.
     Впрочем, и это не всегда помогало. Ему хотелось  ни на что
не отзываться, ни  о  чем постороннем не задумываться, остаться
наедине со  своей  главной,  единственной,  давней работой. Ему
хотелось примириться  с  действительностью,  не обращать на нее
внимания.  Ничего  этого  он  не мог. Его разрывало  на  части.
Трещина шла через его душу.  Это  было  мучительно. Еще больнее
было  оттого,  что он не знал:  выполняет  он свой долг или  же
нарушает его? Жертвует он собой - или же уклоняется от боя...


ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ -

        СЧАСТЛИВЫЙ НЕУДАЧНИК


     Выполнил ли Любищев намеченную программу? Природа дала ему
(или он взял у  нее?)  для этого все-способности, долгую жизнь;
он создал Систему, он, пусть с  уклонениями, постоянно следовал
ей, используя и время, и силы...
     Увы, он не выполнил намеченного. Под конец жизни он понял,
что  цели  своей  не  достиг  и  не достигнет. Пользуясь  своей
Системой, он мог точно установить,  насколько  он  не дойдет до
когда-то поставленной цели. Ему исполнилось семьдесят два года,
когда он решил сосредоточить  силы  на книге "Линии Демокрита и
Платона". Он рассчитал,  что она займет лет семь-восемь и будет
последним его  трудом.  Как  всякий  последний  труд, он станет
главным трудом, в котором предстоит разобрать общебиологические
представления.
     По   ходу   работы   центральная  часть  стала   обрастать
общефилософскими размышлениями, гуманитарными  дисциплинами - и
не  случайно,  потому  что  речь  должна  была идти о  единстве
человеческого познания.
     За несколько лет он дошел  до  Коперника.  Стало ясно, что
вряд ли  он  успеет  охватить  биологические  науки. Намеченные
исследования по  конкретной  систематике тоже сорвались. С 1925
года он всячески сужал  свои  занятия насекомыми. От рода Анион
отказался, оставил  земляных блошек-и тех пришлось сократить. К
1970 году он решил задачи  надежного  определения  самок  всего
шести мелких видов Халтика. Как много было задумано  и как мало
сделано! Сорок пять  лет  работы над  этими  Халтика - и  такой
ничтожный итог.
     Его друг Борис Уваров, который  начинал  вместе  с ним, за
эти годы  из  двух  тысяч  видов  африканских саранчовых описал
около  пятисот  новых видов. Всю жизнь Уваров занимался  только
саранчовыми и  стал  первым  в  мире  специалистом, организовал
борьбу с  саранчой в Африке во  время второй мировой  войны, за
что получил ордена от Англии, Бельгии,  Франции. Правда, Уваров
ставил себе иные задачи, но все же...
     А когда-то Любищеву мечталось связать работу  по блошкам с
общетеоретическими  проблемами.  Не успел. Так что и здесь  его
постигла неудача.  Правда, работа по вредителям дала результат,
и по энтомологии, попутно, некоторые обобщения удалось получить
(и пе такие малые, как выясняется теперь); например, о том, что
иерархическая система  не  универсальна. Это касалось но только
биологии. Его  работами заинтересовались математики,  философы,
кибернетики.  Можно  найти  немало  утешений.  Но   задуманного
сделать  не  удалось. То, ради чего он  отладил  свою  Систему,
которая стала Системой жизни, -  этого  сделать  не удалось. Не
повезло. Несчастливый он был человек.
     ...Он один из тех людей, кто сумел выйти  за пределы своих
возможностей.  Здоровья  не  бог  весть  какого  крепкого,  он,
благодаря принятому режиму, прожил долгую и в общем-то здоровую
жизнь. Он сумел в самых  сложных  ситуациях  оставаться  верным
своей специальности, ему почти всегда удавалось заниматься тем,
чем он хотел, тем, что ему нравилось. Не  правда ли, счастливый
человек?
     В  чем  же тут счастье? Программа, которую он  разработал,
вычислил, распланировал, - завалилась. Ни один из ее пунктов не
получился так, как хотелось. Большая часть  написанного не была
напечатана при его жизни. Самое обидное,  что поставленная цель
оказалась самой что ни на есть насущной, она  не разочаровала -
наоборот, он своими работами приблизился к ней настолько, чтобы
увидеть, как она  прекрасна,  значительна. И достижима. Он ясно
видел это теперь, когда срок его жизни кончался. Ему пе хватало
немногого  -  еще одной жизни. Было горько  сознавать,  что  он
просчитался и  все было напрасно.  Несчастье - как же иначе это
назвать? - несчастливый человек!
     ...У него было все, чтобы прославиться: воля, воображение,
память,  призвание  и прочие качества в нужных пропорциях.  Это
очень  важно  -  пропорции;  можно  сказать,  весь  фокус  -  в
пропорциях. Небольшой перебор  или нехватка - и все насмарку. Я
знал физика, который должен  был  совершить по крайней мере три
крупнейших открытия, и всякий раз  он  перепроверял  себя еще и
еще, пока его не обгоняли другие. Его губила требовательность к
себе - слишком  он боялся ошибиться. Ему но хватало нахальства,
или  беззаботности,  или еще чего-то. Тут мало соображать,  тут
нужен еще и характер.
     Любищеву  всего  этого хватало, ему отпущено было в  самый
раз; если бы он выбрал себе цель поскромнее, он достиг  бы куда
большего, его ждала бы известность Фабра или Уварова...
     Не повезло ему, подвела его  Природа.  Кто  мог знать, что
так  сложно  все устроено? Он-то, когда брался, следовал  Ивану
Андреевичу  Крылову:  "Берись  за  то, к чему ты  сроден,  коль
хочешь, чтоб в делах утешный был конец". А утешного конца  и не
вышло.
     Неудачник. Он и сам себя так называл.
     Но почему  же с годами все больше молодых  ученых- да и не
только молодых, а и заслуженных,  прославленных  -  тянулось  к
нему? Почему с таким  уважением  прислушивались к нему в разных
аудиториях? Отчего  он  сам  считал  себя счастливым человеком?
Вернее, жизнь свою счастливой?
     Пользуясь  библейской  мифологией, его  можно  сравнить  с
Иоанном Предтечей: он  один из тех, кто готовил новое понимание
биологии. Он сеял - зная, что не увидит всходов.
     В  нем  жила   уверенность,  что  то,  что  он  делает,  -
пригодится. Он был нужен тем,  кто  останется  жить после него.
Это было утешение, привычное скорее художнику,  чем ученому. Но
и современники нуждались в нем, каждый по-своему.
     Недавно, комментируя посмертно  опубликованную его статью,
известные  наши   ученые  Сергей  Викторович  Мейен  и  Алексей
Владимирович Яблоков  писали:  "Среди  биологов  А.  А. Любищев
известен как решительный противник  наиболее  популярных сейчас
эволюционных  взглядов,  совмещающих  учение  о  ведущей   роли
естественного  отбора  эволюции  с  достижениями  популяционной
генетики. Поскольку  с  эволюционным учением прямо или косвенно
связаны чуть  ли не все другие  общие проблемы биологии,  то не
удивительно, что и  в подходе к  этим проблемам А.  А.  Любищев
очень  часто   не  разделял  господствующих  взглядов.  В  этой
постоянной "оппозиции"  -  особая ценность. Даже многие научные
противники  благодарны  Любищеву  за умную критику...  Критики,
подобные Любищеву, видимо, вообще необходимы науке  - даже если
они в конце концов окажутся неправыми".
     Чего он не терпел, так это  бесспорных истин, уверенности,
категоричных суждений.


