- Я по вашим глазам увидел, что вы такой священник, который все поймет.
   - Пойму - что?
   Но незнакомец уже быстро  забормотал  покаянную  молитву  -  во  всяком
случае, слова он хоть знал. Отец Кихот совсем растерялся. Ни разу в  жизни
он не принимал исповеди в таких условиях. Он обычно сидел в своем укрытии,
похожем на гроб... И сейчас он  почти  машинально  нырнул  в  единственное
имевшееся здесь укрытие и сел на крышку стульчака. Незнакомец  хотел  было
опуститься на колени, но отец Кихот остановил его, ибо пол был  далеко  не
чистый.
   - Не надо преклонять колена, - сказал он. - Стойте, где стоите.
   Незнакомец протянул ему большую медную ручку. И сказал:
   - Я согрешил и прошу вас, отче, то есть  я  хотел  сказать,  монсеньор,
испросить для меня у господа прощение.
   - В этом укрытии я не монсеньор, - сказал отец Кихот. - В  исповедальне
все священники равны. Что же ты натворил?
   - Я украл эту ручку и другую такую же.
   - В таком случае, верни их.
   - Но владелец-то умер. Я ведь его сегодня утром похоронил.
   Отец Кихот, как  того  требовал  обычай,  прикрыл  глаза  рукой,  чтобы
сохранить  тайну  исповеди,  но  перед  его  мысленным  взором  продолжало
отчетливо стоять смуглое лисье лицо. Он был из тех священников, кто  любит
быструю исповедь, изложенную в виде простых абстрактных формул. После  нее
обычно следует один простой вопрос: сколько  раз  согрешил?..  Я  совершил
прелюбодеяние. Я пренебрег своими обязанностями во время пасхи. Я погрешил
против целомудрия... Отцу Кихоту не случалось сталкиваться с  прегрешением
в виде кражи медной ручки. Притом  эта  ручка  едва  ли  такой  уж  ценный
предмет.
   - Ты должен вернуть ручку наследникам.
   - У отца Гонсалеса не осталось наследников.
   - Но от чего эти ручки? Когда ты их украл?
   - Я поставил их стоимость в счет, а потом отвинтил их от  гроба,  чтобы
использовать еще раз.
   - И ты часто так поступаешь? - не удержался от вопроса отец Кихот, хотя
это роковое любопытство во время исповеди уже не раз подводило его.
   - О, это обычное дело. Все мои конкуренты так поступают.
   Интересно, подумал отец Кихот, что написал  бы  по  этому  поводу  отец
Герберт  Йоне?  Он  бы,   несомненно,   счел   это   прегрешением   против
справедливости - из той категории, к которой относится и прелюбодеяние, но
отцу Кихоту припомнилось,  что  в  случае  кражи  серьезность  прегрешения
зависит от ценности украденного предмета: если от составляет одну  седьмую
ежемесячного дохода  владельца,  то  это  прегрешение  серьезно.  Если  же
владелец - миллионер, тогда украсть у него что-либо - не  прегрешение,  во
всяком случае, не прегрешение против справедливости. А сколько зарабатывал
отец Гонсалес в месяц, да и можно ли считать его  владельцем  этих  ручек,
если он вступил во владение ими только после смерти? Гроб ведь принадлежит
земле, в которую он опущен.
   Отец Кихот спросил - скорее чтобы дать  себе  время  подумать,  чем  по
какой-либо другой причине:
   - А ты исповедовался в других случаях?
   - Нет. Я же сказал вам, монсеньор: все так поступают в моей  профессии.
Мы ставим в счет медные ручки - это верно, но как бы в качестве  платы  за
аренду. До погребения.
   - Тогда почему же ты исповедуешься мне в этом сейчас?
   - Может, я слишком совестливый, монсеньор, но когда  я  похоронил  отца
Гонсалеса, мне показалось, что тут все как-то иначе. Он ведь так  гордился
бы, что у него гроб с медными ручками. Понимаете, это показывает, как  его
уважали прихожане, потому что оплатил-то все, само собой, приход.
   - И ты тоже внес деньги?
   - О, да. Конечно. Я очень любил отца Гонсалеса.
   - Значит, ты как бы крадешь у самого себя?
   - Да нет, монсеньор, не краду.
   - Я же сказал - не называй меня монсеньером. Ты говоришь, что не  крал,
что все твои коллеги отвинчивают эти ручки...
   - Да.
   - Тогда что же не дает покой твоей совести?
