ессы. Болел... странствовал...
   - Не волнуйтесь, монсеньор. Может быть, завтра.
   Они благополучно донесли  его  до  отведенной  ему  комнаты,  а  вскоре
приехал доктор из Оренсе и сказал им, что, по его мнению,  у  отца  Кихота
нет ничего серьезного - Шок и небольшая рана  на  голове  от  разбившегося
ветрового стекла. Конечно, в его возрасте...  Завтра,  сказал  доктор,  он
обследует его более  тщательно.  Возможно,  потребуется  рентген.  А  пока
больному необходим покой. Куда больших забот требовал  мэр  -  больших  во
многих отношениях, ибо когда доктор покончил с ним (а  ему  было  наложено
более полудюжины швов), из Оренсе позвонил начальник  жандармов.  Жандармы
позвонили в Ламанчу и навели справки об отце  Кихоте  -  тамошний  епископ
сказал им, что это действительно монсеньор  (произведенный  в  сан  Святым
Отцом по какому-то недоразумению), но он психически Не вполне здоров и  не
отвечает за свои поступки. Что же до  его  спутника  -  тут  дело  обстоит
иначе. Он действительно был мэром  Эль-Тобосо,  но  на  последних  выборах
потерпел Поражение, к тому же он - отъявленный коммунист.
   По счастью, у телефона оказался отец Леопольдо. Он сказал:
   - Нас в Осере не интересуют политические взгляды. Он пробудет здесь  до
тех пор, пока не выздоровеет и не сможет двинуться в путь.


   Доктор дал  отцу  Кихоту  успокаивающее.  Он  заснул  глубоким  сном  и
проснулся только в час ночи. А  проснувшись,  никак  не  мог  понять,  где
находится. Он позвал: "Тереса!" -  но  ответа  не  последовало.  Откуда-то
доносились голоса - мужские голоса, и ему пришла в голову мысль,  что  это
отец Эррера и епископ беседуют о нем в гостиной. Он вылез из  постели,  но
ноги не держали его; тогда он снова опустился на кровать и на этот раз уже
более настойчиво позвал Тересу.
   Вошел мэр и следом за ним - отец Леопольдо.  Профессор  Пилбим  остался
стоять в дверях.
   - У вас что-нибудь болит, монсеньор? - осведомился отец Леопольдо.
   - Пожалуйста, не зовите меня монсеньером, доктор  Гальван.  Я  ведь  не
имею  теперь  права  даже  служить  мессу.  Епископ  запретил.  Он  бы   с
удовольствием даже сжег мои книги.
   - Какие книги?
   -  Мои  любимые.  Святого  Франциска  Сальского,   святого   Августина,
сеньориту Мартен из Лизье. Боюсь, он не оставит мне даже апостола  Иоанна.
- Он поднес  руку  к  забинтованной  голове.  -  Я  рад,  что  вернулся  в
Эль-Тобосо. Но, может быть, как раз в эту  минуту  на  улице  отец  Эррера
сжигает мои книги.
   - Не волнуйтесь. Через день-другой...  отче...  вы  снова  почувствуете
себя самим собою. А сейчас вам нужен покой.
   - Это трудно - лежать в покое, доктор.  Столько  всего  в  моей  голове
просится наружу. Вы во всем белом... вы не собираетесь меня резать?
   - Конечно, нет, - заверил его отец Леопольдо, - только  дадим  вам  еще
одну таблетку, чтобы вы спали.
   - Как, Санчо, это вы? Рад вас  видеть.  Вы,  значит,  сумели  добраться
домой. А как "Росинант"?
   - Очень устал. Отдыхает сейчас в гараже.
   - Какие мы с ним оба старые. Я вот тоже устал.
   Он без возражений проглотил таблетку и почти тотчас заснул.
   - Я посижу в ним, - сказал Санчо.
   - А я побуду с вами. Я не смогу заснуть после  всех  этих  волнений,  -
сказал отец Леопольдо.
   - А я ненадолго прилягу, - сказал профессор Пилбим.  -  Вы  знаете  мою
комнату. Разбудите меня, если я вам понадоблюсь.
   Часов около трех утра отец Кихот что-то произнес и вывел  их  обоих  из
неглубокого сна. Он сказал:
   - Ваше преосвященство, агнец, возможно, и способен усмирить слона, но я
очень вас прошу, помяните коз в ваших молитвах.
   - Он видит сон или бредит? - поинтересовался отец Леопольдо.
   Санчо сказал:
   - Я что-то припоминаю...
