ировать  свою  жизнь  по  часам  и
минутам, ставить  ее  на  конвейер?  Разве  приятно иметь перед
глазами  счетчик,  безостановочно  учитывающий  все  промахи  и
поблажки, какие даешь себе!
     Легенда о шагреневой коже  -  одна из самых страшных. Нет,
нет, человеку  лучше избегать прямых, внеслужебных отношений со
Временем, следи не следи, а  это  проклятое  Время не поддается
никаким обходам, и самые знаменитые философы терялись перед его
черной, все поглощающей бездной...
     Систему Любищева  было  легче  отвергнуть, чем понять, тем
более  что  он  никому  не  навязывал  ее, не рекомендовал  для
всеобщего пользования  -  она  была его личным приспособлением,
удобным и незаметным, как очки, обкуренная трубка, палка...
     А может,  она,  эта система, была постоянным преодолением?
Или,  кто  знает,  многолетней  полемикой?.. С чем?  С  обычной
жизнью. С желанием расслабиться и жить расточительно, не считая
минут, как жили все люди вокруг него.


ГЛАВА ДЕВЯТАЯ,

        ГДЕ АВТОР ПРИВЫЧНО СВОДИТ КОНЦЫ
        С КОНЦАМИ И ПОЛУЧАЕТ СХЕМУ,
        КОТОРАЯ МОГЛА БЫ УДОВЛЕТВОРИТЬ ВСЕХ


     Из  отчетов,  дневников,  отчасти  из  писем  передо  мною
возникал железный  человек,  которому  ничто  не могло помешать
выполнить намеченное. Рыцарь плановой  жизни.  Робот. Подвижник
Системы.
     В  1942  году,   когда   пришло  известие  о  гибели  сына
Всеволода,   Александр   Александрович,   несмотря   на   горе,
неукоснительно  продолжал   свои   работы.  План  на  1942  год
предусматривал:


     1) Я буду весь год в Пржевальске.
     2) Не буду иметь совместительства.
     3) Не буду  лично  вести  интенсивной работы по прикладной
энтомологии,  ограничусь  руководством  и  обследованием  фауны
Иссык-Кульской области...
     Исходя из этого, можно общий объем работы первой категории
планировать   на   уровне   1937   года   (рекордный   год   по
эффективности),  но  т.   к.,   во-первых,  в  связи  с  войной
возможность напечатания исключается, во-вторых, вероятна полная
гибель моего научного архива в Киеве,  в-третьих, необходимо по
моему  возрасту   приступать,   не   откладывая,  к  выполнению
основного плана моей жизни - "Теоретическая систематика и общая
натурфилософия",  -  то  на  1942  год  по  основной  работе не
намечено  окончания  каких-либо  научных   работ,   кроме  трех
небольших докладов научно-политического характера".