     "...Вы выдвигаете положение: наука связана с общественными
истинами, философия ни одной такой общепризнанной истины не и м
е е т... Дорогой мой, с какой луны Вы свалились? Сейчас как раз
можно   сказать   обратное:   в   самых   точных   науках   нет
общепризнанности,  а,  наоборот,  имеется  большое  расхождение
мнений. В  математике:  ряд  неэвклидовых  геометрий, разброд в
философии математики...  какой  разброд в теории вероятностей и
математической  статистике!  В  астрономии вместо одной  теории
Лапласа  сейчас   целая   куча,   в   генезисе   Земли   вместо
контрапционной теории  опять  разнобой...  Но  тут Вы говорите:
"Кроме   того,  существуют   незыблемо   установленные   факты,
например,  что  Земля  кругла,  а не блин".  Есть  окончательно
установленные  отрицания,  например, что Земля не блин, но  что
касается положительного значения  формы  Земли, то на этот счет
сейчас    удивительное    разнообразие   мнений...    Создается
математическая теория очертаний Земли, формы осколков  ставятся
в  связь  с  историей  Земли.  В  частности,  указывается,  что
когда-то  Луна  была  гораздо  ближе к Земле, чем  сейчас,  они
составляли почти одно целое...  Чем  менее точны науки, тем они
более неподвижны,  а  в  точных  колоссальная, постоянно идущая
перестройка..."