   У незнакомца вырвался жест, который вполне  можно  было  расценить  как
растерянность. "Сколько раз,  -  подумал  отец  Кихот,  -  я  вот  так  же
чувствовал себя виноватым, сам не зная почему". Он иногда  даже  завидовал
уверенности тех, кто способен в чем-то установить  твердые  правила:  отцу
Герберту Йоне, своему епископу, даже папе римскому. Сам же он жил,  как  в
тумане, брел, не видя дороги, спотыкаясь... И он сказал:
   - Это все пустяки, не  тревожься.  Иди  домой  и  хорошенько  проспись.
Может, ты и совершил кражу... Но неужели ты думаешь, что  господа  так  уж
волнует подобный пустяк? Он создал вселенную - мы даже и не знаем, сколько
в ней звезд, и планет, и миров. А ты украл всего лишь две медные  ручки  -
не считай себя такой уж важной персоной. Покайся в  своей  гордыне  и  иди
домой.
   Человек сказал:
   - Но пожалуйста... дайте мне отпущение грехов.
   Отец  Кихот  нехотя  пробормотал  ненужную  в  данном  случае  формулу.
Незнакомец сунул ручки обратно в портфель, закрыл его и, прежде чем выйти,
метнулся было в сторону отца Кихота. А  отец  Кихот  продолжал  сидеть  на
стульчаке в полном изнеможении, с ощущением, что  не  сумел  справиться  с
ситуацией. "Я ведь не сказал ему того, что надо, - думал он.  -  Почему  я
никогда не могу найти  нужных  слов?  Человеку  требовалась  помощь,  а  я
отделало" от него избитой формулой.  Да  простит  меня  господь.  Неужели,
когда я буду умирать, кто-то вот так же произнесет надо мной лишь  избитую
формулу?"
   Через какое-то время он вернулся  в  бар.  Санчо  ждал  его,  потягивая
коньяк.
   - Что это вы там делали?
   - Выполнял свой профессиональный долг, - ответил отец Кихот.
   - В уборной?
   - В уборной, в тюрьме, в церкви. Какая разница?
   - Вы избавились от этого типа?
   Отец Кихот сказал:
   - Думаю, что да. Я немного устал, Санчо. Я понимаю, это  -  излишество,
но нельзя ли мне еще бутылочку тоника?



ГЛАВА IX
О том, как монсеньор Кихот смотрел некое странное зрелище

   Пребывание отца Кихота и  Санчо  в  Вальядолиде  неожиданно  затянулось
из-за решительного нежелания "Росинанта" снова пускаться в путь,  так  что
пришлось оставить его в гараже для обследования.
   - Ничего удивительного, - заметил отец Кихот. -  Вчера  бедняга  покрыл
огромное расстояние.
   - Огромное расстояние?! Да  мы  отъехали  от  Саламанки  всего  на  сто
двадцать километров.
   - Его обычный предел -  десять  километров:  возить  меня  за  вином  в
кооператив.
   - Значит, правильно мы решили не ехать в Рим или в Москву. Если  хотите
знать мое мнение, избаловали вы своего "Росинанта". А  машины  никогда  не
следует баловать - как и женщин.
   - Но он ведь очень старенький, Санчо. Наверное, старше нас  с  вами.  И
без его помощи в конце-то концов...  Могли  бы  мы  пройти  весь  путь  от
Саламанки пешком?
   Поскольку им предстояло ждать  до  утра  приговора  "Росинанту",  Санчо
предложил пойти в кино. Отец  Кихот,  поколебавшись,  согласился.  В  свое
время священникам запрещалось ходить на спектакли, и хотя правило  это  не
распространялось на кино, которого в ту пору просто не существовало, в уме
отца Кихота всякое зрелище было связано с опасностью.
   - Я ведь никогда не бывал в кино, - сообщил он Санчо.
   - А надо знать мир, если вы хотите обратить его в свою веру,  -  сказал
Санчо.
   - Вы не сочтете меня лицедеем, - спросил отец Кихот,  -  если  я  сниму
этот слюнявчик, как вы его называете?
   - В темноте все цвета одинаковы, - сказал Санчо, - но  поступайте,  как
хотите.
   По зрелом размышлении отец Кихот  решил  оставить  pechera.  Так  будет
честнее. Он не хотел, чтобы кто-то мог обвинить его в лицедействе.