     Запланировал  и   выполнил,   1942   год   был   одним  из
эффективных.  Личная   трагедия   как   бы   не   повлияла   на
работоспособность. Не  оставила  никаких  следов в дневниках, в
отчетах, в планах.
     Пора, пора  "приступить,  не  откладывая":  он  словно  бы
вычислил, сколько ему остается, чтобы "замкнуть круг".
     Личная жизнь с  ее  переживаниями не должна мешать работе;
переживаниям и прочим волнениям и горестям отведен свой час под
рубрикой  "домашние  дела".  Я  огрубляю,  хотя  тридцатилетний
кандидат технических наук, начальник лаборатории телеуправления
НИИ  номер  такой-то,  сказал  мне,  что  это не огрубление,  а
подчеркивание нужных  качеств. Слезами горю не поможешь, сказал
он, чем раньше  человек  может взять  себя  в руки, тем  лучше;
скорбь  по  умершим-остаток  религиозных  чувств,  мертвого  не
оживишь  -  какой  же  смысл  скорбеть?   -  Церемония  похорон
устарела,- сказал  он.  - Согласитесь, что прочувствованные эти
речи на  гражданских  панихидах только растравляют души родным,
утешения   от   речей   никакого.   Процедура   нерациональная.
Современный человек  должен быть рационалистом, а мы стесняемся
нашего разума, думаем смягчить себя сантиментами.
     Он  предлагал   мне  показать  в  Любищеве  идеальный  тип
современного ученого. Максимально организованного, недоступного
лишним  эмоциям,  умеющего  выжать  все, что только  можно,  из
окружающих обстоятельств, и при этом, разумеется, благородного,
порядочного...
     - ...Между прочим,  это,  к  вашему  сведению, - следствие
разума. Воля и Разум - вот два решающих  качества. Ныне чего-то
достигнуть в науке можно, если есть  железная воля, действующая
в упряжке  с  Разумом.  Ругают  рационалистов,  а,  собственно,
почему? Что  плохого, если все  - от ума? Разум не противоречит
нравственности. Наоборот. Истинный разум всегда против подлости
и всякой низости. Умный человек понимает,  что нравственность -
она в конечном счете выгоднее, чем безнравственность.
     Сквозь его и наивные и умные  рассуждения слышалась тоска,
желание найти пример, на  который  можно было бы опереться. Ему
нужен был  современный  Базаров,  идеал рационального человека,
настоящий   ученый,   достигший    успеха   благодаря   разумно
выстроенной,     сконструированной     жизни,      героические,
нравственно-благородные поступки которого совершаются по уму, а
не по чувству.
     И вот  этот  идеал  наконец  появился: жил-был обыкновенно
способный  человек,  а  стал  совершенством,  большим   ученым,
прекрасным человеком;  он  устроил себя, улучшил... Любищев как
нельзя  лучше  подходил  для  этой  роли  - он, можно  считать,
устроил  себя  по  самой  что ни на есть  рациональной  методе,
создал для этого Систему, с ее  помощью  доказал,  как  многого
можно достигнуть,  если  фокусировать  все способности на одной
щели. Стоит  методично,  продуманно,  на  протяжении многих лет
применять Систему -  и это даст больше, чем талант. Способности
с  ее  помощью как бы умножаются. Система  -  это  дальнобойное
оружие, это линза, собирающая воедино лучи,  это усилитель. Это
торжество Разума.
     Любищев  не  год,  не  два  прожил  по  своей  безупречной
геометрии.   Огромная   его   жизнь  прошла  без   существенных
отклонений, утверждая триумф его Системы. Он  поставил на самом
себе  эксперимент  -  и  добился  успеха.  Вся  его  жизнь была
образцово устроена  по законам Разума. Он научился поддерживать
свою  работоспособность  стабильной и  последние  двадцать  лет
жизни  работал  ничуть не  меньше,  чем  в  молодости.  Система
помогала ему  физиологически  и  морально...  А  все эти упреки
насчет машинности  не  стоило принимать во внимание, Машинность
не  страшна  ни  Разуму,  ни  душе.  Постыдно для духа  бояться
научного рационализма. Если  уж на то пошло, не машинность надо
сталкивать  с  духом,  а  рабский  дух  с  высоким  духом. Дух,
обогащенный знаниями, работой мысли,  свободен  от порабощающей
власти машинности...
     Таким образом, я вполне мог представить всем этим железным
"технарям", моим друзьям  из НИИ и КБ, всем молодым кандидатам,
перспективным  докторам,  всем мечтающим  достигнуть, добиться,
влюбленным в суперменов науки,  -  великолепного, невыдуманного
героя,  с  именем  и  биографией,  и  в то  же  время  идеально
устроенную  личность,   достигшую   наивысшего   КПД.  Все  его
параметры  известны,  рекордные  показатели  -  налицо.   Живой
человек, и в то же время  искусственное самосоздание, достойное
восхищения.
     Моему  приятелю  было  не  суть важно, насколько  все  это
достоверно, его  мало  заботила  совместимость  моего  героя  с
настоящим  Любищевым.  Отступления   от  подлинника  неизбежны;
главное,  считал  он, заострить на этом примере идею,  выделить
ее, так сказать, в  чистом  виде, как это делал Гоголь-Довольно
ловко у него все сходилось,  и  получилось  убедительно, и даже
заманчиво,  но  меня останавливал живой Любищев. Мешал он  мне.
Тот Любищев, которого я знал, с которым встречался и беседовал,
согласно записям дневника, "I ч. 35 минут", и "I ч.  50 минут",
и еще несколько раз...