     У  него  был  особый  талант  научного  еретика,  умеющего
подвергать сомнению  самые,  казалось  бы,  прочные  догмы.  Он
опровергал,  оспаривал  иногда  вещи,  которые  для  меня  были
очевидны,  и   это   заставляло   думать.   Вот   что  пожалуй,
существенно:  он  возбуждал мысль, он пробуждал к мысли  людей,
давно отвыкших от этого. Как ни странно, многие ученые страдают
болезнью   бездумья.   Орган,   заставляющий  мыслить,  у   них
атрофировался.  Тем  более что бездумье нисколько не мешает  их
научным показателям...
     Он  отвечает  молодому   талантливому  ученому  (которому,
кстати, он был многим обязан),  сетующему,  что  нет времени на
размышления:


     "...Ученый, не имеющий времени на размышления (если это не
короткий период - год, два, три), - конченый ученый, и  если он
не может переменить свой режим, чтобы  иметь достаточно времени
на размышления, то ему лучше бросить  науку...  Вы  сейчас  уже
доктор  наук,   имеете   солидное  положение,  Вам  уже  некуда
торопиться, и надо постараться осознать  себя.  Какую  цель  Вы
себе ставите? Если Вы ставите  цель  -  достигнуть  максимально
возможного результата  в  науке,  то  надо обязательно оставить
время  на  размышления...  "Наблюдения  и  размышления"  -  так
озаглавил свои произведения великий К. фон Бэр, а в современных
работах   очень   много   наблюдений   и   часто   очень   мало
размышлений... Ваши  философские  суждения  (как  и суждения по
философии большинства  биологов)  стоят  на  уровне суждений по
биологии  П.  (писатель,  который  написал  в  свое  время  ряд
малограмотных статей  по биологии. -  Д. Г.): в обоих случаях -
не только  полное  невежество,  но  и догматическое утверждение
того,  что  на  самом  деле является суеверием.  Можно  ученому
философию  игнорировать?   Можно,  но  тогда  уж  не  приводить
философских аргументов... Найдите время, чтобы поразмыслить над
тем,  что  Вам сейчас кажется бесспорным, не пишите  популярных
книг,  пока  Вы  этого  пробела  не  заполнили, или плюньте  на
эволюционное учение, которое при невозможности размышлять  Вам,
очевидно, не под силу".


     Можно  ли мерить человека целью, которую он себе поставил?
Чем  вообще оценивать прожитую жизнь?  Пользой? Талант приносит
пользы больше,  чем заурядность?  А гений - больше, чем талант!
Но чем же человек виноват,  что нет у него таланта,  выдающихся
способностей? И в чем заслуга того, талантливого? Да, гениальный
ученый даст науке больше,  чем средний.  Но в гениальном ученом
выражает себя скорее Природа, чем он сам.
     Любищев -  не  гений;  гений  -  всегда заканчивающий, ему
приходится завершать то, над чем трудились умы предтеч. Любищев
и интересен мне  тем, что не  гений, потому что  гений  разбору
недоступен, вникать  в  него,  слава  богу,  бесполезно.  Гений
пригоден  для  восхищения.  Любищев  же  манил   за  собой  тем
секретом, каким  удалось  ему  осуществить  себя. Хотя никакого
секрета  он  не  делал,  отвергал  разговоры  о  чудесах  своей
работоспособности.

     Кроме Системы у него имелось еще несколько правил:


  "1. Я не имею обязательных поручений;
   2. Не беру срочных поручений;
   3. В случае утомления сейчас же прекращаю работу и отдыхаю;
   4. Сплю много, часов десять;
   5. Комбинирую утомительные занятия с приятными".


