говорит:  "Я ему  приеду...  Я  ему,  пидору,  глаз
выколю..." Тут и жена отключилась. И тоже с концами...
     - Ужас, - сказала Белла.
     - Еще не такое бывает, - сказал Жбанков, - давайте выпьем!
     - Баня готова, - сказала Эви.
     - Это  что  же,  раздеваться? - встревоженно спросил Жбанков, поправляя
галстук.
     - Естественно, - сказала Белла.
     - Ногу, - говорю, - можешь отстегнуть.
     - Какую ногу?
     - Деревянную.
     -  Что?  - закричал Жбанков. Потом  он нагнулся  и  высоко  задрал  обе
штанины.  Его  могучие  голубоватые  икры были  стянуты  пестрыми  немодными
резинками.
     -  Я в футбол до  сих  пор  играю, - не унимался Жбанков.  - У нас  там
пустырь... Малолетки тренируются... Выйдешь, бывало, с охмелюги...
     - Баня готова, - сказала Эви.
     Мы  оказались  в предбаннике. На  стенах  висели экзотические  плакаты.
Девушки исчезли за ширмой.
     - Ну, Серж, понеслась душа в рай! - бормотал Жбанков.
     Он  разделся  быстро,  по-солдатски.  Остался  в  просторных  сатиновых
трусах. На груди его синела  пороховая татуировка. Бутылка с рюмкой, женский
профиль  и червовый туз.  А посредине  - надпись славянской вязью: "Вот  что
меня сгубило!"
     - Пошли, - говорю.
     В  тесной,  стилизованной  под  избу  коробке  было  нестерпимо  жарко.
Термометр показывал  девяносто градусов.  Раскаленные доски пришлось окатить
холодной водой.
     На   девушках  были  яркие  современные  купальники,  по  две  узеньких
волнующих тряпицы.
     - Правила знаете? - улыбнулась Белла. - Металлические вещи нужно снять.
Может быть ожог...
     - Какие вещи? - спросил Жбанков.
     - Шпильки, заколки, булавки...
     - А зубы? - спросил Жбанков.
     - Зубы можно оставить, - улыбнулась  Белла и добавила: - Расскажите еще
что-нибудь.
     -  Это  -  в момент. Я расскажу, как один свадьбу в дерьме утопил...  -
Девушки  испуганно  притихли. -  Дружок  мой  на  ассенизационном  грузовике
работал.  Выгребал это  самое  дело. И была у него подруга, шибко грамотная.
"Запах, - говорит, - от тебя нехороший". А он-то что может  поделать? "Зато,
- говорит, - платят  нормально".  "Шел бы в такси", -  она ему  говорит.  "А
какие там заработки?  С  воробьиный пуп?"...  Год проходит.  Нашла  она себе
друга. Без запаха. А  моему дружку говорит:  "Все. Разлюбила. Кранты..." Он,
конечно, переживает. А у  тех - свадьба. Наняли общественную столовую, пьют,
гуляют... Дело к ночи... Тут мой дружок  разворачивается на своем говновозе,
пардон... Форточку открыл, шланг  туда засунул и врубил насос... А у  него в
цистерне тонны четыре этого самого добра... Гостям в аккурат по колено. Шум,
крики, вот тебе  и  "Горько!"... Милиция  приехала... Общественную  столовую
актировать пришлось. А дружок мой получил законный семерик... Такие дела...
     Девушки  сидели притихшие  и  несколько  обескураженные.  Я  невыносимо
страдал от жары. Жбанков пребывал на вершине блаженства.
     Мне все это стало надоедать. Алкоголь  постепенно испарился. Я заметил,
что Эви поглядывает на меня.
     Не то с испугом, не то с уважением. Жбанков что-то  горячо шептал Белле
Константиновне.
     - Давно в газете? - спрашиваю.
     - Давно, - сказала Эви, - четыре месяца.
     - Нравится?
     - Да, очень нравится.
     - А раньше?
