навидался   нерадивых   хозяев,  ищущих,  на  что  бы
сослаться. Наверняка понимал, поскольку приготовился к  борьбе,
вооружился  новыми методами  вариационной  статистики,  уточняя
рол!" сельскохозяйственной энтомологии. Теперь,  с  цифрами, по
всем  правилам  - любой может убедиться, -  он  доказывал,  как
безграмотно    производился    у   нас    количественный   учет
экономического вреда от насекомых.
     "Безграмотно" - он выбрал это слово как самое точное, хотя
лучше было бы  найти  что-то другое, поскольку адресовалось оно
людям,  имеющим  солидные  звания  и  награды.  Считалось,  что
насекомые-вредители распределяются  более или менее  равномерно
на пораженных областях. Отсюда  делался  вывод о том, что нужно
обрабатывать огромные площади  зерновых.  Задача - и по рабочей
силе,  и  по  химикатам  -  непосильная  для  тех  лет. Любищев
доказал,   что   вредители   зерновых   распределяются   крайне
неравномерно, бороться с ними можно на  небольших площадях, тем
самым сберегая миллионы рублей.
     Руководителей отдела экономия не  интересовала.  Надо было
отплатить за оскорбление -  они  были оскорблены, уязвлены, - и
это было важнее всего. В 1937 году произошло памятное заседание
Ученого совета  ВИЗРа.  Пять  часов  длилось  обсуждение  работ
Любищева.  К  сожалению,  как  это часто бывает,  обсуждали  не
столько проблему, сколько самого Любищева. Его  обвиняли в том,
что он систематически, чуть ли не  умышленно, снижает опасность
вредителей с целью демобилизации  борьбы  с ними... да и, кроме
того,  он  вообще  виталист.  В те годы  подобные  формулировки
звучали  угрожающе.  Слово  "вредитель" играло вторым  смыслом.
Адвокат вредителей,  пособник...  Раздражало,  что Любищев и не
думал каяться. Правда,  в  заключительном слове он признал, что
последние годы ему приходилось менять свои  взгляды, но, видите
ли, никогда он "е делал этого по приказу. Ему, видите ли, нужны
доказательства.  Оказывается,  это  единственное, что может  на
него  подействовать.  Совет признал  научные  взгляды  Любищева
ошибочными и  ходатайствовал  перед  ВАКом  лишить  его степени
доктора наук. Постановление было принято единогласно,  но и это
не смутило Любищева; он полагал, что в науке голосование ничего
не решает; наука - не парламент, и большинство оказывается чаще
всего неправым.
     Нельзя сказать,  что  он  не  учитывал  реальности.  После
такого решения ученого совета он вполне  мог,  как  он  сказал,
"перейти на казенные  харчи". И все  же иначе он  поступить  не
мог. Почему?  Никаких трезвых доводов рассудка. Или соображений
пользы науки, своей  цели и т.  п. Жертвовать собой,  так  хоть
ради чего-то,  - но кому какая польза могла  быть от ею ареста,
от того, что его сочли  бы  вредителем,  приспешником...  Ясное
дело, не существовало сколько-нибудь  разумных  соображений так
себя вести.
     Тупо и упрямо он стоял на своем.
     Вопреки своему хваленому рационализму.
     Это   всегда   удивительно   -   ощутить   вдруг   предел,
неподвластный логике, разуму, непонятный, необъяснимый духовный
упор, воздвигнутый  совестью или еще  чем-то. "На этом я стою и
не могу иначе".
     ...Пока   дело   тянулось   в  ВАКе,  прихотливая   судьба
перетасовала    все    обстоятельства:   директора    института
арестовали, и среди  прочих обвинений было - разгон кадров. Тем
самым Любищев политически был как бы оправдан, и ВАК (еще  и по
ходатайству  академика Ивана  Ивановича  Шмальгаузена)  оставил
Любищеву степень доктора наук.
     Похожая история повторилась с ним спустя десять лет, после
известной сессии ВАСХНИЛа, в 1948 году.
     Выручала  его,  как ни странно, откровенность, с какой  он
излагал  свои  взгляды.  Очень  он  был  похож на того  старого
неподкованного профессора,  которого  в  пьесах  и фильмах того
времени наставляли, агитировали, перевоспитывали - то уборщица,
то пожилой мастер, то подкованная внучка.
     Как-то  один   молодой  ученый  позавидовал   размеренной,
благополучной жизни  Любищева.  На  что,  верный  своей манере,
Любищев, отвечая ему, составил таблицу пережитых неприятностей:


       "В возрасте пяти лет упал со столба и сломал руку;
        в возрасте восьми лет отдавил плитой ногу;
        в возрасте четырнадцати лет, препарируя насекомых,
          порезался: началось заражение крови;
        в 20 лет - тяжелый аппендицит;
        в 1918 году - туберкулез легких;
        1920 - крупозная пневмония;
        1922 - сыпняк;
        1925 - сильнейшая неврастения;
        1930 - чуть не арестован в связи с кондратьевщиной;
        1937 - кризис в Ленинграде (ВИЗР);
        1939 - после неудачного прыжка в бассейне - мастоидит;
        1946 - авиационная катастрофа;
        1948 - проработка после сессии ВАСХНИЛа;
        1964 - тяжелое падение затылком о лед;
        1970-сломал шейку бедра..."


