ход своего  существования и  испробовать
новый вариант  судьбы. Но  вскоре  я почувствовал  разочарование. Жизнь деда
складывалась так,  будто от него ничего не зависело. Начиная с  девятнадцати
лет  она  текла  по  строгим  флотским  законам, причем  отсутствие  выбора,
казалось,  совсем не тяготило его. Наоборот, он  находил какое-то непонятное
удовлетворение  в  исполнении  приказов  и  предписаний,  многие  из которых
казались мне идущими вразрез с его собственными желаниями.
     Дед попал во  флот по комсомольскому  набору,  когда учился  на  втором
курсе  юридического факультета  университета.  Выходило, что  он  совсем  не
намеревался стать моряком, а  хотел быть юристом, однако  никакого сожаления
по поводу такого неожиданного поворота судьбы я не встретил на страницах его
мемуаров.
     После  окончания  военно-морского  училища  дед  получил  назначение на
Крайний Север. Там он командовал тральщиком, потом эскадренным миноносцем. В
этой должности его застала война.
     Страница  за  страницей  были  посвящены  описанию  будничной  флотской
службы:  походы,  стоянки,  ремонты,  обучение  молодых   матросов,  учения,
парады... О семейной жизни дед писал скупо. Фраза, посвященная  появлению на
свет моего отца, выглядела так:  "Сын Дмитрий родился в июле  сорок  первого
года, когда я не мог уделить этому событию должного внимания. Назван в честь
деда".
     И  только  тут,  в описании  первых дней  войны,  я  обнаружил  скрытое
упоминание о том, что дед все-таки воспользовался часами. Цитирую:
     "Война началась  неожиданно для многих, хотя  ее приближение  ощущалось
всеми. Я  не был исключением. Мне казалось,  что в запасе еще  есть какое-то
время -- может быть, год или два. В начале мая мое судно встало на ремонт  в
доках базы. Первый день войны мы встретили со снятой для переборки машиной и
полностью размонтированными торпедными аппаратами.  Если  бы знать за месяц,
мы успели бы  в аварийном  порядке закончить  ремонт. Однако я  нашел способ
достойно подготовиться  к испытаниям. Уже на следующий день корабль  вышел в
море на боевое патрулирование".
     Ясно, что за несколько часов вернуть  на корабль разобранный  дизель  и
восстановить вооружение невозможно. Дед вернулся на месяц назад, чтобы лучше
подготовиться к войне. Это был тот единственный в жизни случай, о котором он
упоминал.
     Кстати, насколько мне известно, он не сделал даже попытки за этот месяц
эвакуировать  семью в более надежное  место,  чем военный городок  плавбазы,
который уже в первые дни войны подвергся бомбардировкам врага.
     Окончание войны дед встретил капитаном первого ранга, кавалером орденов
Нахимова и Красного Знамени.
     Затем  он окончил  Академию  Генерального  штаба,  командовал  крупными
флотскими соединениями,  преподавал,  вышел в  отставку, а в  последние годы
входил в Совет ветеранов.
     Жизненный путь деда представлялся мне ясным и логичным, несмотря на то,
что подчинялся железной необходимости воинских порядков.
     Нельзя сказать,  что  он  не делал в жизни  ошибок. О них  дед  писал с
беспощадной прямотой, но  нигде  в его  мемуарах я не  уловил  намека на то,
чтобы попытаться исправить  ошибку  с  помощью  имеющегося  в  его  владении
прибора.  Это  меня крайне  удивило  и даже раздосадовало, поскольку, на мой
взгляд, свидетельствовало либо о его ограниченности, чему я не очень  верил,
либо  о  постижении  им какой-то тайны  жизни,  в которую я не был посвящен.
Вслед за жизнеописанием, занимавшим бо2льшую часть тетради, шли разрозненные
по виду  заметки, представлявшие собою результат наблюдений  и  размышлений.
Привожу некоторые из них.
     "Неизбежность смерти слабых  людей  приводит  к бездействию,  а сильных
заставляет работать с удвоенной энергией".
     "Как бы я жил, если бы начал жизнь сначала? Я много размышлял над этим,
ибо  имел  разнообразные  задатки, как  всякий  живой  человек,  и неизменно
приходил к выводу, что прожил бы ее точно  так же.  Следовательно, я доволен
ею,  не так ли? Да, но только в том  смысле, что не сделал в жизни ни одного
поступка, противного моей совести, то есть прожил ее достойно. Сейчас, глядя
смерти в лицо, я понимаю, что сознание достойно прожитой жизни есть  главный
и необходимый ее итог, а пережитые трудности, лишения, ошибки и неудачи лишь
придают достоинству необходимую серьезность".