     - Что?
     - Где ты до этого работала?
     - Я не работала. Училась в школе.
     У нее был детский рот и  пушистая  челка.  Высказывалась она  поспешно,
добросовестно,  слегка задыхаясь. Говорила  с  шершавым  эстонским акцентом.
Иногда чуть коверкала русские слова.
     - Чего тебя в газету потянуло?
     - А что?
     - Много врать приходится.
     -  Нет. Я делаю корректуру. Сама еще не  пишу. Писала статью, говорят -
нехорошо...
     - О чем?
     - О сексе.
     - О чем?!
     - О сексе. Это важная тема. Надо  специальные журналы и книги. Люди все
равно делают секс, только много неправильное...
     - А ты знаешь, как правильно?
     - Да. Я ходила замуж.
     - Где же твой муж?
     - Утонул. Выпил коньяк и утонул. Он изучался в Тарту по химии.
     - Прости, - говорю.
     - Я  читала много  твои статьи.  Очень  много смешное.  И  очень  часто
многоточки... Сплошные многоточки... Я бы хотела работать в Таллинне.  Здесь
очень маленькая газета...
     - Это еще впереди.
     - Я знаю, что ты сказал про газету. Многие пишут не то самое, что есть.
Я так не люблю.
     - А что ты любишь?
     - Я люблю стихи, люблю битлз... Сказать, что еще?
     - Скажи.
     - Я немного люблю тебя.
     Мне показалось, что я ослышался.  Чересчур это было неожиданно.  Вот уж
не думал, что меня так легко смутить...
     - Ты очень красивый!
     - В каком смысле?
     - Ты - копия Омар Шариф.
     - Кто такой Омар Шариф?
     - О, Шариф! Это - прима!..
     Жбанков   неожиданно  встал.   Потянул  на   себя  дверь.  Неуклюже   и
стремительно  ринулся  по  цементной лестнице  к  воде.  На  секунду  замер,
Взмахнул руками. Произвел звериный, неприличный вопль и рухнул...
     Поднялся фонтан  муаровых  брызг.  Со дна  потревоженной  реки  всплыли
какие-то банки, коряги и мусор.
     Секунды  три его не было видно. Затем вынырнула черная непутевая голова
с безумными, как у месячного щенка,  глазами. Жбанков, шатаясь,  выбрался на
берег.  Его  худые  чресла  были  скульптурно облеплены длинными  армейскими
трусами.
     Дважды  обежав  вокруг коттеджа с песней "Любо, братцы, любо!", Жбанков
уселся на полку и закурил.
     - Ну как? - спросила Белла.
     - Нормально, - ответил фотограф, гулко хлопнув себя резинкой по животу.
     - А вы? - спросила Белла, обращаясь ко мне.
     - Предпочитаю душ.
     В соседнем помещении имелась душевая кабина. Я умылся и стал одеваться.
     "Семнадцатилетняя  провинциальная  дурочка,  - твердил я,  - выпила три
рюмки коньяка и ошалела..." Я пошел в гостиную, налил  себе джина с тоником.
Снаружи доносились крики и плеск воды. Скоро появилась Эви, раскрасневшаяся,
в мокром купальнике.
     - Ты злой на меня?
     - Нисколько.
     - Я вижу... Дай я тебя поцелую...
     Тут я снова растерялся. И это при моем жизненном опыте...
     - Нехорошую игру ты затеяла, - говорю.
     - Я тебя не обманываю.
     - Но мы завтра уезжаем.
     - Ты будешь снова приходить...
     Я  шагнул  к  ней.  Попробуйте  оставаться  благоразумным,  если  рядом
семнадцатилетняя  девчонка, которая  только что вылезла из моря. Вернее,  из
реки..
     - Ну, что ты? Что ты? - спрашиваю.
     - Так всегда целуется Джуди Гарланд,  - сказала Эви. - И еще она делает
так...
