я  переждать
взрыв, и тогда могучий и мягкий толчок встряхивал  гору  так  сильно,  что
крепи отзывались испуганным треском.
   Все это было настолько не похоже на прииск, что Егор рассматривал шахту
спокойно, с  легким  любопытством  постороннего  человека.  Но  постепенно
подземные толчки и  вид  прогнувшихся  бревен  наполнили  Егора  боязливым
уважением к людям, настигнувшим жилу на такой глубине.
   А когда они очутились, наконец, на  заводе,  для  которого  пять  тысяч
людей день и ночь разрушали окрестные сопки, Егор совсем растерялся.
   В большом, гулком зале, совсем как на бойне, стоял мутный  рев.  Что-то
живое, огромное, мокрое  ворочалось  среди  цеха.  Раскачивались  чугунные
лапы, чавкали измазанные глиной губы,  с  тяжким  грохотом  поворачивалось
железное брюхо, застегнутое на заклепки. Временами из-под колес  вырывался
скрежет или надсадный визг камня, обреченного на смерть: гора шла в размол
с глухим ропотом, стонами, точно не желая расстаться с золотой пылью.
   Зато  в  соседнем  помещении,  где  струилась  широкая  тропа  ременной
передачи, было тихо и холодно. На высоких деревянных чанах белели плакаты:
череп с костями. И у каждого рабочего висела на поясе  тупорылая  масочка.
Егор наклонился над чаном: грязная пена пахла неожиданно - миндалем.
   - Осторожней, отравитесь! - предупредил провожатый.  -  Слышите?  Здесь
циан.
   Он заговорил о  каком-то  странном  яде,  растворяющем  золото,  словно
сахар. Но Егор слушал плохо. Возле него  по  высокому  мостику  расхаживал
полный достоинства курносый мальчишка в белом халате. Время от времени  он
доставал черпачком воду из чана и нес ее к столику, где за книжкой  сидела
девица в очках и берете.
   - Так вот какие теперь приискатели... - заметил в раздумье Егор.
   - Я не приискатель, я лаборант, - отозвался быстро парнишка.
   - Все едино. Целковый есть рубль. Как фарт?
   - Не знаю... У нас норма.
   Егору стало грустно. Куда делся добрый шлих [измельченная  золотоносная
порода] - тусклый, грузный, который прочесывали большими магнитами.
   - А где же золото?
   - Да вот оно! - ответил техник смеясь.
   Он показал на чан,  полный  бирюзовой  воды.  Глупая  шутка  рассердила
Егора.
   - Вижу, - сказал он сухо. - Веселый вы человек!
   - Я серьезно.
   - Варил один солдат из топора щи...
   Он долго сопел и косился на техника,  пока  тот  не  догадался  отвести
старика в литейный цех, где ноздреватые губки переплавляли в кирпичики.
   Здесь в квадратной печи гудело короткое  белое  пламя,  на  столах  под
стеклянными колпаками стояли весы, а  пахло  в  зале  не  то  москательной
лавкой, не то аптекой.
   От синих очков Егор отказался, опасаясь подвоха. Усталый  и  оглушенный
грохотом барабанов с рудой, он долго смотрел в  круглое  стеклышко.  Пламя
было нестерпимо, по щекам текли слезы. Однако Егор  стоял  твердо,  силясь
разглядеть в изложницах золотые кирпичики.
   - Понятно... Пробу в градусах нагоняете, - сказал он загадочно.
   Инженер улыбнулся и вместо ответа подал Егору теплый  кирпичик.  Слиток
был настоящий - зеленовато-желтый и такой  тяжелый,  что  у  Егора  заныла
рука, но все-таки он усмехнулся и горько сказал:
   - Похож карась на орла!.. Только перышки разные.
   - Не понимаю...
   - А нам ясно. Легко, и проба не та.
   Инженер засмеялся:
   - Вот вы ка-кой... Фома.
   - Нет-с... я Егор.