     ""За  двумя зайцами  погонишься  -- ни  одного  не поймаешь", -- гласит
народная мудрость. Она таким образом указывает на разумность погони за одним
зайцем. Но стоит ли за ним гоняться? Жизнь -- это не погоня за зайцем".
     "Трижды  я  оказывался  в  ситуациях  предельно критических:  дважды на
тонущем корабле  и  однажды, как  ни  странно,  на ковровой  дорожке  одного
кабинета.  Все  три раза я имел время,  чтобы  изменить  ситуацию  на  более
благоприятную, но  ни разу не воспользовался этим. Почему?  С  судьбой нужно
сражаться честно. Либо честно победить ее, либо так же честно умереть".
     "Внуку.  У  людей  в  районе  шеи,  под кадыком,  есть  так  называемая
вилочковая железа. Тимус -- по латыни. Она достигает  наибольшей  величины у
грудных младенцев, к  старости сходит на нет. Предполагают, что деятельность
этой  железы  как-то  связана со  старением,  с  протеканием  биологического
времени жизни организма".
     "Если бы смерти не было, ее следовало бы изобрести".
     "Хотел бы я снова стать молодым? Как ни странно, нет. Люди, мечтающие о
возврате  молодости,  не  отдают  себе  отчета  в  том,  что  ее  очарование
заключается прежде всего в новизне ощущений, а не в избытке сил. Старость --
понятие не энергетическое, а информационное. Начать жизнь сначала можно лишь
молодым старичком".
     "Необходимость  прожитой  жизни  определяется  не  тем,  насколько твоя
судьба совпала  с  собственными представлениями  о  ней,  а  тем,  насколько
совпала она с исторической жизнью народа того времени, когда ты жил".
     Я закрыл тетрадь. Это было как приговор.
     Достал он меня  все-таки,  мой дед.  Из-под земли достал. Из покинутого
мною пространства достал.
     Все это он  понял  и рассчитал, не прибегая к  эксперименту, задолго до
того,  как  я  начал свои прыжки и ужимки. А я,  как  последний  дикарь, как
трехлетний    младенец,   баловался    блестящей   игрушкой,   считая   себя
исключительной личностью.
     Моя  судьба  не  совпадала  ни  с собственными  представлениями,  ни  с
исторической жизнью народа.
     Да и что, собственно, было исторической жизнью народа в то время, когда
я  метался  по  пространствам? На этой  ровной  исторической  поверхности не
наблюдалось ни одной революции, ни одной индустриализации, ни одной войны...
Судя по  рассказам  мамы и кадрам видеокассет, я прожил свою маленькую жизнь
так  же,  как   миллионы  сограждан  --   в  необременительной   борьбе   за
благополучие,  за наиболее полное удовлетворение моих растущих потребностей.
Я  уже почти выиграл  эту борьбу, если не считать  квартиры.  А  мне  только
тридцать три года. Что же я стану делать дальше?
     Несмотря на то что я жил  так же,  как большинство,  что-то мешало  мне
признать  мою жизнь  эквивалентной  исторической  жизни народа.  Но  неужели
отсутствие  катаклизмов?  Нет,  это  абсурдно. Отсутствие  высоких  целей  и
идеалов?
     Но почему, бог мой, почему они были у деда? Откуда он их черпал? Откуда
брал их его отец -- профессиональный революционер и политкаторжанин? Неужели
я  настолько испорчен и себялюбив,  что не  желаю  народу счастья, а  борюсь
только  за свое  -- непогрешимое и бесталанное,  как  будильник? Где  он  --
народ?!
     Я  со  злостью  отшвырнул  тетрадь.  Я  был  зол  на  деда.  Зачем  ему
понадобилось  искушать меня? Я прожил бы  свою тихую жизнь  как придется, не
задумываясь о ее  смысле. Теперь же приходится решать уравнение  со  многими
неизвестными.
     Я  достал  из  кармана  записную книжку  и  стал ее листать. Захотелось
встретиться с друзьями, чтобы проверить, как они прожили этот период. Книжка
меня поразила.
     Она  была  устроена  по  функциональному  принципу.   Фамилии   в   ней
практически отсутствовали,  записаны были  лишь имена, изредка с отчествами.
