ли равно?
Она может сотни лет ждать своего  читателя,  ведь  даже  самому
богу пришлось 6000 лет дожидаться того, кто постиг его работу".
     Складывать написанное  в  стол  было невесело. В сущности,
каждый раз, начиная работу, он терзался перед выбором. Казалось
бы, все было решено, но  бесы  снова и снова искушали его.  Они
были умны, современны. Они не обольщали  его голыми блудницами,
не булькали  вином, не звенели  золотом. Они знали, с кем имеют
дело.  Длинные  влажные листы верстки шелестели и вкусно  пахли
краской,  сверкали  глянцевые  корешки переплетов, где  золотым
тиснением  поблескивала  фамилия  автора.  "И ты бы мог,  и  ты
бы..." - шептали  страницы. Не ради  славы, ни в  коем  случае,
только ради пользы дела.
     А  всякий  успех укрепляет положение, репутацию, а это,  в
свою  очередь,  приведет   к   тому,  что  его  сделают  членом
редколлегии,  Ученого  совета,  член-корром,  а  это  опять  же
позволит ему  еще  свободнее печататься и пропагандировать свои
биологические идеи, и поддерживать своих молодых сторонников.
     Пора, пора,  довольно  воздерживаться...  В  наше  время -
проповедовать научные истины в частных письмах?  Средневековье!
Неужели  он  всерьез   надеялся   на  интерес  потомков  к  его
рукописям, надеялся на то, что время не обесценит его трудов?..
Древние отгоняли  бесов  молитвами.  Любищев  держался  за свою
Систему,  она   была   как  крестное  знамение.  Она  позволяла
различить крупицы  будущего.  Так,  старые  его работы, некогда
напечатанные   в   провинциальных   изданиях,   не   оставались
незамеченными. Их  все чаще цитировали. Однажды перепечатали за
границей,  и  отовсюду начали приходить запросы на оттиски.  Он
хвалился количеством таких запросов. То же повторилось с другой
статьей. Это был показатель.
     Вдруг выяснилось,  что этот гордец, отшельник, альтруист -
нормально честолюбив.  Не  тщеславен,  а  честолюбив.  Ведь это
разные вещи! Тщеславен Герострат,  честолюбив  Кеплер. Впрочем,
Герострат,  как  заметил  Любищев,  не  самый  хороший  образец
честолюбца:


     "...За свой  "успех"  (ибо,  сожгя  храм,  он-таки добился
своего - прославился  на века) он поплатился жизнью - множество
куда  более  вредных честолюбцев строят свой успех на  огромных
пирамидах трупов".


     Не ожидая похвал, он научился сам  воздавать себе должное.
Система  учета   давала   ему   объективные  показатели  своего
состояния. С гордостью он отмечал 1963  год  как  рекордный  по
числу рабочих часов -  2006 часов 30 минут! В среднем в  день 5
часов 29 минут. А до войны получалось примерно 4 часа 40 минут!
Он  отчетливо  понимал  подлинную  цену  этим  цифрам,  он  сам
устанавливал свои нормы, сам  следил  за собою с секундомером в
руке, сам награждал и сам наказывал себя.
     ...Ты сам свой высший  суд;  Всех строже оценить умеешь ты
свой труд. Ты им доволен ли, взыскательный художник?
     Суд, творимый  им, был строже иных  судов - потому  что он
судил себя на основании документов и фактов, проводя всякий раз
тщательное  расследование.  При таком  суде  некоторые  события
получали   неожиданное   оправдание,  а   злодеи   и   обидчики
оказывались благодетелями.
     - Хвала  мудрому  начальству,  -   восклицал   Любищев,  -
приостановившему мне возможный путь к яркой карьере!
     Не нам понять высоких мер, Творцом внушаемых вельможам!
     Под личиной смешка он и в самом деле был доволен,  что так
все сложилось. Он умел использовать  себе  на  пользу не только
отбросы времени, а и подножки судьбы. Куда бы  его ни посылали,
где бы он ни жил - он жил полноценно,  все  с  тем  же  крайним
напряжением.  Провинция?  Тем  лучше, больше времени  работать,
думать: спокойнее,  тише,  здоровее...  В  любом  положении  он
отыскивал преимущества. Не мирился,  не  ждал милости - вся его
Система была призывом к повышению человеческой активности. Есть
такие натуры: там,  где они находятся,  там - центр  мира,  там
проходит  земная  ось.  То,   что   они  делают  и  есть  самое
наиважнейшее, самое необходимое. Пять с половиной  часов в день
чистого труда.  Круглый год! Это ли  не достижение! Это  вам не
жук на палочке!