ГЛАВА ДЕСЯТАЯ,

        НАЗВАННАЯ САМИМ ЛЮБИЩЕВЫМ "О ГЕНОФОНДЕ",
        И О ТОМ, ЧТО ИЗ ЭТОГО ПОЛУЧИЛОСЬ


     На самом деле все происходило  несколько  иначе.  То  есть
факты, которые я приводил,  были  абсолютно точны, но кроме них
имелись и другие. Они путали картину, они нарушали стройность -
стоило  ли  их  учитывать?   Литература,   искусство  вынуждены
отбирать факты,  что-то  отвергать,  что-то оставлять. Художник
выбирает для портрета либо фас, либо профиль. Половина человека
всегда остается скрытой за плоскостью холста.
     Лист  книги  -  та  же секущая плоскость. Я  добиваюсь  не
объема, а  лишь впечатления объема. Противоречивые факты мешают
законченности. Они  взрывают готовую отливку на мелкие осколки,
краски покидают рисунок и блуждают по холсту. Если бы я  не был
знаком с Любищевым, мне все было бы проще...
     Смерть сына  он  переживал  долгие  годы.  Все письма того
времени  полны  воспоминаний  о  сыне,  отцовского,   по-мужски
сдержанного, но  неутихающего  горя.  Он  держался  за  жесткий
распорядок жизни, как лыжник на воде  за  трос  катера.  Стоило
отпустить, потерять скорость  -  и он  ушел  бы под воду.  Были
периоды такого  отчаяния  и  тоски,  когда  он заполнял дневник
механически,  механически  препарировал  насекомых,  машинально
писал этикетки.  Наука  теряла  смысл;  его мучило одиночество,
никто не разделял его идей, он знал, что окажется прав,  но для
этого нужно было много времени, надо  было  пройти  в  одиночку
зону пустыни, и не хватало сил.
     Он мог подчинить  себе Время, но не обстоятельства. Он был
всего-навсего человек, и  все  отвлекало его - страсти, любовь,
неудачи, даже счастье - и то относило его в сторону.
     Второй брак  принес  ему  долгожданный  семейный покой. Он
пишет вскоре после женитьбы своему другу и учителю:


     "...Обстановка исключительно домашнего уюта отвлекает меня
от  поля  моей  жизни.   Я   могу  Вам,  моему  старому  другу,
признаться, что даже  научные интересы у меня резко ослабли. Не
обвиняйте меня, дорогой  друг, Вы простили мне в прошлом немало
прегрешений, простите и это.  Это  не измена науке, а увлечение
слабого человека, прожившего суровую жизнь и попавшего теперь в
цветущий оазис..."


     Признание даже другу требует нравственных усилий.  Человек
не может исповедоваться каждый день. Ежедневно Любищев мог лишь
отмечаться  в  своем дневнике. И потом вычислить степени  своей
слабости, своей  расплаты за счастье. Такая откровенность перед
самим собой  требовала  огромных  душевных  усилий.  Откуда  он
черпал волю, откуда  он находил силы для одинокого пути, откуда
в нем был дух противостояния? Ведь это всегда  странно - откуда
вдруг возникают  Дон  Кихоты,  Святые, Юродивые, почему человек
вдруг  без   видимых,   да   и   невидимых  толчков  становится
революционером, обрекает себя на путь борьбы  и невзгод? Бывает
воля  обстоятельств,   среды,   но   бывает,  и  часто,  что-то
заложенное,  запрограммированное,  то  самое,  что  в   старину
означалось словом - судьба. Из письма Александра Александровича
Любищева к Ивану Ивановичу Шмальгаузену (1954):


       "КРАТКИЙ ЭКСКУРС В ПРОШЛОЕ,
        ЧТОБЫ ЛУЧШЕ  МОЖНО БЫЛО ПОНЯТЬ
        НАСТОЯЩЕЕ (О ГЕНОФОНДЕ)