   - Вы не имеете права жечь мои книги, ваше преосвященство.  Умоляю  вас,
пусть я погибну от  меча,  но  не  от  булавочных  уколов.  -  Последовала
короткая пауза.  Затем:  -  Пернуть,  -  сказал  отец  Кихот,  -  можно  и
мелодично.
   - Боюсь, - прошептал отец Леопольдо, - что он в куда худшем  состоянии,
чем сказал нам доктор.
   - Мамбрино, - послышалось из постели. - Мамбринов шлем. Дайте мне его.
   - Что такое Мамбринов шлем?
   Санчо сказал:
   - Так назывался тазик цирюльника, который  надел  себе  на  голову  Дон
Кихот. Его предок, как он считает.
   - Профессору, по-моему, это представляется абсурдом.
   - Как и епископу, так что я склонен думать, что это правда.
   - Каюсь и прошу, прощения за полбутылку. Я согрешил перед Святым Духом.
   - Что он хочет этим сказать?
   - Слишком долго объяснять сейчас.
   - Человек многому научился от животных: от аиста перенял  идею  клизмы,
от слонов - целомудрие, от лошади - верность.
   - Будто читает святого Франциска Сальского, - прошептал отец Леопольдо.
   - Нет. По-моему, это из Сервантеса, -  поправил  их  профессор  Пилбим,
входя в комнату.
   На какое-то время воцарилась тишина.
   - Он снова заснул, - прошептал отец  Леопольдо.  -  Может  быть,  когда
проснется, он будет чувствовать себя поспокойнее.
   - Молчание у него - не признак спокойствия, - сказал Санчо. - Иной  раз
оно означает смятение духа.
   Однако голос, раздавшийся из постели, звучал громко и твердо.
   - Я не предлагаю  тебе  быть  губернатором,  Санчо.  Я  предлагаю  тебе
царство.
   - Скажите ему что-нибудь, - попросил отец Леопольдо.
   - Царство? - переспросил Санчо.
   - Пойдем со мной, и ты обретешь царство.
   - Я никогда не расстанусь с вами, отче. Мы для этого  слишком  долго  с
вами странствуем.
   - Вот такие подскоки, значит, и есть любовь.
   Отец Кихот сел в постели и отбросил простыню.
   - Вы осудили меня, ваше преосвященство, запретили  служить  мессу  даже
приватно. Это позор. А я ведь ничем перед вами не провинился. И я  повторю
вам в лицо те слова, которые сказал доктору Гальвану: "Пошел он к такой-то
матери, этот епископ". - Отец Кихот опустил ноги на пол, пошатнулся, затем
обрел равновесие. - Такие подскоки,  -  повторил  он,  -  значит,  и  есть
любовь.
   Он подошел к двери и повозился с ручкой. Затем повернулся  и  посмотрел
сквозь находившихся в комнате так, точно они все трое были стеклянные.
   - Нет воздушных шариков,  -  заметил  он  с  глубокой  грустью,  -  нет
воздушных шариков.
   - Идите за ним, - сказал отец Леопольдо мэру.
   - А не стоит его разбудить?
   - Нет. Это может быть опасно. Пусть до конца проживет свой сон.
   Отец Кихот медленно и осторожно вышел в коридор и направился к  большой
лестнице, но, возможно, воспоминание о  том,  как  его  несли  из  церкви,
заставило  его  остановиться.  Он  повернулся  к   одной   из   деревянных
раскрашенных фигур - папе или рыцарю? - и совершенно здраво спросил:
   - Это путь в вашу церковь?
   Казалось, он получил ответ, так как повернулся  и,  молча  пройдя  мимо
Санчо, на сей раз направился прямиком к внутренней лестнице.  И  все  трое
осторожно, чтобы его не потревожить, пошли за ним.
   - А что если он свалится с лестницы? - прошептал мэр.
   - Разбудить его еще опаснее.
   Отец Кихот привел их в большую темную церковь, освещенную лишь месяцем,
глядевшим в восточное окно. Он твердым шагом прошел к алтарю и стал читать
старинную латинскую мессу, но в каком-то странно усеченном виде. Начал  он
с возгласа:
   - "Et introibo ad altare Dei, qui laetificat juventutem meam" ["Подхожу
к алтарю божию, который был мне радостью в моей юности" (лат.)].
   - Сознает ли он, что делает? - шепотом спросил профессор Пилбим.
   - Это одному богу известно, - ответил отец Леопольдо.
   А  отец  Кихот  продолжал  быстро  читать  мессу  -  опустил   послания
апостолов,  опустил  Евангелие,  словно  стремился  быстрее  добраться  до
освящения Даров. "Потому что боится, как бы  епископ  не  прервал  его?  -
подумал про себя мэр. - Или жандармы? Он даже длинный перечень  святых  от
Петра до Дамиана - и тот опустил".