   На вопросы он отвечал  сдержанно,  односложно,  подозревая,  что  самое
главное все-таки скрыли. И даже по дороге в поселок вое  еще  посапывал  и
бубнил насчет дошлых химиков.
   Ночевал Егор на горе, в легком деревянном флигеле с  башенкой.  Комната
была слишком  большая  для  одного.  На  оранжевых  стенах  висели  чудные
картины: петухи, зайцы, морковь, голые дети.
   - Это спальня  трехлеток,  -  объяснила  девушка  в  белой  наколке.  -
Интернат теперь на Серебряной речке.
   Она бесшумно  прошла  по  комнате,  открыла  окно  и  исчезла  -  точно
растворилась в сумраке коридора.
   Потолок был высок, воздух легок и чист,  но  спал  Егор  плохо:  мешала
драга. Всю ночь она выла, кашляла, скрежетала в луже под  горой,  разбивая
значительные и важные мысли,  накопившиеся  у  Егора  за  день.  Временами
сквозь фрамугу врывался  круглый  прожекторный  столб  -  машина  с  рудой
спускалась под гору, - тогда по стене пролетали перекошенные тени деревьев
и рамы.
   Среди ночи, ворочаясь под фланелевым  одеялом,  Егор  вспомнил,  что  у
двери нет  задвижек,  а  сапоги  стоят  на  виду.  Вытяжки  были  богатые,
гамбургские. Стой хоть месяц в воде.  Обеспокоенный,  он  вытер  сапоги  о
коврик и уложил их под матрац. Стало немного  легче,  но  сон  не  пришел.
Хотелось высказать вслух суждение о руднике,  поспорить,  хотя  бы  просто
поворчать при постороннем человеке.
   Он вскочил и долго разгуливал по половицам. Краска еще не устоялась,  и
ступни слегка прилипали к холодному полу. "Лазарет..." - думал  с  досадой
Егор.
   На рассвете он не выдержал. Завязал в холстину лоток и крадучись  вышел
из дому. Не терпелось встретиться с землей один  на  один.  Ведь  осталось
где-нибудь настоящее золото, грузное, ковкое, податливое и ногтю и зубу.
   Он быстро спустился к реке и зашагал  вдоль  странных  грядок,  которые
заметил еще вчера, по дороге на прииск. Островерхие, голые,  они  занимали
всю восточную часть долины. И чем  дальше  уходил  Егор  от  поселка,  тем
больше удивлялся человеческой силе и жадности. Похоже было, что вдоль реки
прошли великаны с плугами. Они содрали со  всех  сопок  хвойную  шкуру,  -
обнажили, поставили дыбом мерзлую глину, а потом пустили по горам и  падям
огромные бороны; там, где прошли их тяжкие зубья, тянулись  теперь  крутые
отвалы: мокрая галька, камни, песок.
   Было холодно. На теневой стороне отвалов и ям лежал снег.
   Вскоре Егор нашел то, что нужно. Под обрывом рылся в  сучьях  и  гальке
ручей. Кое-где на излучинах темнел песок -  крупный,  тяжелый,  с  редкими
блестками пирита и кварца. Место было верное, - у Егора сразу  вспотели  и
ослабли руки, совсем как сорок лет назад, когда артельщик снимал с  бутары
печать.
   Он выбрал место, где вода казалась уносистей, поддел песок краем лотка,
и сразу, повинуясь нетерпеливым рукам, камешки затанцевали, закружились по
шершавому дереву.
   Он нисколько не разучился. Руки его, ритмично покачиваясь,  встряхивали
лоток мягко и сильно. Первой оползла земля, потом мелкий песок. По  самому
краю заскакали пустяковые, но упрямые камешки. Егор  скинул  их  щепкой  и
снова принялся гонять по лотку тяжелую массу.  Он  был  увлечен,  глух  ко
всему, кроме шуршания песка и камней. Смывал...  подкидывал...  отбрасывал
мелочь, стараясь не глядеть в знакомую лунку.