     Поразительно устроен человек! Или я один  такой?!  Знаешь,  что вранье,
примитивное райкомовское вранье, и липа, да еще с голливудским налетом - все
знаешь И счастлив, как мальчишка...
     У  Эви  были  острые  лопатки,   а   позвоночник  из  холодных  морских
камешков...  Она  тихо вскрикивала  и  дрожала.. Хрупкая  пестрая бабочка  в
неплотно сжатом кулаке... Тут раздалось оглушительное: - Пардон!
     В дверях маячил Жбанков. Я отпустил  Эви.  Он поставил на стол  бутылку
водки. Очевидно, пустил в ход свой резерв.
     - Уже первый час, - сказал я, - нас ждут в райкоме.
     - Какой ты сознательный, - усмехнулся Жбанков.
     Эви  пошла  одеваться. Белла Константиновна тоже переоделась. Теперь на
ней был строгий, отчетно-перевыборный костюмчик.
     И тут я подумал:  ох,  если бы  не  этот  райком,  не  эта взбесившаяся
корова!..  Жить  бы  тут и  никаких  ответственных заданий...  Яхта,  речка,
молодые   барышни...   Пусть   лгут,   кокетничают,   изображают   уцененных
голливудских звезд... Какое это счастье -  женское притворство!.. Да, может,
я  ради  таких вещей на  свет произошел!.. Мне  тридцать четыре  года,  и ни
одного, ни  единого беззаботного дня... Хотя бы день пожить  без мыслей, без
забот  и без тоски... Нет,  собирайся в райком...  Это где  часы,  портреты,
коридоры, бесконечная игра в серьезность...
     - Люди! У меня открылось второе дыхание! - заявил Жбанков.
     Я разлил водку. Себе - полный фужер. Эви коснулась моего рукава:
     - Теперь не выпей... Потом...
     - А, ладно!
     - Тебя ждет Лийвак.
     - Все будет хорошо.
     -  Что значит - будет? - рассердился Жбанков. -  Все уже хорошо! У меня
открылось второе дыхание! Поехали!
     Белла  включила  приемник.  Низкий  баритон  выпевал что-то  мучительно
актуальное:
     "Истины нет в этом мире бушующем, Есть только миг. За него и держись...
Есть только свет между прошлым и будущим, именно он называется - жизнь!"
     Мы  пили снова и снова. Эви сидела на полу возле моего кресла.  Жбанков
разглагольствовал,  то и дело  отлучаясь в уборную. Каждый раз  он изысканно
вопрошал:  "Могу ли  я ознакомиться  с планировкой?" Неизменно добавляя:  "В
смысле - отлить..."
     И вдруг я понял,  что  упустил момент,  когда  нужно было остановиться.
Появились   обманчивая   легкость  и   кураж.   Возникло   ощущение  силы  и
безнаказанности.
     - В гробу я видел этот райком! Мишка, наливай!
     Тут инициативу взяла Белла Константиновна:
     - Мальчики, отделаемся, а потом... Я вызову машину.
     И ушла звонить по  телефону.  Я сунул  голову  под  кран.  Эви вытащила
пудреницу и говорит:
     - Не можно смотреть.
     Через двадцать минут наше такси подъехало к зданию райкома. Жбанков всю
дорогу пел:
     - Не хочу с тобою говорить, Не пори ты, Маня, ахинею...  Лучше я уйду к
ребятам пить, эх, у ребят есть мысли поважнее...
     Вероятно, таинственная Маня олицетворяла райком и партийные сферы...
     Эви гладила мою  руку  и шептала с акцентом  волнующие  непристойности.
Белла Константиновна выглядела строго.
     Она  повела  нас  широкими райкомовскими коридорами. С ней  то  и  дело
здоровались.
     На первом этаже возвышался бронзовый Ленин.  На втором - тоже бронзовый
Ленин, поменьше. На третьем - Карл Маркс с похоронным венком бороды.
     - Интересно, кто на четвертом дежурит? - спросил, ухмыляясь, Жбанков.