     Правила эти  невозможно  рекомендовать,  они - его личные,
выработанные под особенности своей жизни и своего организма: он
изучил как  бы психологию своей работоспособности, наилучший ее
режим.
     Он  почти  не  жаловался  на отсутствие времени.  Я  давно
заметил, что  людям,  умеющим  работать,  времени хватает. Нет,
пожалуй,  лучше  сказать  иначе:  времени у них больше,  чем  у
других. Мне  вспоминается, как в Дубултах Константин Георгиевич
Паустовский подолгу  гулял,  охотно заводил свои веселые устные
рассказы;  можно  было  подумать,  что ему нечего делать  -  он
никогда  не  торопился,  не  ссылался на занятость и  при  этом
успевал работать  больше  любого  из  нас.  Когда?  Неизвестно.
Похоже,  что  люди, подобные  Любищеву,  устанавливают  тайные,
неведомые  никому   отношения   со   Временем.  Они  бесстрашно
заглядывают в лицо этому ненасытному божеству.
     Человек   всегда    относился   ко   Времени    враждебно.
Пространство, материю  - этих удавалось как-то приручить. Время
оставалось  тем  же  дико-первобытным.  С тех пор  как  человек
заглянул в  дали  Вселенной,  услыша.т  тиканье  мировых часов,
отсчитывающих миллиарды  лет.  увидел, как рушатся галактики, -
Время, пожалуй, стало еще страшней.
     Меня поражала у  Любищева смелость, с какой он обращался с
плотью Времени. Он умел ее  осязать.  Он  научился обращаться с
пульсирующим,  ускользающим  "теперь". Он  не  боялся  измерять
тающий остаток жизни в днях  и  часах.  Осторожно он растягивал
Время, сжимал его,  стараясь не уронить, не потерять ни крошки.
Он обращался с ним почтительно, как с хлебом насущным; ему  и в
голову не могло прийти - "убивать время". Любое  время было для
него благом.  Оно  было  временем  творения, временем познания,
временем наслаждения  жизнью.  Он  испытывал благоговение перед
Временем. Оказалось, что жизнь вовсе  не  так  коротка, как это
считается. Дело  тут не в  возрасте и не в насыщенности трудом.
Урок Любищева состоял в том, что можно жить каждой минутой часа
и  каждым  часом  дня,  с  постоянным  напором отдачи. Жизнь  -
долгая-предолгая штука.  В  ней  можно  наработаться  всласть и
успеть   многое   прочитать,  изучить   языки,  путешествовать,
наслушаться музыки, воспитать детей, жить  в  деревне  и жить в
городе, вырастить сад, выучить молодых...
     Жизнь спешит, если мы сами медлим.
     Ведь мы  живем какими-то избранными моментами и запоминаем
лишь сгустки жизни. Полчаса - для нас это не время. Мы признаем
только  целые  поля  Времени,  его  расчищенные,  свободные  от
обстоятельств   и   случайностей  площадки.   Там   мы   готовы
развернуться. Меньшее нас не устраивает, мы  сразу же ссылаемся
па помехи, па обстоятельства. О, могущество  независимых от нас
обстоятельств,  властных,  оправданных!  На   них   так  удобно
переложить ответственность...
     Мы не  замечаем,  как  разлагают  и  обессиливают душу эти
ссылки... Мне  хотелось  привести печальный пример моего друга,
когда-то  неплохого  ученого,  а  потом  руководителя  крупного
института.  Но  тут же мне вспомнилась точно  такая  же  судьба
одного писателя, которого я близко знал, и еще одного писателя.
Должности действительно отнимали  у  них много времени и мешали
работать,   и   постепенно   они   привыкли   к   власти   этих
обстоятельств. Все  они  мечтали освободиться и часто говорили,
как вот тогда-то они займутся  любимым  делом  как следует, ибо
урывками книги  писать  нельзя  и наукой заниматься невозможно.
Они  освободились.  Для каждого  пришел  такой  день.  И  скоро
обнаружилось, что никто из них уже не может работать. Они долго
не признавались себе  в этом, они искали обстоятельств, то есть
новых поручений,  отсрочек,  избегая  свободы,  о  которой  они
столько  твердили  и,  возможно,  добивались.  Первый  запил  и
покончил  с  собой.  Второй  как-то угас, незаметно и  тихо.  И
третий... Другие живы.
     Любищев называл себя неудачником, и при этом он чувствовал
себя счастливым человеком.
     Отчего возникает ощущение  счастья?  У него - наверное, от
полноты  осуществления  себя,  своих способностей. Неудачник  и
счастье -  не знаю, как  это совмещалось. Может быть, он понял,
что главное - это не результаты...
     Он   жалел   тратить   время   на   проталкивание    своих
произведений,  на  хождение  по редакциям, всякие  ходатайства,
напоминания...
     Он избегал обязательных визитов, праздников.
     Но  было   одно   постоянное   занятие,   на   которое  он
"раскошеливался", - это на письма. Я не касаюсь  писем родным и
друзьям:  сколь  бы они  ни  были  подробны,  щедры  -  тут все
понятно.  Я  имею  в  виду  письма  деловые  и  научные.  Среди
последних есть  десять  -  двадцать  -  сорок страниц убористой
машинописи. Тут и замечания на присланные рефераты, рукописи, и
отзывы о книгах, и разбор разных статей. С чем только к нему не
обращались!  Спрашивали  его мнения  о  Тейяре  де  Шардене,  о
телепатии, о проблеме  адаптации,  о природе хаоса, о названиях
насекомых, о театре, о демографии, о кашалотах...
     Возьмем первый попавшийся год, чтобы представить  масштабы
его переписки:  "1969 год. Получено  419 писем (из них 98 из-за
границы).  Написано  283  письма.  Отправлено  69  бандеролей".
Адресаты  его   -   институты,   научные  общества,  академики,
журналисты,   инженеры,  агрономы...   Некоторые   его   письма
перерастают в  трактаты,  в  научные  статьи. Некоторые письма,
например переписка  с  Павлом Григорьевичем Светловым, с Игорем
Евгеньевичем  Таммом,  с  Алексеем Владимировичем Яблоковым,  с
Юлием  Анатольевичем  Шрейдером, с Рэмом Баранцевым и с  Олегом
Калининым, составляют  как  бы научные обзоры, диалоги, научные
диспуты, могут быть изданы сборниками.
     Если взять  только научную переписку Любищева, эти большие
переплетенные  тома,  то  они  сами  по   себе  -  энциклопедия
современного   естествознания,   философии,   истории,   права,
науковедения, этики и еще невесть чего.
     Я  никогда  не мог  понять,  каким  образом  ухитрялись  в
прежние времена люди поддерживать такую обильную переписку. Тем
более умирающее  это  искусство  изумляло  у Любищева, человека
нашего века.
     В  одном  из  писем  он  поясняет   свои  правила  ведения
переписки.  На  каждый месяц он составлял план, кому  отвечать.
Полученные  письма  он  как  бы  размечал,  ставя  знак:  нужно
отвечать или нет.