   Как всегда,  золото  хитрило,  пряталось  в  самых  тяжелых  железистых
крупинках. Но Егор знал твердо: оно улыбнется под самый конец, когда  руки
готовы опрокинуть лоток.
   Посмеиваясь, он вынул из  кармана  магнит  и  медленно  разгреб  черную
кучку. Подкова сразу обросла бородой.
   Он нагнулся... Ерунда!.. Кварц, железняк. Что ж!  Первый  лоток  всегда
холостой.
   Он зачерпнул и промыл горсть песку. Ни крупинки! Это  бывает.  Надо  бы
подняться чуть выше. Промоина - верное место.
   Шесть пустых лотков нисколько не  смутили  Егора.  Тем  лучше.  Значит,
козырь в колоде. И он отправился вверх по ручью, сначала к промоине, затем
к бочажку, излучине, перекату,  останавливаясь  изредка  у  подозрительных
мест, чтобы снова взять пробу.
   Чем выше поднималось солнце, тем сильнее росло нетерпение  приискателя.
Напрасно он пытался успокоить себя воркотней. Пусто! С  таким  же  успехом
можно было искать золото в калужских суглинках.
   Он стал горячиться. Швыряя на лоток комья земли, скатывал, торопясь,  и
тряс... тряс... тряс... старческими,  лиловыми  от  холода  руками,  точно
стремясь вырвать у земли признание в преступлении.
   Наконец, он устал. Бросил лоток, а задубевшие руки сунул за пазуху.
   - Шабаш! - сказал он с обидой. - Кончился фарт!
   Кто-то негромко засмеялся. Он оглянулся и увидел  девушку  в  берете  и
лыжных штанах. Она  стояла  на  обрыве  возле  треножника  и  нацеливалась
трубкой на пеструю палку.
   - Смешной вы человек, - сказала она мягко. - Ведь здесь прошла драга.
   - Ну и что же?
   Вместо ответа девушка улыбнулась. Вероятно, он был действительно смешон
- измазанный глиной, с багровым от досады лицом.
   - Боюсь, вы ничего не найдете, - сказала она.
   Егор озлился. Он терпеть не мог, когда его  учили,  особенно  бабы.  Он
скривил было рот, собираясь сказать что-нибудь ядовитое, но девчонка  была
совсем  молоденькая,  длинноногая,  с  ясными  глазами  зверька,  и   Егор
сдержался.
   -  Гляди  в  трубку...  жужелица!  -  сказал  он  презрительно.  -  Нам
лаборантов не требуется.
   И ушел, вытирая руки о ватник.
   Техник уже ждал его у столовой. На этот раз он повел его прямо к  луже,
где среди щепы и битого льда плавала драга - странное сооружение,  похожее
сразу на баржу, элеватор и морской  кран.  Она  беспокойно  ворочалась  на
месте, подгрызая ковшами обрыв, а из длинной  железной  трубы  беспрерывно
сыпались камни и сочилась вода.
   После неудачной утренней разведки с лотком Егору не  хотелось  смотреть
на машину.
   - Это нам известно, - сказал он ворчливо. - На ядах работает.
   - А вот и ошиблись. Тут золото  рассыпное,  старательское.  Кстати,  на
драге старичок любопытный. Должно быть, вас помнит.
   Они поднялись наверх и в стеклянной  будке  нашли  капитана.  Маленький
волосатый человечек в  охотничьих  сапогах  грыз  копченую  рыбку.  Увидев
гостей, он немного смутился и накрыл завтрак газетой.
   Егор первый узнал капитана:
   - Мурташка! Милок, это ты?
   Удивленный фамильярностью, капитан сухо ответил:
   - Да... То есть... Муртаза Ахмет - это я.
   И тут же заулыбался, узнав старого друга.
   Они расцеловались.
   - К нам, навсегда?
   - Нет, друг, - сказал довольный Егор. - У нас свое назначение.