   - Когда он обнаружит,  что  нет  ни  дискоса,  ни  чаши,  то  наверняка
проснется, - заметил отец Леопольдо.
   Мэр  сделал  несколько  шагов  к  алтарю.  Он  боялся,  что  в   момент
пробуждения отец Кихот может упасть, и  ему  хотелось  быть  рядом,  чтобы
подхватить его.
   - "Кто накануне того дня, когда Он принял страдания, разломил  хлеб..."
- Казалось, отец Кихот не замечал, что на алтаре не  было  ни  гостии,  ни
дискоса. Он воздел к небу пустые руки. - "Hoc est enim corpus  meum"  [сие
есть тело мое (лат.)]. - И твердо, без единой  запинки  дочитал  мессу  до
освящения несуществующего вина в несуществующей чаше.
   Когда  раздались  слова,  сопутствующие  освящению,  отец  Леопольдо  и
профессор по привычке опустились на колени; мэр же  продолжал  стоять.  Он
хотел быть наготове на случай, если отец Кихот пошатнется.
   - "Hic est enim calix sanguinis mei" [Сие есть чаша крови моей (лат.)].
- Пустые руки округлились в воздухе, как бы охватывая несуществующую чашу.
   - Что это - сон? Бред? Безумие? - шепотом вопросил профессор Пилбим.
   Мэр еще на несколько шагов приблизился к алтарю. Он боялся отвлечь отца
Кихота. Пока он произносит латинские слова, он, по крайней мере,  счастлив
в своем сне.
   За годы, прошедшие с юности, когда мэр учился  в  Саламанке,  он  почти
забыл мессу. В его  голове  остались  только  какие-то  ключевые  моменты,
которые в те далекие времена воздействовали на его  чувства.  Отец  Кихот,
видимо, страдал такими же пробелами в памяти  -  произнося  все  эти  годы
почти автоматически, наизусть, слова мессы, он помнил  только  эти  фразы,
которые, подобно ночникам в детстве, озаряли темную комнату его привычки.
   Так он вспомнил "Отче наш"; оттуда память  его  перескочила  на  "Agnus
Dei" ["Агнец божий" (лат.)].
   - "Agnus Dei qui tollis peccata mundi..." [Агнец божий, что приемлет на
себя грехи мира... (лат.)] - Он помолчал и потряс головой. На секунду мэру
показалось, что отец Кихот выходит из своего сна. А  он  прошептал  совсем
тихо, так что только мэр услышал: - Агнец божий, но ведь козы-то,  козы...
- И затем перешел к молитве римского центуриона: - "Господь, я  недостоин,
чтобы ты вошел под кров мой... скажи слово, и выздоровеет слуга твой".
   Приближался момент причащения. Профессор сказал:
   - Когда он обнаружит, что причащаться нечем, то, безусловно, проснется.
   - Не уверен, - откликнулся отец Леопольдо. И добавил: -  Я  не  уверен,
проснется ли он вообще.
   Несколько секунд отец Кихот  молчал.  Он  стоял,  слегка  раскачиваясь,
перед алтарем. Мэр сделал еще шаг вперед, готовый подхватить его,  но  тут
отец Кихот снова произнес:
   - "Corpus Domini  nostri"  [Тело  господа  нашего  (лат.)],  -  и,  без
колебаний взяв с невидимого дискоса невидимую гостию,  положил  это  ничто
себе на язык. Затем он поднял невидимую чашу и как бы глотнул из нее.  Мэр
видел движение его горла при глотке.
   Только тут отец Кихот, казалось, осознал, что он не один в  церкви.  Он
озадаченно посмотрел вокруг. Возможно,  он  искал  причащающихся.  Заметив
мэра, стоявшего в  нескольких  шагах  от  него,  он  взял  двумя  пальцами
несуществующую гостию; нахмурился, словно что-то озадачивало его, и  затем
улыбнулся.
   - Companero, - сказал он, - стань на колени, companero. -  Вытянув  два
пальца, он сделал три шага вперед, и мэр опустился на колени.
   "Что угодно, лишь бы он был  спокоен,  -  подумал  Санчо,  -  все,  что
угодно". Пальцы приблизились почти к самому его лицу. Мэр  раскрыл  рот  и
почувствовал на своем языке вместо облатки - пальцы.
   - Такие вот подскоки, - произнес отец Кихот, - такие  подскоки...  -  и
тут ноги его подкосились.
   Мэр едва успел подхватить его и опустить на землю.