Вместо фамилий имелись краткие пояснения; к какой сфере принадлежит абонент.
Род занятий и  оказываемых  услуг. Почему-то эти слова тоже  были написаны с
заглавных букв.
     Коля  Джинсы, Марк  Петрович  Колбаса,  Елена  Сергеевна  Зубы, Аллочка
Авторучка, Надежда Тимофеевна Билеты, Саша Зонт, Николай Иванович Запчасти.
     Или  же  другая  группа:  Миша  Внешторг,  Галочка  Министерство, Семен
Трофимович Референт.
     Встречались  абоненты,  не  поддающиеся никакой расшифровке. В основном
женщины. Вера Адлер,  Лена  Белые Ночи, Люсенька  Телогрейка и даже  Эльвира
Гоп-со-смыком..
     Решительно потряс  меня Иван Иванович  Бубу. Я  решил, что это какой-то
неизвестный мне вид  услуг или продукт, появившийся в самом конце двадцатого
века, и неожиданно позвонил по его номеру. Трубку поднял мужчина.
     -- Слушаю.
     -- Иван Иванович?
     -- Он.
     -- Это Сережа...
     -- М-м...
     -- Мартынцев.
     -- Извините, не припоминаю. Вы  чем, так сказать, богаты?  Чему мы, так
сказать, рады?
     "Чем  же  я  богат?  -- подумал  я. -- Экспортными  электродвигателями?
Танцами?.. Скорее танцами".
     -- У нас ансамбль, -- сказал я.
     -- Ах, "Сальдо"! Так бы и сказали. Пока ничего нет.
     -- А когда будут?
     -- В следующем квартале. Звоните.
     Он повесил трубку. "Бубу  будут в следующем  квартале", -- меланхолично
подумал я  и  набрал номер Макса. Он значился в  записной книжке  под  своей
настоящей фамилией. Я волновался. Как меня встретит старый друг? Ответил мне
женский голос. Я узнал маму Макса.
     -- Здравствуйте, Ольга Викторовна. Это Мартынцев.

     -- Сережа?-- удивленно спросила она после паузы.

     -- Максим дома?
     -- Да... Сейчас я позову.
     Трубку  довольно  долго  никто  не брал. Затем  послышалось шуршание, и
голос Макса произнес четко и сухо:
     -- Я же сказал тебе, чтобы ты не звонил. Нам не о чем разговаривать.
     Вслед за этим последовали короткие гудки.
     Я  повесил трубку, разделся и лег  спать на  отцовском диване, где мама
уже приготовила мне постель.
     Я долго  не мог  заснуть.  Смотрел на политическую  карту  мира,  будто
светящуюся в темноте комнаты на противоположной стене.
     "Чужое... Чужое пространство..." -- повторял я про себя,  уже зная, что
останусь в нем надолго, может быть, навсегда, потому что  после всего, что я
узнал,  я  не мог  себе  позволить  удрать из него в лучшие  пространства  и
времена.  Необходимо  было  жить тут, пытаясь по  мере сил исправлять ошибки
предшественника.
     Я был готов его убить, то есть убить себя, растерявшего за каких-нибудь
шестнадцать лет друзей, высокие порывы и  идеалы юности. Мне показалось, что
тихо улизнуть в  другое пространство было  бы подлым по отношению  к  Сергею
Мартынцеву, который здесь сильно помельчал и омещанился. Как-никак я отвечал
за него, ведь он был моим двойником. Я решил ему помочь.
     Утром я  отправился на  работу с твердым намерением начать новую жизнь.
На этот раз без помощи часов, по собственной инициативе.
     Я  проработал  до  обеда,  еще раз  убедившись, что служба  моя  вполне
посильна для  человека с незаконченным  средним образованием,  каковым  я по
сути  и обладал. Я даже принял какую-то делегацию и весьма толково  заключил
контракт на поставку электробритв в какую-то страну,  появившуюся в мире  на
рубеже веков.
     После обеда я пошел к начальнику отдела и положил  на стол заявление об
уходе.
     -- Не понимаю вас, Сергей Дмитриевич, -- он прочитал заявление и поднял
на меня глаза. -- Вам что-нибудь не нравится?
     -- Да.
     -- Что же? Оклад? Режим? Отношения?
     -- Я, -- сказал я.
     -- Не понял?
     -- Я себе не нравлюсь.
     Он подумал, отложил заявление:
     -- Директор будет возражать.