   - Служишь? А кем?
   Егор помедлил с ответом. Стыдно было признаться, что сорок  лет  прошли
зря. Он важно соврал:
   - Кем? В инспекторах числюсь... Тысяча двести целковых...
   - Ну-ну, - сказал изумленный Мурташка и даже покрутил головой.
   Старики помолчали. Они так долго не виделись, что говорить  было  не  о
чем.
   - Чего ж ты молчишь? - спросил гость. - Прежде ты браво рассказывал.
   - Вольтаж меня режет, - сказал капитан. - Норма сто  двадцать,  дают  -
девяносто.
   - Только?
   - Табак твое дело, - заметил Егор равнодушно.
   Они посмотрели в окно на отвалы. Ковши лезли вверх, блестя  отточенными
краями. Слышался визг, точно отворяли сотню ржавых дверей. Железный пол  в
рубке дрожал так сильно, что Егор с непривычки лязгал зубами.
   Он покосился на Мурташкины сапоги. Полуболотные... Целковых  четыреста.
Поди, заважничал капитан.
   Вспомнив разговор с девчонкой у ручья, он  кивнул  в  сторону  каменных
грядок:
   - Так это ты вычерпал золотишко?
   - Да, это я, - ответил тот просто.
   Егору стало немного спокойнее.  Как  ни  говори,  своя  приискательская
рука.
   - Так я и думал, - сказал он облегченно. - Одним лаборантам не взять.
   Вскоре техник ушел, и Мурташка увел гостя наверх. Он  и  в  самом  деле
считал себя капитаном, хотя  драга  за  сутки  проходила  не  больше  двух
метров. И слова тут  были  морские:  трап,  палуба,  навигация,  вахтенный
журнал.  Даже  мальчишку-лодочника,  отвозившего  посетителей  на   берег,
называли здесь гордо матросом.
   У входа в маленькую комнатушку сидел милиционер. Заметив  Егора,  страж
вскочил и взялся за кобуру.
   - Посторонним нельзя, - сказал он поспешно.
   Но капитан протолкнул гостя вперед:
   - Инспектор... С разрешения дирекции.
   И Егор снова увидел настоящее золото.
   Контролер, важный седоусый старик,  держа  одной  рукой  совок,  другой
прикрывал его сверху, точно боялся, что крупинки разлетятся от ветра.
   Золото ссыпали в чашку весов.  Оно  было  ровное,  чистое  и  светилось
мягко, словно сухое пшено. Трое стариков склонились над ним, и  каждый  по
привычке ругнул тощую землю.
   Впрочем, все трое были довольны:  "пшено"  наполнило  доверху  холщовый
мешочек.
   Они посидели еще  немного,  вспоминая  знаменитый  в  прошлом  столетии
ключик Желанный. Но беседа не разгоралась. Мурташка все  время  поглядывал
на часы.
   - Однако прощай, - сказал капитан неожиданно. - Вечером приходи.
   - Прощай, однако, - машинально ответил Егор.
   Он спустился по трапу, оглушенный, притихший, унося в ушах  томительный
визг драги, и до вечера  ходил  по  поселку,  отыскивая  знакомые  углы  и
друзей.
   Стариковская память капризна. В семьдесят лет уже не мог сказать  Егор,
как звали приисковую мамку, бабу ласковую, падкую до курчавых, но  подарок
ее - берестяную табачницу с незабудками  -  и  полушалок  ее,  красный,  с
большими стручками, и счастливый смех глупой бабы  в  шалаше  из  корья  -
помнил твердо. А вот с кем ушла от него, Егор не припомнил.
   Кроме Мурташки, никто во всем городе не мог вспомнить Егора. Да  и  сам
он шел по земле, не узнавая ни лиц, ни домов. Больше всего удивлялся  Егор
строгости жителей.  То  ли  водки  завозили  небогато,  то  ли  разучились
старатели пить, но пьяных на прииске было мало.  Один  только  раз,  возле
приискового ресторанчика,  увидел  Егор  настоящего,  всерьез  загулявшего
приискателя.