     Там снова оказался Ленин, но уже из гипса...
     - Подождите минутку, - сказала Белла Константиновна.
     Мы  сели. Жбанков погрузился в глубокое кресло. Ноги  его в  изношенных
скороходовских  ботинках  достигали  центра  приемной  залы.  Эви  несколько
умерила свой пыл. Уж чересчур ее призывы шли вразрез с материалами наглядной
агитации. Белла приоткрыла дверь:
     - Заходите.
     Лийвак говорил по телефону.  Свободная рука  его призывно  и  ободряюще
жестикулировала. Наконец он повесил трубку.
     - Отдохнули?
     -  Лично я  -  да, -  веско сказал Жбанков.  - У меня открылось  второе
дыхание...
     - Вот и отлично. Поедете на ферму.
     - Это еще зачем?! - воскликнул Жбанков. - Ах, да...
     - Вот данные относительно Линды Пейпс... Трудовые показатели... Краткая
биография... Свидетельства о поощрениях... Где ваши командировочные?  Штампы
поставите  внизу...  Теперь,  если вечер свободный, можно  куда-то  пойти...
Драмтеатр, правда,  на эстонском языке, Сад  отдыха...  В "Интуристе" бар до
часу   ночи...  Белла   Константиновна,   организуйте  товарищам   маленькую
экскурсию...
     - Можно откровенно? - Жбанков поднял руку.
     - Прошу вас, - кивнул Лийвак.
     - Здесь же все свои.
     - Ну, разумеется.
     - Так уж я начистоту, по-флотски?
     - Слушаю.
     Жбанков шагнул вперед, конспиративно понизил голос:
     - Вот бы на кир перевести!
     - То есть? - не понял Лийвак.
     - Вот бы, говорю, на кир перевести!
     Лийвак растерянно поглядел на меня.  Я потянул  Жбанкова за рукав.  Тот
шагнул в сторону и продолжал:
     - В  смысле  - энное количество водяры заместо  драмтеатра! Я, конечно,
дико извиняюсь...
     Изумленный  Лийвак  повернулся  к  Белле.  Белла  Константиновна  резко
отчеканила:
     - Товарищ Жбанков и товарищ Довлатов обеспечены всем необходимым.
     - Очень много вина, - простодушно добавила Эви.
     -  Что  значит  -  много?!  -  возразил  Жбанков.  -  Много  -  понятие
относительное.
     - Белла Константиновна, позаботьтесь, - распорядился секретарь.
     - Вот это - по-флотски, - обрадовался Жбанков, - это - по-нашему!
     Я решил вмешаться.
     -  Все  ясно,  -  говорю,  -  данные у меня.  Товарищ  Жбанков  сделает
фотографии. Материал будет готов к десяти часам утра.
     - Учтите, письмо должно быть личным...
     Я кивнул.
     - Но при этом его будет читать вся страна.
     Я снова кивнул.
     - Это должен быть рапорт...
     Я кивнул в третий раз.
     - Но рапорт самому близкому человеку...
     Еще один кивок. Лийвак стоял рядом, я боялся обдать его винными парами.
Кажется, все-таки обдал...
     -  И не  увлекайтесь, товарищи, -  попросил он, -  не увлекайтесь. Дело
очень серьезное. Так что в меру...
     -  Хотите,  я  вас  с Довлатовым  запечатлею?  -  неожиданно  предложил
Жбанков. - Мужики вы оба колоритные...
     - Если можно, в следующий раз, -  нетерпеливо отозвался Лийвак, - мы же
завтра увидимся.
     -  Ладно, - согласился Жбанков,  -  тогда  я  вас  запечатлею  в  более
приличной обстановке...
     Лийвак промолчал...
     ...Внизу нас ждала машина с утренним шофером.
     - На ферму заедем, и все, - сказала Белла.
     - Далеко это? - спрашиваю.
     - Минут десять, - ответил шофер, - тут все близко.