   Они пошли в маленькую киношку, где шел  фильм  под  названием  "Молитва
девы". Название это пленило отца Кихота и не  вызвало  восторга  у  Санчо,
сразу представившего себе, какой унылый, исполненный благочестия  проведут
они вечер. Однако он ошибся. Фильм не принадлежал к числу шедевров, однако
понравился Санчо, хотя он и опасался  реакции  отца  Кихота,  ибо  героиню
безусловно нельзя было назвать "девой" или  "девственницей",  а  Санчо  не
мешало бы заметить, что на афише у  входа  стояло  предупреждение  в  виде
буквы  "С"  [от  слова  "секс":  так   обозначают   фильмы   сексуального,
порнографического содержания].
   Собственно, молитва девы была обращена к красивому  молодому  человеку,
чьи похождения со многими девицами неизменно оканчивались постелью. В этот
момент изображение становилось нечетким, размытым, и не так-то было просто
понять, чьи перед тобою ноги, поскольку ту часть  тела,  которая  отличает
мужчину от женщины, камера старательно избегала показывать. Кто, все-таки,
наверху: мужчина или женщина? И кто кого целует? В такие  моменты  диалог,
который помог бы зрителю, -  отсутствовал;  слышалось  только  прерывистое
дыхание, да иногда стон или всхлип, который мог издать как мужчина, так  и
женщина. Еще больше затрудняло восприятие то, что фильм был снят явно  для
более маленького экрана (возможно, для домашнего), и при  проецировании  в
кинотеатре  изображение  совсем  уж  расплывалось.  Даже  Санчо   перестал
получать удовольствие от фильма - уж лучше бы откровенная  порнография,  -
да и главный актер с блестящими зализанными  черными  волосами  и  бачками
никак не вязался с происходившим на экране. Санчо показалось, что это  тот
самый, который частенько появляется на телеэкране  в  рекламе  дезодоранта
для мужчин.
   Конец  фильма  был  совсем  уж  шаблонный.  Молодой   человек   всерьез
влюбляется в ту  единственную  девушку,  которая  стойко  противилась  его
ухаживаниям. Свадьба в церкви, целомудренный поцелуй у алтаря после  того,
как жених надел кольцо на палец невесты, и затем - стремительный переход к
переплетению ног в постели: Санчо подумал, что в целях экономии они просто
повторили одну из показанных ранее сцен с неизвестно  чьими  ногами,  -  а
быть может, режиссер таким путем давал понять, что он не дурак и относится
ко всему этому с иронией? В зале зажегся свет, и отец Кихот сказал:
   - Как интересно, Санчо! Значит, вот что называется фильмом.
   - Это был не самый удачный образец.
   - А как им приходится извиваться! Актеры, наверное, после этого  совсем
без сил.
   - Да ведь они же все это делали понарошке, отче.
   - Что значит - понарошке? Что же они изображали?
   - Любовные игры, конечно.
   - Ах, вот, значит, как это бывает. Я-то думал, что все происходит  куда
проще и приятнее. А они, похоже, так мучились.  Судя  по  звукам,  которые
издавали.
   - Это они изображали безмерное наслаждение - они же играли, отче.
   - Непохоже, чтобы они получали удовольствие - правда, может  быть,  это
были плохие актеры. Они просто без конца мучились. И потом,  Санчо,  я  не
видел этих маленьких надувных шариков.
   - Я боялся, отче, что картина может вас шокировать, но ведь вы сами  ее
выбрали.
   - Да. По названию. Но я и сейчас  не  понимаю,  какое  отношение  имеет
название к тому, что мы видели.
   - Ну, девушки, наверно,  молятся  о  том,  чтобы  им  попался  красивый
молодой человек, которого они могли бы полюбить.
   - Опять это слово - "любовь". Не думаю, чтобы сеньорита Мартен молилась
о таком. Но меня  поразило,  какая  тишина  царила  в  публике.  Люди  так
серьезно относились к тому, что происходило на экране, - я же, право,  еле
удерживался от смеха.
   - Вам было смешно?
   - Да. Так трудно было сдерживаться. Но я не люблю обижать людей,  когда
они относятся к чему-то серьезно. Смех -  это  ведь  не  довод.  Он  может
по-глупому оскорбить. Наверно, люди смотрели на  все  это  иначе,  чем  я.
Наверно, это казалось им прекрасным. И  все  равно,  мне  очень  хотелось,
чтобы кто-нибудь рассмеялся - ну, хоть бы вы, Санчо, - тогда и я мог бы. А
нарушить такую тишину я боялся. В тишине ведь есть святость. Мне  было  бы
больно, если бы в церкви, когда я поднимаю Святые Дары, кто-то засмеялся.
   - А если бы в церкви все засмеялись?
   - Ах, вот это было бы другое дело. Тогда я мог бы решить - я,  конечно,
мог бы и ошибиться, - что слышу смех радости. Если же смеется кто-то один,
это часто бывает смех превосходства.