     -- Но я ведь имею право, не так ли?
     --  Право -- это  право, а долг  -- это долг. Подумайте, --  сказал он,
давая понять, что разговор окончен.
     На следующий день мне приказом прибавили оклад, а начальник в разговоре
объяснил   мне,   что  мой  уход  сейчас  крайне  несвоевременен,  поскольку
учреждение  только  что  пережило реконструкцию, переезд,  так что  не стоит
увеличивать организационные трудности.  Я  продолжал  подписывать  бумаги  и
принимать  делегации. Попытка  начать новую личную  жизнь также  закончилась
полным провалом.
     Во-первых, для  начала  мне все-таки пришлось стать мужем Татьяны. Мама
оказалась отчасти  права: это не потребовало особых  умственных усилий, хотя
было зрелищем смешным и  жалким, если бы кто-нибудь смотрел. Как ни странно,
моя  жена  вдруг переменила ко мне отношение, стала ласковой, мягкой  и даже
красивой,  черт  возьми! Она стала мне нравиться  больше. А сама так  просто
влюбилась  в меня без памяти, все время повторяя, что  этого она ждала очень
долго. Я никак не мог взять в толк -- чего она ждала?
     Разговаривать после  всего этого о разводе было просто глупо. Зачем? На
каком основании?
     Во-вторых, Дашка. Я почти с ужасом стал замечать, что с каждым днем эта
незнакомая, но симпатичная девочка буквально  внедряется мне в душу, занимая
там  все  больше  места.  Лишенный  в  детстве  отцовского внимания и просто
общения с  отцом, я  теперь будто исправлял  его ошибку,  отдавая дочери все
свободное  время.  Это  обстоятельство тоже  не  могло не укрепить  семейную
жизнь, тогда как я намеревался ее разрушить.
     По существу, новую жизнь удалось начать лишь в одном пункте: я перестал
быть членом ансамбля "Сальдо", поскольку не умел играть на гитаре, а там это
было совершенно необходимо.  Мне  пришлось  выдержать неприятный разговор  с
коллегами и  даже заплатить им неустойку за  те концерты,  которые уже  были
назначены.
     Естественно, это не могло пройти незамеченным  в семейной жизни. Потеря
весомой  прибавки к  зарплате плюс  неустойка снова отодвинули от меня жену,
чему я был, честно говоря, рад. Меня уже начинали раздражать ее ласки.
     Короче говоря, эффект  был  незначительный.  Сергей  Мартынцев всячески
сопротивлялся  моему вмешательству в его жизнь. Он устроил ее весьма прочно,
с надежной круговой обороной.
     Поняв,  что  грубым наскоком  я ничего не  добьюсь, я  решил потихоньку
видоизменять свою жизнь в  сторону улучшения. Для начала нужно было  вернуть
старых друзей. Задача осложнялась тем, что  я  не  совсем четко представлял,
из-за чего  мы  расстались.  Относительно Толика  и  Марины еще  можно  было
догадаться.  Вероятно, мне было  тягостно  поддерживать  отношения  с бывшим
приятелем  и его женой, которая когда-то  была моей первой любовью.  Но  что
нарушило нашу дружбу с Максом?
     Я  набрался духу и поехал к  нему. За те несколько недель, что прошли с
момента моего прыжка, ни Макс, ни Толик, ни Марина ни разу мне не позвонили.
     Максим  открыл  мне  дверь. Он  был  в  расстегнутой старой  рубашке  и
трикотажных спортивных  брюках.  С  первого  взгляда  я понял, что друг  мой
сильно переменился. Вместо веселого, уверенного в себе человека, признанного
лидера  и  баловня судьбы  на меня смотрел нервный, подозрительный субъект с
взъерошенными волосами и взглядом отпетого неудачника.
     -- Пришел? -- с вызовом сказал он.
     -- Пришел. Пустишь?--сказал я как можно дружелюбнее.

     Он дернул плечом:
     -- Проходи.
     Я зашел в квартиру, где не раз бывал в юности. В ней царило запустение.
Прежний  уютный  дом превратился в сарай, где  без всякого смысла и  порядка
раскиданы  были  предметы  мебели  и  гардероба.  Посреди  прихожей  валялся
спущенный футбольный  мяч, морщинистый, как урюк.  С голой  лампочки свисала
серебристая мишура, оставшаяся,  по всей видимости,  с празднования прошлого
Нового  года. На пыльном зеркале пальцем было написано: "Я  пошел в кино". В
комнате было не лучше.