   - Companero, - в свою очередь, повторил мэр, - это я, Санчо, - снова  и
снова тщетно пытаясь уловить биение сердца отца Кихота.


   Монах, занимающийся гостями, -  очень  древний  старец  по  имени  отец
Фелипе, - сказал  мэру,  что,  как  ему  кажется,  он  сможет  найти  отца
Леопольдо в библиотеке. Это был час,  отведенный  для  посещений,  и  отец
Фелипе вел то и дело разбредавшихся туристов по тем помещениям  монастыря,
которые были открыты для публики. Тут были  пожилые  дамы,  с  глубочайшим
уважением вслушивавшиеся в каждое слово; несколько мужей, всем своим видом
показывавших, что они пришли сюда, только чтобы ублаготворить жен, и  трое
молодых ребят, которым то и дело  приходилось  напоминать,  чтобы  они  не
курили, а они были явно расстроены тем,  что  две  хорошенькие  девушки  в
группе не  обращали  на  них  ни  малейшего  внимания.  Их  мужские  чары,
казалось, не действовали  на  девушек,  а  вот  дух  безбрачия  и  тишина,
царившие в старом здании, возбуждали девчонок, как острый запах  духов,  и
они, точно завороженные уставились  на  табличку  "Claustura"  ["Закрыто";
здесь - вход запрещен (лат.)], которая в  какой-то  момент,  словно  знак,
регулирующий уличное движение, преградила им путь, - смотрели  так,  будто
там, за этой дверью, были тайны, куда более  интересные  и  порочные,  чем
все, что могли им предложить молодые ребята.
   Один из них подергал за ручку и обнаружил,  что  дверь  заперта.  Желая
привлечь к себе внимание, он громко спросил:
   - Эй, отче, а там что?
   - Там один из наших гостей - заснул и никак  не  проснется,  -  ответил
отец Фелипе.
   "Надолго-надолго заснул и долго-долго не проснется", - подумал мэр. Это
была комната, где лежало  тело  отца  Кихота.  Мэр  постоял,  глядя  вслед
туристам, пока они шли по длинному коридору мимо комнат для гостей,  затем
повернулся и отправился в библиотеку. Там он обнаружил профессора  и  отца
Леопольдо, которые беседовали, меряя шагами помещение.
   - Снова - факт и вымысел, - говорил отец Леопольдо,  -  провести  между
ними грань со всею очевидностью нельзя.
   Мэр сказал:
   - Я пришел, отче, проститься с вами.
   - Вы вполне можете побыть здесь еще немного.
   - Я полагаю, тело отца Кихота заберут  сегодня  в  Эль-Тобосо.  А  мне,
думается, лучше двинуть в Португалию,  где  у  меня  есть  друзья.  Вы  не
разрешите мне воспользоваться  телефоном,  чтобы  вызвать  такси:  я  хочу
доехать до Оренсе, чтобы взять там напрокат машину?
   Профессор сказал:
   - Я отвезу вас. Мне самому надо в Оренсе.
   - Вы не хотите быть на похоронах отца Кихота? - спросил отец  Леопольдо
мэра.
   - То, что делают с телом, не так уж и важно, верно?
   - Вполне христианская мысль, - заметил отец Леопольдо.
   - К тому же, - добавил мэр, - мое  присутствие,  я  думаю,  приведет  в
смущение епископа, который, несомненно, там будет, если похороны состоятся
в Эль-Тобосо.
   - Ах, да, епископ... Он уже звонил сегодня утром.  Он  хотел,  чтобы  я
передал настоятелю, что отцу Кихоту ни в коем случае не разрешено  служить
мессу, даже для себя. Я сообщил ему о печальных  обстоятельствах,  которые
не позволяют сомневаться, что его распоряжение будет выполнено - отныне  и
навеки.
   - И что он сказал?
   - Ничего, но, мне кажется, я услышал вздох облегчения.
   - Почему вы сказали "отныне и навеки"? То, что мы вчера ночью  слышали,
едва ли можно назвать мессой, - заметил профессор.
   - Вы в этом уверены? - спросил отец Леопольдо.
   - Конечно. Ведь не было же освящения вина.
   - Я повторяю - вы в этом уверены?
   - Конечно, уверен. Не было же ни вина, ни гостии.
   - Декарт, думается, выразился бы осторожнее:  он  сказал  бы,  что  _не
видел_ ни хлеба, ни вина.
   - Но вы же знаете, как и я, что действительно ни  хлеба,  ни  вина  _не
было_.
   - Я знаю столько же, сколько и вы, или так же мало, - да, согласен.  Но
монсеньор Кихот явно верил, что у него были и хлеб, и вино. Так кто же  из
нас прав?