   В тот вечер, лежа в постели, отец Кихот раскрыл томик святого Франциска
Сальского. Ему все не давали покоя те сцены  любви,  которые  он  видел  в
кино, - не давали покоя потому, что он ничего  не  почувствовал,  это  его
лишь позабавило - и только. Он-то всегда считал, что любовь между людьми -
такая же, как любовь к богу,  только  более  бледное  и  более  слабое  ее
подобие, но все эти телодвижения, которые вызвали у него  лишь  смех,  эти
стоны и всхлипы... "Я, что же, - подумал он,  -  не  способен  на  обычную
человеческую любовь? Потому что если я на  нее  не  способен,  значит,  я,
должно быть, не способен и любить бога". Он испугался, что  этот  страшный
вопрос теперь будет вечно  терзать  его.  Ему  отчаянно  захотелось  найти
утешение, и он  обратился  к  тому,  что  Санчо  называл  его  "рыцарскими
романами", но тут он невольно вспомнил, что Дон  Кихот  на  смертном  одре
отрекся от них. Возможно, и он отречется, когда настанет его конец...
   Он наугад раскрыл "Любовь к Господу", но sortes Virgilianae не принесло
ему утешения. Он сделал три  попытки  и  наконец  напал  на  такое  место,
которое, казалось, имело отношение к тому, что он  видел  в  кино.  Нельзя
сказать, чтобы, прочитав его, отец Кихот почувствовал себя счастливее, ибо
у него возникла мысль, что, пожалуй, он еще  менее  способен  любить,  чем
кусок железа. "Адамант так влечет к себе железо, что стоит кусочку  железа
оказаться поблизости - и оно поворачивается к камню, начинает  подрагивать
и подскакивать от удовольствия и таким путем в  самом  деле  перемещается,
придвигается к магниту, всячески стремясь слиться с ним". За этим следовал
вопрос, который поразил отца Кихота в  самое  сердце:  "Да  разве  в  этом
безжизненном камне не видны все проявления живой любви?" О, да,  он  видел
эти подскоки, подумал отец Кихот, но живой любви там не почувствовал.
   На другой день, когда они двинулись в путь, страшный  вопрос  продолжал
терзать отца  Кихота.  "Росинант"  после  пребывания  в  гараже  находился
положительно в игривом настроении и  не  издал  ни  единой  жалобы,  когда
скорость достигла сорока, даже сорока пяти километров в час, а развили они
такую скорость только потому, что отец Кихот был глубоко погружен  в  свои
невеселые думы.
   - Что случилось? - спросил его Санчо.  -  Сегодня  вы  опять  монсеньор
Печального Образа.
   - Мне порой приходит в голову мысль - да простит меня господь, - сказал
отец Кихот, - что я особо им облагодетельствован, потому  что  никогда  не
мучился желаниями.
   - Даже во сне?
   - Даже во сне.
   - Вы очень счастливый человек.
   "Действительно ли счастливый? - спросил себя отец Кихот. - Или же самый
несчастный?" Он не мог сказать этому другу, который сидел рядом с  ним,  о
чем он думает, какой задает себе вопрос. "Как же я могу  молиться  о  том,
чтобы противостоять злу, когда нет у  меня  искушения?  Такая  молитва  не
имеет  ценности".  Он  почувствовал  себя  бесконечно  одиноким  в   своем
молчании. Словно стены исповедальни со всеми  ее  тайнами  раздвинулись  и
вместе с грешником в ней оказалась и эта машина, в которой он сидел, держа
руль и направляя ее к  Леону.  И  он  взмолился  в  тишине,  которой  себя
окружил: "О, господи, сделай меня человеком, дай почувствовать  искушение.
Избавь меня от моего бесчувствия".



ГЛАВА Х
О том, как монсеньор Кихот бросил вызов правосудию

   По пути в Леон они остановились в поле, на берегу речки, неподалеку  от
селения Мансилья-де-лас-Мулас, так как мэр заявил, что ужасно хочет  пить.
Они обнаружили маленький мостик,  который  давал  достаточно  тени,  чтобы
можно было поставить машину, но жажда, от которой страдал Санчо, на  самом
деле  была  уловкой,  чтобы  нарушить  молчание  отца  Кихота,  начинавшее
действовать ему на нервы. Глоток вина мог развязать отцу  Кихоту  язык,  и
Санчо опустил на веревке бутылку ламанчского вина в  речку,  возбудив  тем
самым немалый интерес коров на другом берегу.  Вернувшись,  он  обнаружил,
что отец Кихот стоит с мрачным видом, уставясь на свои пурпурные носки. Не
в силах дольше терпеть это необъяснимое молчание, Санчо произнес:
   - Если вы дали обет молчания, то ради всего святого идите в  монастырь.