     Я уселся на продранный диван, утонув в нем почти до пола, причем в меня
со стоном впилась  изнутри железная пружина. Максим уселся  на стул верхом и
сложил руки на спинке. Я почувствовал, что он  давно желал  этого визита, но
боится уронить достоинство.
     Разговор был трудным. Я продвигался в нем ощупью, как в темной комнате,
где когда-то бывал, но давно позабыл обстановку. Постепенно, с трудом в моей
голове складывалась картина жизни Максима с  той поры, когда мы разошлись во
времени.
     Началом  всему было  то злосчастное  лето, когда мы уехали в КМЛ,  а он
отправился  в Карпаты  по туристической  путевке. Перед  отъездом  у  них  с
Мариной произошел серьезный  разговор,  насколько он может быть серьезным  в
шестнадцать лет.
     Впрочем, именно в шестнадцать лет он может  быть наиболее серьезным  по
сути, определяющим дальнейшую судьбу.
     Вернувшись, он обнаружил  большие перемены. Выяснилось, что после моего
объяснения с Мариной,  когда она дала  мне пощечину, ее  вниманием ухитрился
завладеть наш приятель Толик.  Оказывается, мы с  Максом дрались в классе, в
начале нашего последнего учебного  года.  Выгоды из этого опять-таки  извлек
Толик. Потом мы вроде бы помирились, но трещинка осталась. Вдобавок на Макса
накатилась полоса неудач, к которым он не был готов.
     Макс неожиданно  не  поступил в  университет  на  филологический, и его
взяли  в армию. Это было для него большим  ударом. Он привык быть удачливым,
привык  брать нужное  ему  не  задумываясь,  будто  имел на  это  бессрочное
разрешение. Оказалось, что срок  существует и  кончается  с выпускным балом.
Дальше все стало даваться Максу с трудом, к которому он не привык.
     Когда  он  вернулся  из  армии,  Марина была уже замужем, я  заканчивал
экономический институт, а ему предстояло начинать все с начала. Из лидера он
превратился в аутсайдера. Он опять недобрал на филфак, пошел работать, и тут
у него умер отец...
     Я складывал  хронологически биографию  Макса из догадок,  недомолвок  и
намеков. Постепенно мое смирение и желание восстановить  дружбу помогли  ему
расслабиться. Наш разговор больше стал напоминать его исповедь.
     --  Она сломала  меня, понимаешь?  Никогда  не думал... Главное,  как я
потом понял, не то, что мы расстались. Главное, что она Толика выбрала! -- с
горечью говорил Макс, наклонив стул вперед, так что он опирался на пол двумя
ножками. -- Вот где меня заело! Если б хоть тебя!
     -- Спасибо, -- улыбнулся я.
     --  Что   --   спасибо!   Скажешь,  вы  с  Толиком   могли  мне  что-то
противопоставить? Объективно, а? Особенно он. Жлоб -- он и есть жлоб. Но как
она могла?!
     Я тоже не понимал, как она могла, но я знал меньше. С внезапной смертью
отца рухнул  дом, мать  заболела.  Максим  ухаживал за ней, а жизнь катилась
дальше, и его старые друзья, то есть мы, все дальше уходили от него: строили
семьи, рожали детей, получали квартиры и должности. Макс потерял уверенность
в себе, доверие к женщинам, стал мнителен и излишне амбициозен.
     Окончательный  наш  разрыв, как я  понял,  произошел  около года назад,
когда я предложил  ему  новое  место работы, весьма заманчивое, куда  мог бы
устроить  его  по  протекции.  Макс  уловил нотки покровительства,  вспылил,
наговорил мне кучу колкостей и обиделся навсегда.
     Я  вдруг  понял, что в ломке и этой судьбы приняли участие дедовы часы.
Ниточка  тянулась из юности, беря начало  в моем тщеславном желании испытать
варианты жизни.
     Между тем период влюбленности у жены,  вызванный,  как я полагаю,  моей
юношеской  непосредственностью,  закончился.  Непосредственность  перешла  в
посредственность.  Учитывая существенную потерю в заработке,  это  оказалось
весьма существенным.
     Шли  дни, текли недели, и я  все больше убеждался, что живу с абсолютно
чужой   женщиной,  которая  к  тому  же  недовольна  произошедшими  со  мною
переменами. Я  скучал  в кругу  наших общих  знакомых,  находя