     - Хорошо  бы по дороге  врезку сделать, - шепнул Жбанков, - горючее  на
исходе.  И  затем,  обращаясь  к  водителю:  - Шеф,  тормозни возле  первого
гастронома. Да смотри не продай!
     - Мне-то какое дело, - обиделся шофер, - я сам вчера того.
     - Так, может, за компанию?
     - Я на работе... У меня дома приготовлено...
     - Ладно. Дело хозяйское. Емкость у тебя найдется?
     - А как же?!
     Машина остановилась возле сельмага. У прилавка толпился народ. Жбанков,
вытянув кулак с шестью рублями, энергично прокладывал себе дорогу.
     - На  самолет опаздываю,  мужики...  Такси, понимаешь,  ждет... Ребенок
болен... Жена, сука, рожает...
     Через  минуту он выплыл с двумя бутылками кагора. Водитель протянул ему
мутный стакан.
     - Ну, за все о'кей!
     - Наливай, - говорю, - и мне. Чего уж там!
     - А кто будет фотографировать? - спросила Эви.
     - Мишка все сделает. Работник он хороший.
     И действительно, работал Жбанков превосходно. Сколько бы ни выпил. Хотя
аппаратура у него была самая примитивная. Фотокорам раздали японские камеры,
стоимостью чуть ли  не  пять  тысяч.  Жбанкову японской камеры не досталось.
"Все равно пропьет", - заявил  редактор.  Жбанков  фотографировал  аппаратом
"Смена"  за  девять  рублей.  Носил  его  в  кармане,  футляр  был  потерян.
Проявитель  использовал  неделями.  В  нем  плавали  окурки,  фотографии  же
выходили  четкие,  непринужденные, по-газетному  контрастные.  Видно, было у
него какое-то особое дарование...
     Наконец  мы  подъехали  к  зданию  дирекции,  увешанному  бесчисленными
стендами.  Над  воротами  алел  транспарант:  "Кость -  ценное  промышленное
сырье!"  У крыльца  толпилось  несколько  человек. Водитель  что-то  спросил
по-эстонски. Нам показали дорогу...
     Коровник  представлял собой  довольно унылое  низкое здание. Над входом
горела пыльная лампочка, освещая загаженные ступени.
     Белла Константиновна, Жбанков и я  вышли из машины. Водитель курил. Эви
дремала на заднем сиденье.
     Неожиданно появился хромой человек с кожаной офицерской сумкой.
     - Главный агроном Савкин, - назвался он, - проходите.
     Мы  вошли.  За  дощатыми  перегородками  топтались коровы.  Позвякивали
колокольчики,  раздавались тягостные  вздохи  и  уютный  шорох  сена.  Вялые
животные томно оглядывали нас.
     ...  Есть  что-то жалкое в  корове,  приниженное и отталкивающее.  В ее
покорной  безотказности,  обжорстве  и  равнодушии.  Хотя,  казалось  бы,  и
габариты, и  рога... Обыкновенная  курица и та  выглядит более независимо. А
эта -  чемодан, набитый говядиной  и  отрубями...  Впрочем,  я  их совсем не
знаю...
     - Проходите, проходите...
     Мы оказались в тесной комнатке. Пахло  кислым молоком и  навозом.  Стол
был  покрыт голубой клеенкой.  На перекрученном  шнуре  свисала лампа. Вдоль
стен желтели фанерные ящики для одежды. В углу поблескивал доильный агрегат.
     Навстречу  поднялась  средних лет женщина в  зеленой кофте.  На пологой
груди ее мерцали ордена и значки.
     - Линда Пейпс! - воскликнул Савкин. Мы поздоровались.
     - Я ухожу, - сказал главный  агроном, - если что, звоните по местному -
два, два, шесть...
     Мы с трудом разместились. Жбанков достал из кармана фотоаппарат.
     Линда Пейпс казалась мне немного растерянной.
     - Она говорит только по-эстонски, - сказала Белла.