     "На срочные  письма  я  отвечаю  немедленно,  а  остальные
откладываются, и когда  пишу  серьезную работу, то на известное
время накладывается мораторий на всю переписку, кроме срочной.
     Но тут говорят, что надо  отвечать  на  все письма, притом
сразу  -  этого  требует  вежливость.  Конечно,  в  современных
биографиях  выдающихся  людей,  написанных  в  стиле  старинных
акафистов, отмечаются  совершенно неправдоподобные добродетели,
вроде той, которая  написана в житии Николая Чудотворца, что он
с самого рождения был благочестив и по постным дням отказывался
от   материнской   груди...   В   частной   переписке    всякое
обязательство  должно  быть  обоюдным.   Я   считаю  совершенно
бесспорной и в  государственных,  и в личных отношениях великую
идею  договора,  восходящую, как известно, к Платону. Никто  не
имеет прав требовать ответа на свое письмо, ответ  всегда - или
результат договора  с корреспондентом, или любезность (вовсе не
обязательная).  Я  стараюсь отвечать на все письма, потому  что
переписка в том  умеренном  размере, которую я веду, доставляет
мне удовольствие, потому что она не мешает моим основным целям,
напротив, в значительной степени им способствует".


     Читать его письма - удовольствие особое. В них проявляется
широта его таланта, позволяющего ему видеть  мир целостно. Вещи
далекие,  экзотические,  какие-то   частности,  осколки  всегда
становятся у него частью целого, соединяются  в единую картину.
Он умел находить место любой  вещи  и  учил восстанавливать эту
утраченную целостность восприятия.
     Исподволь, однако, подбиралась  досада - да как же не жаль
ему  было  расточать  такие  богатства  втуне!  Не  для  общего
пользования,  а  для  какого-то  одного  человека,