     ...Что это -  упоение собой? Эгоизм? Нет, нет, это счастье
осуществления самого себя. А человек, который осуществляет себя
и живет в этом смысле для себя, приносит наибольшую пользу... В
этом была требовательность к себе - не к другим, это  мы умеем,
а  прежде  всего  - к самому себе. В какой-то мере и то, что он
писал, он как бы писал для себя, соотносил  написанное с собою.
Большая часть разного  рода  сочинений пишется ведь для других.
Трудятся, чтобы учить других, а не для того, чтобы познать себя
и внутренне  просветиться  самим.  Я  знал  авторов, которые из
написанного ими не делали никаких для себя выводов:  то, на чем
они  настаивали,  никакого отношения  к  ним  самим  не  имело.
Единственное -  когда книга встречала возражения, они бросались
защищать ее. Воспитывать - других, требовать  мыслить - других,
призывать к добродетелям - других... Автор же при этом никак не
обращает на себя свои  рассуждения,  он считает себя вправе как
бы самоотделиться; важно, что мысли его полезны, он отвечает за
их  правильность,  а  не  за  их  соответствие  с  его  жизнью.
Соответствует или не соответствует -  неважно,  никому  нет  до
этого дела, важно, чтобы было  талантливо.  Вокруг  этого все и
вертится  (в  лучшем случае!) - талантливо или неталантливо.  А
что сам талант при этом исповедует,  какова  лично  его  этика,
следует   ли   он  тому,  к  чему  призывает,-  это   считается
второстепенным делом.
     До поры до времени. Пока не встретится человек, у которого
требования  к  другим и требования к себе  совпадают.  И  тогда
сразу чувствуется  преимущество  цельности.  Вот  почему мы так
радуемся,  видя  среди  ученых,  философов,  писателей,   среди
мыслителей,  учащих  жить,- примеры  высокой  морали.  Особенно
богата этим история русской интеллигенции  -  тот  же  Владимир
Вернадский, и  Лев  Толстой,  и  Владимир  Короленко, и Николай
Вавилов, и Василии Сухомлинский, и Игорь Тамм...
     С  совершенно  особым  чувством  читается  книга  Альберта
Швейцера  "Культура  и этика"  -  именно  потому,  что  Швейцер
подвигом  всей  своей жизни заработал право обращаться к  нашим
душам.
     Таланту мы готовы многое прощать.
     Александр Любищев  принадлежал  к тем талантам, которые не
желали пользоваться льготами и снисхождением. Его дневники, его
письма - летопись духовной работы,  которую  вел  этот  человек
больше чем  полвека  над  формированием  своей  личности. Такая
работа многим  казалась  ненужной,  даже  раздражала.  Было так
удобно  считать,   что   среда,   общество  в  первую  очередь,
воздействуют на  человека,  что обязанность общества - работать
над личностью,  заставлять  ее  становиться лучше, требовать от
нее и т. п.
     Любищев требовал от себя сам, сам  себя контролировал, сам
за собой следил, сам перед собой отчитывался.
     Перед собой ли?  Только ли перед  собой? Снова п  снова  я
пробовал объяснить  чувство,  которое владело им. Скорее всего,
это ощущение бесценности дарованной жизни, которая  не просто -
единственная и неповторимая,  но  и каждый день которой наделен
той же единственностью и неповторимостью.
     Как  ни  странно, но его рационализм рождал энтузиазм,  от
его методичности возникало каждодневное  удивление  перед чудом
жизни. Его  Система как бы  обновляла эту чудность, не давала к
ней привыкнуть.
     Большая часть  людей  не  пробует  выйти  за пределы своих
возможностей; за свою жизнь они так и не пробуют узнать, на что
они способны и на что - неспособны. Они не знают, что им не под
силу. Печальнее  всего  эта  благоразумность  в  науке. Ученый,
который  выбирает  себе  задачи  по силам, достигает  почета  и
солидно.!  репутации.  Он не совершал ошибок. Списки его  работ
безупречны,  никто   их   не   опровергал,   они   всегда  были
результативны. Если он брался за дело, он доводил его до конца.