     ...В  порядке  старческой  болтливости  я  попытаюсь   Вам
изложить тот генофонд, который я  получил  от  моих родителей и
дедов.
     Вероятно, Вам неизвестно, что мои предки  по отцу получили
в  свое   время  весьма  "направленное"  воспитание:  они  были
крепостными графа Аракчеева, но и  тогда  не  теряли бодрости и
исправно торговали (видимо, были оброчными). Поэтому я с полным
основанием могу утверждать,  что  в моих хромосомах имеется ген
оптимизм а, или даже  правильнее  будет сказать - гиляризма (от
gilarus  -  веселый).  Мой  прадед  умер  от холеры во  времена
Николая I, и дедушка,  отец  отца, Алексей Сергеевич, потерял в
течение  нескольких  дней от холеры мать, отца  и  двух  теток,
остался круглым сиротой в  возрасте  восьми лет или девяти лет.
Но ген гиляризма был настолько силен, что он не мог  плакать на
похоронах, и  для  приличия,  чтобы  вызвать слезы, пользовался
луком.  В  дальнейшей   жизни   он  все  рассказы  свои  всегда
сопровождал смехом, даже когда говорил о  печальных событиях, и
это  было не  потому,  что он был  жестокий  или равнодушный  к
человеческому горю  человек  -  напротив,  он был прекраснейший
человек - просто  действовал ген гиляризма. Мой папаша тоже был
очень  веселый   и   неунывающий   человек,   причем   в  таких
обстоятельствах, что  у  всех  его  знакомых  вызывал искреннее
удивление. По сравнению со своими предками  я являюсь, конечно,
достаточно   дегенерированным   потомком,   хотя   и   считаюсь
жизнерадостным человеком.
     Другой ген,  который  я  скорее унаследовал по материнской
линии,  можно   назвать   геном   дискутизма  или  догоррэизма:
болтливости  или  любви   к   спорам.  Моя  мать  -  урожденная
Болтушкина, и, очевидно, фамилия была дана моим предкам не зря,
так как дедушка  мой,  Дмитрий Васильевич, очень любил спорить;
когда  ездил   в  поезде,  то  специально  отыскивал  спорящего
собеседника  -   соглашающийся   с   ним   собеседник   его  не
удовлетворял.
     Несомненно, от  предков  я  унаследовал  ген номадизма (от
греческого nomados-кочевник)  или  даже  авантюризма,  что и не
удивительно,  так  как оба моих родителя родом из  Новгородской
губернии и  уезда,  а  новгородцы,  как  известно, были бродяги
убежденные.
     ...В  подтверждение  этого гена  номадизма  могу  привести
такие данные: 1)  дедушка  мой, Дмитрий Васильевич, в молодости
бежал в Митаву для получения образования, но оттуда обманом был
возвращен в родительский дом; 2) дядюшка мой по матери, Василий
Дмитриевич,  был  добровольцем  в   Чернявских   отрядах  перед
русско-турецкой  войной  1877  года;  3) дедушка мой  по  отцу,
Алексей Сергеевич, ужасно любил странствовать  и  так  как в те
времена  туризма  еще  не  было, то он странствовал  по  святым
местам и был два раза в Иерусалиме.
     Ни я, ни  моя жена (мать которой была урожденная Любищева)
совсем не имеем тяготения к нашему родному городу Ленинграду и,
в отличие от большинства ленинградцев, не  имеющих в хромосомах
гена номадизма, не стремимся там  жить.  Должен  сказать, что у
моих предков  имеется  тоже ген антидогматизма. Упомянутый мной
дедушка,  Дмитрий   Васильевич,   был   в  достаточной  степени
вольтерьянцем,  читал   Дарвина   и   Гокля  и  был  достаточно
свободомыслящим   человеком...   Не  был   догматиком   и   мой
незабвенный отец. Он  был  искренно верующим христианином, но у
него  было  полное  отсутствие  фанатизма  и  нетерпимости.  По
классификации Салтыкова-Щедрина, он был верующим не потому, что
боялся  черта,  а потому, что любил  бога,  и его бог, как  бог
бабушки Горького, был бог  милосердия  и любви. Он регулярно по
праздникам посещал церковные службы, эстетически воспринимал их
и, когда  случалось, например за границей, посещал католические
и протестантские храмы, а при проезде через Варшаву обязательно
посещал хоральную синагогу.
     Отец мой получил самое скромное,  как  называли  раньше  -
"домашнее" образование  в  селе,  по  профессии был коммерсант.
Казалось,  можно  было ожидать,  что  в  нашем  семействе  были
домостроевские  нравы.  Ничего  подобного!,  С  очень   раннего
возраста я горячо спорил с отцом по политическим вопросам (отец
был очень умеренных политических взглядов, т. к. очень не хотел
революции),  и,  однако,  я  никогда  не  слышал от отца  слов:
"Замолчи,  ты моложе  меня",  - он всегда  спорил  со мной  как
равный с  равным. Могу сказать,  что по отцовской линии у меня,
вероятно,   получен   ген  загребинизма.   Должно   быть,   мой
прапрадедушка,  Артемий  Петрович  (самый отдаленный предок  по
отцу, известный  мне),  носил  фамилию  Загребин: фамилия чисто
кулацкая, и он,  как я уже говорил, торговал, будучи крепостным
крестьянином. Но загребинизм  в  нашем роду проявлялся в разных
формах: у отца был  материальный  загребинизм (он был делец, по
активности   не   уступавший,    несомненно,   американцам)   и
несомненный умственный  загребинизм:  он  с детства стремился к
самообразованию, и умственные интересы,  самые  живые, сохранил
до самой смерти.  Умер  он восьмидесяти  шести  лет от роду  во
время  Великой   Отечественной   войны.   У  меня  материальный
загребинизм ослабел. Это  вызвало  в свое время огорчение моего
отца, который (один из немногих) высоко  ценил мои практические
способности и иногда вздыхал: "Эх, если бы Саша мне помогал, мы
бы пол  Новгородской  губернии  скупили".  Эти  вздохи выражали
единственную  ноту  протеста  против  избранной  мною   научной
карьеры, которой он не только не препятствовал, но всеми силами
содействовал. После  революции ему, конечно, не пришлось жалеть
о сделанном  мной  выборе.  Интеллектуальный загребинизм у меня
сохранился  полностью  в  смысле  неослабевающего  интереса   к
разнообразным и  все  более  широким  знаниям.  Наконец, в моем
генофонде  имеется  несомненный  ген  филантропизма.  Об   этом
свидетельствует моя фамилия - Любищев. Основателем ее, кажется,
был мой  прадедушка  Сергей  Артемьевич, который любил говорить
при обращении:  "Любищипочтеннейший",  отчего  и произошла наша
фамилия. Отец  мой был исключительно благожелательный человек и
всегда думал о людях лучше, чем они того  заслуживали; и только
тогда верил  какому-нибудь порочащему слуху, когда все сомнения
исчезали.
     Вот какова  моя  генеалогия:  как  видите,  мои качества я
получил от моих предков, в первую очередь от моего незабвенного
отца, но, видимо, многое заимствовал от  моего дедушки, Дмитрия
Васильевича, который  меня  особенно  любил  с раннего детства,
хотя вообще детей особенно не жаловал.