   Толстогубый, чубатый парень, в плисовых шароварах,  кушаке  и  сапожках
гармоникой, лежал на спине посреди шоссе и грозил кулаком машинам.
   Несколько раз шоферы оттаскивали пьяного на  обочину.  Но  едва  машина
трогалась, приискатель, изнемогая от хохота, приползал и ложился на старое
место.
   Егора развеселила пьяная настойчивость приискателя.
   - Эх, пофартило парню, колупнул золотишка!
   Но какой-то прохожий сердито ответил:
   - Это наш счетовод... москвич... Начитался романов, балда!
   И Егору снова стало обидно и грустно. И  этот  не  настоящий.  Плисовые
штаны... Мальчишка! Дурак!
   Он посмотрел на счетовода с досадой, точно на  фальшивый  гривенник,  а
когда пьяный снова  остановил  машину,  Егор  схватил  его  за  ноги  и  с
наслаждением оттащил под откос.
   - Лежи, ферт несчастный! - сказал он сердито.
   Зайти к Мурташке Егор не успел. Вечером приехала машина и увезла его  в
клуб. Здесь гостя усадили за стол, рядом с главным инженером и барышней  с
карандашиками, и председатель сказал, кивнув на Егора:
   - Тут, между прочим, сидит наша  живая  история.  Знаменитый  старатель
Егор Цыганков. Просим его рассказать про царскую каторгу.
   Все захлопали, и Егор  поклонился.  "Помнят  все-таки,  -  подумал  он,
щурясь. - То ли дальше будет".
   Он не спеша влез на трибуну и громко сказал:
   - Привет вам и здравствуйте, дорогие  старатели-горняки!  Расскажу  вам
все по порядку, как видел и что испытал понемногу... Жили мы  обыкновенно,
можно сказать, исторически... Больше  в  землянках.  Год  цингуем,  неделю
гуляем... Мальчиком я сотенный билет только один раз видел - на пасху,  во
сне. А тут сразу почти в миллионщики вышел.
   Он рассказал про знаменитую  четверговую  дележку,  когда  приискатели,
смеха ради, напоили свинью коньяком и сожгли вместе с китайской харчевкой.
   - Крику было! - сказал, жмурясь,  Егор.  -  Мадама  китайская  в  одних
сподниках выскочила. Хозяин сначала за ведро, потом плюнул... Сам  хворост
подкладывал, крыша горит - он громче прочих хохочет, Знал,  как  старатели
забаву оплачивают.
   Он подумал и стал рассказывать  про  сумасшедшего  конторщика  Чиркова,
который даже тарелку  с  кашей  принимал  за  лоток,  потом  про  рябчика,
указавшего клювом на знаменитую россыпь Желтуху.
   Зал был просторный, гулкий,  как  бочка.  И  Егор,  сгоряча  говоривший
громко и складно, вскоре начал сбиваться. Он  никогда  не  выступал  перед
большими собраниями, а озорные истории, которые  так  хорошо  рассказывать
хмельной компании,  звучали  в  этом  огромном  зале  неумно  и  невесело.
Неожиданно он вспомнил старую  обиду  на  бельгийца  Роберта  Карловича  и
рассказал, как управляющий обсчитал его  на  одиннадцать  золотников,  что
никому не было интересно. Потом сообщил  вдруг,  как  воровали  золото  на
кабинетских участках, унося его в ноздрях, в сальных волосах и на подошвах
смазанных дегтем сапог.
   Он хотел рассказать еще  о  драке  на  троицу,  когда  зарезали  писаря
Шашнева, но председатель уже звонил в колокольчик.
   - Вот так и жили, - сказал Егор, уходя. - Весело жили!
   Аплодировали  дружно,   но   многие,   особенно   в   передних   рядах,
переглядывались и откровенно смеялись.