Но где-то там, за чертой этого  длинного  списка  его  печатных
работ, начинается  ненаписанное,  несделанное  - вот там, среди
несовершенных ошибок, избегнутого риска и даже позора, таились,
может  быть,  действительно великие открытия. И уж наверняка  -
открытие самого себя. Обидно прожить жизнь,  не  узнав  себя  -
человека, который  был тебе вроде  ближе всех и которого ты так
любил...
     В этом смысле Любищев изведал себя. Он мерил  но задачи по
своим силам, а свои силы по задачам. Лучше иметь духовный долг,
считал он, чем сохранять душевную безопасность.
     У  Демокрита  есть выражение: не поступок, как таковой,  а
намерения определяют нравственный характер. Раньше я не понимал
этой мысли. И не принимал.
     Любищев многое не успел - не получилось, но  для меня было
важно, чего он  хотел, его намерения: из них возникало душевное
притяжение его личности. Через свою  Систему  он  изучал  себя,
испытывал: сколько  он может писать, читать, слушать, работать,
размышлять? Сколько и  как? Не перегружал себя, не взваливал не
по силам; он шел по кромке своих способностей,  оценивал их все
более точно.  Это  был  безостановочный  путь самопознания. Для
чего? Для самосовершенствования? Для наивысшей самоотдачи?  Для
полного выявления себя?
     Как украсилась бы жизнь, если бы каждый человек мог знать,
на что он  способен!  Ведь каждый  может  куда больше, чем  ему
кажется,- он и  смелее, чем он  себя считает, и  выносливее,  и
сильнее,  и  приспособленней.  В  голодную  зиму  ленинградской
блокады мы насмотрелись на чудеса человеческих душ. Именно душ,
прежде всего душ, потому что  в  этих  истощенных,  изглоданных
муками телах  поражала энергия души, ее стойкость. Теоретически
даже медицина  не могла представить организм, способный вынести
столько  лишений.  Для  человека   -   как  и  для  стали,  для
проводников,  для  бетона  -   существуют   пределы  допустимых
нагрузок. И вдруг  оказалось, что пределы эти можно превзойти и
люди могут жить не физическими  силами  - их не было, они  были
исчерпаны, а  люди  продолжали  жить  и  действовать силами, не
предусмотренными  медициной:  любовью   к  Родине,  ненавистью,
злостью.  Во  время  блокады  поражала  не  смерть  -  она была
законна,-  поражала  живучесть: то,  что  мы  чистим  от  снега
траншеи, таскаем снаряды, воюем. Героизм войны - исключение. Но
ведь и в будничной жизни бывают  такие  нечаянные  часы,  когда
человек реализует себя с необычайной полнотой. Невесть откуда -
и  нахлынут  силы,  и  ум  заострится,  вскипит  воображение...
Счастливое,   блаженное   это   состояние   писатели   называют
вдохновением, спортсмены  -  формой,  ученые  -  озарением; это
бывает у каждого человека - у одних редко, у других чаще... Вот
это-то и  важно:  возможность  такого  состояния, когда человек
превосходит себя,  свои  обычные способности и пределы. Значит,
это возможно, а если это возможно однажды, то  почему не дважды
и не каждодневно?..


ГЛАВА ПОСЛЕДНЯЯ -

        С ГРУСТЬЮ И ПРИЗНАНИЯМИ


     Превзойти свои возможности...
     Не  только  в  критических  обстоятельствах,  а,  судя  по
примеру  Любищева,  вся деятельность  может  превышать  обычные
возможности.
     Ресурсы человека еще плохо изучены.
     Впервые  я  размышлял  об  этом  и  о собственной жизни  и
старался думать  о себе как об  авторе, в третьем  лице, потому
что так казалось легче.
     ...Автор уверен, что в будущем не поймут, почему  люди - в
конце  двадцатого  века   -   так  невыгодно  жили,  так  плохо
использовали свой организм, может быть хуже своих предков.
     По   мере   изучения  архива   Любищева   автор   невольно
оглядывался на себя - и убеждался,  что жил он чуть ли не вдвое
"меньше себя". Это было грустно. Тем более что автор до сих пор
был доволен своей работоспособностью.