     Все  это  - не  считая  множества  других  инцидентов.  Он
обладал высокой "инцидентоспособностью". Он не умел  уклоняться
от неприятностей, от  опасных споров, от скользких мест, и если
падал, то разбивался...


ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ -

        О ПРОТИВОРЕЧИЯХ


     Время  от   времени   он  рассылал  свои  отчеты  друзьям.
Назывались они  -  "годичные  послания".  Разумеется, не полный
отчет, а некоторая выборка. Сами же  годичные отчеты оставались
в  архиве.  Годичные  послания  -  ясно;  на запросы друзей  он
отделывался как бы общим письмом, где рассказывал, что сделано,
над чем  работает,  каково  состояние здоровья. Сухие ведомости
годовых  отчетов  преображались  в годичных посланиях  друзьям.
Описание прошедшего  года  со всеми злоключениями, невзгодами и
радостями - это и весело, и серьезно:


     "...В январе получил хорошую  встряску,  поскользнувшись и
упав  затылком  о  лед.  Первый раз понял, что  значит  "память
отшибло".  Я  сознания  не  потерял,  но   когда  поднялся,  то
совершенно забыл, что хотел зайти к одному знакомому... Вредных
последствий не было, даже думаю, что  были полезные. Прецеденты
описаны:  говорят,  митрополит  Филарет  Дроздов  в   молодости
отличался слабыми  способностями  и  был  пастухом,  но  как-то
получил крепкий удар по лбу, после чего обнаружил способности и
сделался митрополитом. Но  он  был известен как реакционер, что
вполне  понятно, так  как  получил удар по  лбу,  что дало  ему
толчок  назад.  Получивши же  подзатыльник  (старинное  русское
педагогическое мероприятие), человек  получает стимул двигаться
вперед, что  и  объясняет  способность  русского  племени. Хотя
таким образом  разработана  теория и практика подзатыльников, я
решил от  применения  этих  мероприятий к себе воздержаться..."


     Но для кого, собственно, составлялись сами отчеты, те, что
оставались в  его  архиве, многостраничные, со всеми перечнями?
Перед  кем  он отчитывался? Если только для анализа  прошедшего
года, то вряд ли стоило  выписывать  все  названия  прочитанных
книг,   всех   адресатов   писем,  все  прослушанные   оперы...
Достаточно  было  бы  привести  количественные,  так   сказать,
характеристики: сколько томов, страниц, часов и  т.  п.  В  его
отчетах явно ощущался дух именно  отчета  перед  кем-то,  перед
чем-то. Он  отчитывался.  Перед  собою?  Звучит  это,  конечно,
красиво, но  реальности тут мало: скорее искусственный домысел,
больше литературный, чем  жизненный.  Что значит - перед собою?
Это требует  некоего  раздвоения  психики, почти комического: я
пишу себе же, отчитываюсь и жду решения...
     Думаю, предполагаю, что дело обстояло несколько иначе, что
возникли отчеты  из  необходимости  анализа:  с  каждым годом у
Александра Александровича Любищева возрастало ощущение ценности
времени, какое появляется к зрелости у каждого человека, у него
же - особенно.  Система  вырабатывала уважение к каждой частице
времени, благоговение перед временем.
     Эта характерная черта подмечалась людьми, хорошо  знавшими
его. "Время его жизни, - писал Павел Григорьевич Светлов, - это
не  его  собственность, оно отпущено ему для  работы  в  науке,
именно в этом заключается его долг и главная радость его жизни.
Во имя исполнения этого  долга  он экономил время, учитывая все
часы и минуты, бывшие в его распоряжении".
     Он отчитывался  за  время, "отпущенное" ему, как выразился
Павел  Григорьевич  Светлов, за время одолженное Кем? Здесь  мы
касаемся уже его философии жизни, отношения к цели, к Разуму, к
сложнейшим вопросам бытия,  в которых я не готов разбираться. И
не решаюсь.
     Мне  ясно  лишь  одно:  его   Система   не   была   сметой
расчетливого  плановика   -   скорее   ее   можно   сравнить  с
потребностью   исповедаться   перед    Временем.   То   чувство
благоговения перед жизнью,  о  котором пишет Альберт Швейцер, у
Любищева имело  свои  оттенок  -  благоговение  перед Временем.
Система его  была  одухотворена  чувством ответственности перед
Временем, куда входило и понятие  человека,  и  всего народа, и
истории.  Итак,  он  много  сделал,  поскольку  следовал  своей
системе, поскольку никогда не считал полчаса малым временем.
     Его мозг можно назвать великолепно организованной  машиной
для производства идей, теории, критики. Машина, умеющая творить
п  ставить   проблемы.   Неукоснительно   действующая  в  любых
условиях. Четко запрограммированная  на важнейшую биологическую
проблему и безупречно проработавшая с 1916 года, то есть 56 лет
подряд.  Нет,  сам  он,  как  уже  выяснилось, не был  роботом,
отнюдь:  он   страдал,   и  грустил,  и  совершал  безрассудные
поступки, причинял себе неприятности, так чт