     Самооценки  Любищева  позволяют   выяснить  некоторые  его
нравственные критерии,  может быть наиболее существенное в этом
характере.   Потому   что,   когда    сталкиваются    наука   и
нравственность, меня прежде всего интересует нравственность. Не
только меня.  Пожалуй,  большинству  людей душевный облик Ивана
Петровича Павлова,  Дмитрия  Ивановича  Менделеева, Нильса Бора
важнее деталей их научных достижений. Пусть  противопоставление
условно - я согласен на любые условности, чтобы подчеркнуть эту
мысль. Чем  выше  научный  престиж, тем интереснее нравственный
уровень ученого.
     Научная  работа  Игоря  Курчатова и Роберта  Оппенгеймера,
вероятно,   сравнима,   но  людей   всегда   будет   привлекать
благородный подвиг  Курчатова,  и  они  будут  задумываться над
мучительной  трагедией  Оппенгеймера.   Среди  высших  созданий
человека наиболее  достойные и прочные - нравственные ценности.
С  годами   ученики  без  сожаления  меняют  себе  наставников,
мастеров, учителей,  меняют  шефов,  меняют любимых художников,
писателей,  но  тому, кому  посчастливится  встретить  человека
чистого,  душевно  красивого  -  из тех, к  кому  прилепляешься
сердцем,  -  ему нечего  менять:  человек  не  может  перерасти
доброту или душевность.
     Время от времени в письмах Любищева попадаются самооценки.
Как правило, он прибегал к ним  для  сравнения.  Они  открывают
нравственные,  что  ли, ландшафты  и  самого  Любищева,  и  его
учителей, и друзей.
     Член-корреспондент АМН Павел Григорьевич Светлов, один  из
друзей  Любищева,  занимался биографией  замечательного биолога
Владимира Николаевича  Беклемишева.  По  этому поводу Александр
Александрович писал Светлову:


     "...Ты упустил одну черту, чрезвычайно важную:  совершенно
феноменальный такт  Владимира Николаевича и его выдержку... Так
как у меня эта черта как  раз в минимуме, то я всегда поражался
ею у  В. II.  Я очень резок, и моя  критика часто больно ранила
людей,  даже  мне  близких.  Правда, это ни разу  не  разрушило
истинной  дружбы,   и   часто   критикуемые  становились  моими
друзьями, но нередко после обильного пролития слез.
     ...В.  Н.  знал хорошо латинский язык (но, кажется,  плохо
знал греческий) и для отдыха  любил  читать  сочинения  римских
авторов,  хотя,  помню,  читал  и Геродота, но, кажется,  не  в
оригинале. Это  у него было  занятие для отдыха, не связанное с
его научной работой... Помню наши разговоры  о  Данте.  Он  был
восторженнейший да