     В чем другом, но в смысле занятости и поколение автора, да
и следующие  поколения не щадили  себя. Днем - завод, вечером -
институт;  они  -  и  заочники,  и  вечерники, и экстерны;  они
выкладывались честно, сполна.
     Однако стоило автору безо всяких эмоций  сравнить факты, и
стало видно, насколько  Любищев за те же самые пятидесятые годы
и прочел больше  книг,  чем  автор, и чаще бывал  в  театре,  и
прослушал больше музыки, и больше  написал,  наработал.  И  при
всем  этом-насколько  лучше он понимал и глубже осмысливал  то,
что происходило.
     В этом смысле  к Любищеву вполне можно отнести слова Камю:
"Жить -  это  выяснять".  Перечитывая письма, заметки Любищева,
автор понимал, как мало и лениво он, автор,  думал. Понимал он,
что добросовестно работать, с энтузиазмом работать - это еще не
значит умело работать. И что,  может,  хорошая  система  нужнее
энтузиазма.
     Но  зато  автор, возможно, где-то в другом выигрывал  свое
время, возможно,  он  зато  больше  развлекался, или предавался
какому-то увлечению, или, наконец, больше бывал на природе?
     Если бы! Легко доказать, что  герой  нашей  повести и спал
больше,  и  не  позволял  себе  работать  по  ночам,  и  больше
занимался  спортом,  а о пребывании на природе  и  говорить  не
приходится. Он наслаждался  жизнью  куда больше автора. Так что
никаких "зато" автор найти не может.
     На крайний случай автор готов был бы все  свести к таланту
Любищева   и   превосходству  этого   таланта.   Увы,   таланту
добавочного времени  не  придается...  Талант  тут  не поможет.
Скорей всего,  тут  сказывалась Система. Скромная система учета
времени стала Системой жизни. Согласно этой системе получалось,
что у  Любищева имелось вдвое  больше времени. Откуда же он его
брал? Вот в чем состояла загадка.
     Волей-неволей автор  призадумался над своими  собственными
отношениями  со   Временем.  Куда  оно  пропадало?  Исчезало  -
неизвестно  куда,  как будто автор жил меньше своего  возраста.
Есть закон сохранения энергии, закон сохранения  массы - почему
же  нет  закона сохранения времени? Почему оно могло  бесследно
выпадать из человеческой жизни?
     Размышляя над этим упущением природы, автор  почувствовал,
что где-то оно, это сгинувшее Время, все же существует - укором
нам, нашей виной...
     В совершенстве  героя  было что-то укоряющее. Странно, что
герой, который был так хорош для жизни, так  дивен для общения,
оказался  нехорош   для   изображения.   Жизнь  его  получалась
настолько  праведной,  что ясно  было,  что  автор  чего-то  не
разглядел. Либо же утаил, преувеличил.
     Один журналист сказал автору:
     - Так не бывает. Значит, ваш герой  -  человек  одной,  но
пламенной  страсти.  Значит,  он  не гармоничный. В  этом-то  и
парадокс:  хотим,  чтобы  человек   всесторонне   и  гармонично
развивался, а  хорошо  известно, что более всего матери-истории
ценны как раз люди, на всю жизнь одержимые одной страстью... Он
был  уверен,   что   "одна,  но  пламенная  страсть"  исключает
гармоничное  развитие.  Это  была приятная житейская  мудрость:
страсть  мешает  человеку всесторонне  развиваться.  Лучше  без
страсти, безопаснее. Всего понемногу. Как будто рекомендованные
комплекты интересов  и  есть  гармония.  Как  будто  существуют
действительно гармоничные люди, лишенные страсти.
     Возможно,  кому-то  это и удобно, и желательно, но  автору
почему-то вспоминаются примеры наших великих писателей, ученых,
художников - людей  широкой культуры и  в то же  время  могучих
страстей, порой даже губительных. Однако  страсти  их  не  были
фанатизмом, а были той самозабвенной увлеченностью, без которой
не может  жить  творческая  душа.  Всесторонность совмещалась у
Любищева с верной,  единой страстью. Разлад между ними не мешал
ему - недаром  он отказался от аскетического обета, принятого в
юности.
     Все это,  однако,  нисколько  не проясняло автору проблему
Времени.