   - Мы.
   - Логически это очень трудно доказать, профессор. В самом  деле,  очень
трудно.
   - Вы хотите сказать, - спросил мэр, - что я действительно причастился?
   - Конечно, причастились - в _его_ представлении. А это  имеет  для  вас
значение?
   - Для меня - нет. Но, боюсь, в глазах вашей Церкви я никак  не  достоин
причастия. Я же  коммунист.  Человек,  который  не  был  на  исповеди  лет
тридцать, а то и больше. А чего я  только  не  натворил  за  эти  тридцать
лет... ну, едва ли вам будут интересны детали.
   - Возможно, монсеньор Кихот знал состояние вашего духа  лучше,  чем  вы
сами. Вы же были друзья. Вы  вместе  странствовали.  Он  хотел,  чтобы  вы
причастились. Тут он действовал без колебаний. Я отчетливо слышал, как  он
сказал: "Стань на колени, companero".
   - Но гостии же  не  было,  -  крайне  раздраженно  настаивал  на  своем
профессор, - что бы там  Декарт  ни  говорил.  Вы  спорите  просто,  чтобы
спорить. Вы неправильно ссылаетесь на Декарта.
   - Вы считаете, труднее превратить воздух в  вино,  чем  вино  в  кровь?
Можем ли мы при ограниченности наших чувств разрешить эту  дилемму?  Перед
нами - бесконечная тайна.
   Мэр сказал:
   - Мне все-таки хотелось бы думать, что никакой гостии не было.
   - Почему?
   - Потому что в молодости я какое-то время в известной мере верил в бога
и кое-что от этого еще осталось. Я боюсь мистики, и я слишком стар,  чтобы
менять свои пятна. Я предпочитаю мистике - Маркса, отче.
   - Вы были хорошим другом и вы хороший человек. Вы не нуждаетесь в  моем
благословении, но придется вам его тем не менее  принять.  Не  смущайтесь.
Такая у нас привычка - все равно, как посылать открытки на рождество.
   Пока профессор собирался, мэр купил у отца Фелипе  бутылочку  ликера  и
две открытки с видами, так как монахи отказались взять у  него  деньги  за
постой и даже за телефонный звонок. Ему не хотелось  чувствовать  себя  им
обязанным: ведь благодарность - это все равно как наручники, которые может
снять с тебя лишь твой  тюремщик.  Мэру  же  хотелось  быть  свободным  от
каких-либо обязательств, но у него было ощущение, что где-то по дороге  из
Эль-Тобосо он свою свободу потерял.  "Людям  свойственно  сомневаться",  -
сказал ему отец Кихот, но сомневаться, подумал Санчо,  -  значит  утратить
свободу действий. Когда сомневаешься, начинаешь колебаться между  одним  и
другим. Ведь не в сомнениях же Ньютон открыл закон тяготения или  Маркс  -
будущее капитализма.
   Мэр пошел взглянуть на искореженный каркас "Росинанта". Он порадовался,
что отец Кихот не видел своего коня в таком состоянии - автомобиль  стоял,
прижатый к стене церкви, ветровое  стекло  разлетелось  на  кусочки,  одна
дверца  болталась  на  петлях,  другая  была   вдавлена,   шины   спущены,
прорешеченные пулями жандармов, - "Росинанту", как и отцу  Кихоту,  пришел
конец. Они умерли друг за другом - покореженный  металл,  лопнувший  мозг.
Мэр с каким-то лютым упорством подбирал сравнения, ища схожесть,  стремясь
доказать самому себе, что человек - это та же машина. Но ведь  отец  Кихот
любил эту машину.
   Раздался гудок,  и  мэр,  отвернувшись  от  "Росинанта",  направился  к
профессору Пилбиму. Когда он сел рядом с профессором, тот сказал:
   - У отца Леопольдо какие-то нелепые представления  о  Декарте.  В  этом
молчании, которое они  здесь  вынуждены  поддерживать,  видимо,  рождаются
странные идеи - как грибы с темном погребе.
   - Да. Возможно.
   Мэр не раскрывал рта до самого Оренсе - в его мозгу зародилась странная
мысль. Почему ненависть к человеку - даже к такому человеку, как Франко, -
умирает  вместе  с  его  смертью,  а  любовь,  любовь,  которую  он  начал
испытывать к отцу Кихоту, казалось, продолжала жить и  разрасталась,  хотя
они простились навеки и между ними навеки воцарилось молчание...  "Сколько
же времени, - не без страха подумал он, - может такая любовь длиться? И  к
чему она меня приведет?"