   Егор слышал, как инженер, наклонясь к председателю, заметил:
   - Ну, к чему?.. Вот вам живая история!
   А когда закрыли занавес,  старичок  истопник,  всегда  дававший  оценку
ораторам и артистам, сказал Егору неласково:
   - Лучше б ты, дед, не срамился.
   Неприятное впечатление сгладилось только в буфете. Там за  столиками  с
пивными бутылками Егор целый вечер рассказывал незнакомым людям о прииске.
Иногда его просили повторить, он начинал снова, в тех же словах, с теми же
паузами и жестами, как двадцать - тридцать лет назад.
   Лучше всего удавались ему истории о  дележе  мировой  ямы  и  пожаре  в
трактире - событиях в жизни прииска самых значительных.
   Впрочем, вскоре Егор устал, захмелел  и  даже  о  знаменитой  драке  на
троицу рассказывал вяло, без особых подробностей.
   - ...Артель на артель...  Двое  суток,  как  в  германскую.  У  Михайлы
винчестер, потом в ножи перешли.  Девять  на  месте,  семь  в  околоток!..
Большой кровью заплачено.
   Очнулся он ночью в гостинице на горе, куда его привезли прямо из клуба.
Кто-то заботливый расстегнул ему ватник и снял сапоги.
   Спать уже не хотелось. В  ушах  все  время  звучал  то  шум  драги,  то
обидный, громкий смех приискателей, то ворчание откровенного истопника.  А
когда Егор вспомнил,  что  завтра  с  утра  обещался  зайти  разговорчивый
техник, захотелось одеться  и  уйти  подальше  от  вежливых  объяснений  и
слишком умных машин.
   ...Не простившись ни с кем, Егор в сумерках вышел  из  города  и  часов
через пять, одолев крутой заснеженный перевал, добрался до станции.
   Здесь было тихо. Люди спали у печки вповалку. Горела свеча. Возле  нее,
распахнув полушубок, немолодая женщина кормила грудью ребенка. Темное лицо
ее было величаво и строго, ресницы опущены. Стойкое пламя освещало золотые
метелки бровей, сердитые круглые ноздри и зеленые лохмы овчины, из которых
поднималась сильная шея.
   Егор сел напротив и долго разглядывал женщину. После  трудной,  скучной
дороги тайгой хотелось согреться беседой.  Рассказать  умно,  не  спеша  о
пропавшей горе, о чанах с бирюзовой водой, о своей законной обиде.
   Он снял мешок, отдышался, но  тяжесть  осталась,  Рассказать,  что  ли,
бабе? Поймет ли? Он предпочитал для солидных бесед мужскую компанию. Но со
всех сторон неслись бормотанье и храп. Только  одна  женщина  боролась  со
сном в этой комнате, наполненной теплым дыханием...
   Он сказал (не бабе, себе самому):
   - Однако пропало золото. Вес не тот, и проба не та.
   Вздрогнув, она ответила медленно (не Егору, своим тайным мыслям):
   - Ушел?.. Ну и что ж... Видно, в приискателях слаще.
   - Теперь приискателей нету, одни лаборанты.
   Он сел поудобнее и вкусно  улыбнулся.  Голос  бабы,  сонный,  покорный,
сулил бесконечные, робкие ахи-охи, которые нужны хорошему рассказчику, как
писарю запятые.
   Наконец-то он мог не спеша поделиться обидой.
   Но женщина смотрела мимо Егора, в угол, суровым, пристальным взглядом.
   - За винегретом ушел, - сказала  она  в  пустоту.  -  Три  рубля  взял,
кольцо... Где ж искать тебя, пес лукавый?
   Егор не расслышал.
   - ...спи, ясынька. С нами не баско.
   Она совсем очнулась от сна и заговорила  громко,  заглушая  дребезжание
Егора. Видимо, женщина рада была неожиданному собеседнику. Но  и  Егор  не
сдавался. Не слушая друг д