     Система Любищева  могла  экономить  имеющееся время, но не
увеличивать его. Однако дело было  даже  не  в количестве: само
Время получало у Любищева другое качество:  можно подумать, что
ему  удалось  установить  какие-то  личные  взаимоотношения  со
Временем.
     Причуды Времени давно интересовали автора. Маленькие дети,
например, как  заметил  автор,  плохо чувствуют время. Ощущение
его растет и обостряется с возрастом, и к старости - чем меньше
остается Времени, тем слышнее становится его ход.
     Автор вспоминает,  как  поразила  его в самолете, летевшем
через океан, в США, женщина,  которая  сидела  и вязала свитер.
Спицы  позвякивали  в  ее  руках. Петля цеплялась  за  петлю...
Внутри   межконтинентального   времени   струилось   старинное,
неизменное время  наших  бабушек.  На  печи  сонно  попискивали
цыплята,  светилась  лампадка,  пахло  хлебом, все было  как  в
детстве, в деревне  Кошкино.  А под крылом "Боинга" проносились
Азорские  острова...  Автор также  вспоминает  войну,  танковый
триплекс,  перекрестье   прицела   -   и  время  которое  вдруг
кончилось.  Оно  явно остановилось вместе с сердцем -  стрельба
замерла, оборвался  звук  мотора  в  раскаленной  паузе дрожало
перекрестье прицела и надвигалось орудие немецкой самоходки...
     Таким образом, время идет то медленнее, то быстрее, иногда
оно останавливается,  замирает. Есть моменты, когда ход Времени
чувствуется воспаленно-остро, оно мчится с такой скоростью, что
только ахаешь, оглянуться не успел, и  день куда-то провалился,
и снова стоишь перед зеркалом  бреешься,  а  бывает, оно мучает
своей  неторопливостью,   вязкой  медлительностью.  Вдруг   оно
начинает тянуться, минуты вытягиваются  нескончаемой  нитью. От
чего это зависит? Насыщенность? Но есть  ли  тут  связь?  Когда
время не  замечаешь - когда много  дел или же  когда отдыхаешь?
Заполненный работой день тоже может  промелькнуть,  а  может  и
измотать душу медлительностью... Нет, тут случается по-всякому,
и как-то не совсем ясно, от чего зависит  скорость времени, что
его подгоняет, а что его  тормозит...  У  большинства людей так
или иначе складываются собственные отношения со  Временем, но у
Александра Александровича Любищева они были совершенно особыми.
Его  Время  не  было  временем достижения. Он был  свободен  от
желания обогнать, стать первым, превзойти, получить... Он любил
и  ценил  Время не как средство, а  как  возможность  творения.
Относился  он  к  Времени  благоговейно и при  этом  заботливо,
считая, что Времени не безразлично, на что его употреблять. Оно
выступало не  физическим понятием, не циферблатным верчением, а
понятием,    пожалуй,    нравственным.     Время     потерянное
воспринималось как  бы временем, отнятым у науки, pacтраченным,
похищенным у людей, на которых он работал. Он твердо верил, что
Время -  самая большая ценность  и нелепо тратить его для обид,
для соперничества  для  удовлетворения  самолюбия. Обращение со
временем было для него вопросом этики.  На  что  имеет  человек
право потратить  время своей жизни, а на что  не имеет. Вот эти
нравственные  запреты  нравственную границу  времяупотребления,
Любищев для себя выработал.
     Люди деловые,  организованные  уверяют,  что они - хозяева
Времени.  Нарастающий  культ   Времени  становится  показателем
деловой хватки,  умения  жить.  Часовые  стрелки  подгоняют,  и
человек мчится, боясь отстать. Он должен находиться в курсе, на
уровне, соответствовать. Он служит Времени как языческому богу,
принося в жертву свою свободу.  Не  время  расписано, а человек
расписан. Время  командует.  Гончие  времени мчатся по пятам...
Божество Времени  строго  мерит  достижения: сколько напечатал,
что успел  защитить,  получить, продвинуться, где побывать... В
этом смысле Любищев не зависел oт Времени и не боялся его.
     Когда  автор  погрузился в стихию его Времени, он  испытал
счастливое  чувство  освобождения.  Это  время  было  пронизано
светом и покоем. Каждый день всей протяженностью поглощал самое
важное, существенное -  как  зеленый лист в