     - Это не важно.
     - Я переведу.
     - Спроси ее чего-нибудь для понта, - шепнул мне Жбанков.
     - Вот ты и спроси, -  говорю. Жбанков наклонился к Линде Пейпс и мрачно
спросил: - Который час?
     - Переведите,  - оттеснил я  его,  - как Линда  добилась таких  высоких
результатов?
     Белла перевела.
     Доярка что-то испуганно прошептала.
     -  Записывайте,  -  сказала  Белла.  -  Коммунистическая  партия  и  ее
ленинский Центральный Комитет...
     - Все ясно, - говорю, - узнайте, состоит ли она в партии?
     - Состоит, - ответила Белла.
     - Давно?
     - Со вчерашнего дня.
     - Момент, - сказал Жбанков, наводя фотоаппарат. Линда замерла, устремив
глаза в пространство.
     - Порядок, - сказал Жбанков, - шестерик в кармане.
     - А корова? - удивилась Белла.
     - Что - корова?
     - По-моему, их нужно сфотографировать рядом.
     -  Корова здесь не поместится, - разъяснил Жбанков, - а  там  освещение
хреновое.
     - Как же быть?
     Жбанков засунул аппарат в карман.
     - Коров в редакции навалом, - сказал он.
     - То есть? - удивилась Белла.
     - Я говорю, в архиве коров сколько угодно. Вырежу твою Линду и подклею.
     Я тронул Беллу за рукав:
     - Узнайте, семья большая?
     Она заговорила по-эстонски. Через минуту перевела:
     - Семья большая, трое детей. Старшая  дочь кончает школу. Младшему сыну
- четыре годика.
     - А муж? - спрашиваю. Белла понизила голос:
     - Не записывайте... Муж их бросил.
     - Наш человек! - почему-то обрадовался Жбанков.
     - Ладно, - говорю, - пошли...
     Мы попрощались. Линда проводила нас чуточку разочарованным взглядом. Ее
старательно уложенные волосы поблескивали от лака.
     Мы  вышли  на улицу. Шофер  успел развернуться.  Эви в замшевой  куртке
стояла у радиатора. Жбанков вдруг слегка помешался.
     -  Кыйк, - заорал  он  по-эстонски,  - все! Вперед,  товарищи! К  новым
рубежам! К новым свершениям!
     Через полчаса мы были у реки. Шофер сдержанно простился и  уехал. Белла
Константиновна подписала его наряд.
     Вечер  был теплый и ясный.  За рекой  багровел меркнущий край неба.  На
воде дрожали розовые блики.
     В дом идти  не  хотелось. Мы спустились на  пристань.  Некоторое  время
молчали. Затем Эви спросила меня:
     - Почему ты ехал в Эстонию?
     Что я мог ответить? Объяснить, что нет у меня дома, родины, пристанища,
жилья?.. Что я всегда искал эту тихую пристань?.. Что я прошу у жизни одного
- сидеть вот так, молчать, не думать?..
     - Снабжение, - говорю, - у вас хорошее. Ночные бары...
     - А вы? - Белла повернулась к Жбанкову...
     -  Я  тут  воевал,  -  сказал  Жбанков,  - ну  и  остался...  Короче  -
оккупант...
     - Сколько же вам лет?
     - Не так  уж много, сорок пять. Я самый конец войны застал, мальчишкой.
Был вестовым у полковника Адера... Ранило меня...
     - Расскажите, - попросила Белла, - вы так хорошо рассказываете.
     -  Что  тут рассказывать? Долбануло осколком,  и вся  любовь... Ну что,
пошли?
     В доме зазвонил телефон.
     - Минутку,  -  воскликнула Белла, на  ходу  доставая  ключи.  Она скоро
вернулась, - Юхан Оскарович просит вас к телефону.
     - Кто? - спрашиваю.
     - Лийвак...
     Мы  зашли  в  дом. Щелкнул выключатель -