В Бургосе есть монастырь картезианцев, а в Осере  -  траппистов.  Решайте,
монсеньор, куда поедем.
   - Извините меня, Санчо, - сказал отец Кихот. - Это все  мысли  не  дают
мне покоя...
   - О, я полагаю, ваши мысли такие возвышенные и набожные,  что  простому
марксисту их не понять.
   - Нет, нет.
   - Припомните, отец, каким хорошим  губернатором  был  мой  предок.  Дон
Кихот при всем своем рыцарском достоинстве и храбрости никогда не смог  бы
так хорошо править. Какой невероятный кавардак - именно кавардак -  он  бы
устроил на этом острове. А мой  предок  взялся  управлять  им  совсем  как
Троцкий, который взялся командовать армией. У Троцкого  не  было  никакого
опыта, и однако же он побил белых генералов. О,  да,  мы  -  материалисты,
крестьяне и марксисты. Но не надо нас за это презирать.
   - А разве я когда-нибудь презирал вас, Санчо?
   - Ну, наконец-то, хвала  вашему  богу,  вы  снова  заговорили.  Давайте
откупорим бутылочку.
   Вино, когда Санчо вытащил бутылку из речки, оказалось еще  недостаточно
холодным, но ему не терпелось  завершить  исцеление.  Они  выпили  по  два
стакана теперь уже в дружелюбном молчании.
   - Не осталось ли у нас сыра, отче?
   - По-моему, немного осталось - сейчас пойду посмотрю.
   Отец Кихот отсутствовал долго. Возможно, никак не  мог  найти  сыр.  Не
вытерпев, мэр поднялся и увидел отца Кихота, выходившего  из-под  моста  с
вполне объяснимой тревогой на лице, ибо следом  за  ним  шел  жандарм.  По
непонятной для мэра  причине  отец  Кихот  что-то  быстро  говорил  своему
спутнику по-латыни, и у жандарма тоже был встревоженный вид. А отец  Кихот
говорил:
   - Esto mihi in Deum protectorem et in locum refugii [у бога ищу защиты,
а в этих местах - прибежища (лат.)].
   - Епископ, похоже, иностранец, - обращаясь к мэру, заметил жандарм.
   - Он не епископ. Он монсеньор.
   - Это ваша машина стоит под мостом?
   - Машина монсеньера.
   - Я сказал ему, что надо бы ее запереть. Ведь он даже  ключ  оставил  в
стартере. А это небезопасно. В здешних краях.
   - Но здесь так мирно. Даже вон коровы...
   - Вам не попадался человек с дыркой от  пули  на  правой  брючине  и  с
наклеенными усами? Хотя он, наверное, их уже выкинул.
   - Нет, нет. Ничего даже и близко похожего не видели.
   - Scio cui credidi [знает, который верит (лат.)], - изрек отец Кихот.
   - Итальянец? - спросил жандарм. - Папа римский - великий папа.
   - Безусловно великий.
   - Тот человек - без шляпы и без пиджака. В полосатой рубашке.
   - Нет, никого такого мы тут не видели.
   - Дырку в брюках ему проделали в Саморе. Пуля чудом прошла мимо. Он  из
наших завсегдатаев. А вы тут давно?
   - Да с четверть часа.
   - Откуда едете?
   - Из Вальядолида.
   - Никого не обгоняли по дороге?
   - Нет.
   - Не мог он за это время так далеко уйти.
   - А что он натворил?
   - Ограбил банк в Бенавенте. Пристрелил кассира. Бежал  на  "хонде".  Ее
нашли - я имею в виду  "хонду"  -  в  пяти  километрах  отсюда.  Потому  и
небезопасно оставлять машину незапертой, да еще с ключом в стартере.
   - Laqueus contritus est, - изрек отец Кихот, - et nos liberati sumus [в
тенетах вынужден быть, а мы от них освободились (лат.)].
   - Что это монсеньор говорит?
   Мэр сказал:
   - Я тоже в языках не разбираюсь.
   - Вы едете в Леон?
   - Да.
   - Глядите в  оба  и  не  подвозите  никого  незнакомого.  -  Вежливо  и
несколько настороженно жандарм отдал честь монсеньеру и отбыл.
   - Почему вы говорили с ним по-латыни? - спросил мэр.
   - Мне казалось это правильным.
   - Но почему?..
   - Мне хотелось по возмо