х  прыжков  в другие  пространства невозможно.  Слишком
много вариантов судеб разбросано там, слишком много...
     Те варианты, что испытал я, были не лучше и не хуже других. Но везде, в
любых  временах,  я  обнаруживал  одно пугающее обстоятельство -- отсутствие
любви.
     В  этом была причина  несчастий и одиночества моих близких. В этом была
причина бесцельности и скуки моих жизней.
     Все варианты, которые  я испытал, росли из одного ствола. Они росли  из
детства, куда я никогда не  возвращался, боясь надолго утерять  часы. Теперь
меня  уже не  интересовало  обладание  ими.  Я  достаточно  наигрался.  Меня
притягивал тот момент жизни нашей семьи, когда мать с отцом еще  любили друг
друга. Еще любили друг друга...
     Мать сказала, что они разошлись, когда  мне было  пять лет. Значит, все
остальные годы они делали вид, что любят друг друга, и жили вместе, чтобы не
огорчать детей -- меня и Светку. Вот почему отец колесил по земному шару!
     И все равно они не  добились своей  цели, потому что нельзя делать вид,
что любишь. Можно только любить.
     Вся наша разобщенная ныне семья росла из того корня, когда мать с отцом
еще любили друг друга. Еще любили...
     А потом перестали любить -- и дерево  зачахло, превратилось в отдельные
побеги, не связанные друг с другом.

     Я вернулся на  сорок лет назад. Менее  чем  в секунду я превратился  из
солидного  мужчины,  уже  начавшего  стареть,  с  залысинами  и  брюшком,  в
пятилетнего мальчика  с прямой  жесткой челкой, большими  серыми  глазами  и
тоненькими ручками и ножками.
     Этот  мальчик ничего не забыл, ни единого варианта. Он знал жизнь почти
на полвека вперед.
     Я  оказался  в семьдесят втором году, в декабре  месяце.  Была середина
дня. Я лежал  в  кроватке в детском саду, видимо отдыхая после обеда. Вокруг
меня лежали современники.
     Сначала  я осторожно  рассмотрел  свои  ручки  и ножки, пытаясь  к  ним
привыкнуть. Они были нежными и слабенькими. Я чуть не расплакался от жалости
к  себе,  и мне  стало  страшно:  что смогу  сделать я  в этом пространстве,
обладая столь слабым телом, лишенный спасительных часов?..
     Но  раздумывать было некогда. В спальню вошла  воспитательница Виолетта
Михайловна,  которую  я смутно  помнил  взрослой  высокой  тетей  с  громким
голосом. На  самом деле она оказалась молоденькой девушкой, которая годилась
бы мне  в  дочери  и  могла быть  подругой  Даши, находись мы  в  предыдущем
пространстве. И росту она была невеликого, и голосок у нее был негрозен.
     -- Дети, пора вставать, -- сказала она, проходя между кроватей.
     Я откинул одеяло, нашел свою  одежду и  со смешанным чувством  стыда  и
изумления стал натягивать детские колготки.
     -- Сережа, тебе помочь? -- спросила воспитательница.

     -- Благодарю. Я сам в состоянии, -- ответил я.

     Она удивленно посмотрела на меня, но ничего не сказала.
     Дальнейшие  события показали, что  в этом  пространстве мне  нужно быть
весьма  осторожным,  чтобы сохранить в целости психику окружающих. Уже после
полдника  на  занятиях  по  лепке  из  пластилина,   что  мне  было   как-то
неинтересно,  я  отвлекся  и,  найдя на  столике  Виолетты Михайловны газету
"Комсомольская правда", углубился в нее. Мне хотелось узнать, что происходит
в мире, точнее,  что  происходило  в  мире в  период моего  раннего детства.
Просматривая хронику  международных  событий,  я  почувствовал,  что  кто-то
смотрит на  меня. Я поднял глаза. Виолетта Михайловна стояла рядом, глядя на
меня с неподдельным ужасом.

     -- Сережа, что ты делаешь?
     -- Читаю, -- сказал я. -- Разве не видно?
     -- Ты умеешь читать? -- растерянно спросила она. -- Мы же  прошли всего
три буквы...
     -- Мне достаточно, -- ответил я и снова углубился в чтение.
     -- Ах  ты,  проказник! Ты разыгрываешь меня! --  рассмеялась она, давая
мне легкого шлепка по задней части. -- Иди лепи зайчика.
     -- Виолетта Михайловна, вы позволите мне не  лепить зайчика? -- вежливо
спросил я. -- Меня больше интересуют ближневосточные проблемы.
     У нее остановились  глаза, а затем она вихрем вылетела  из комнаты.  По
коридору застучали ее каблучки.
     "Видимо, побежала к заведующей", -- подумал я,  свертывая газету. Когда
Виолетта  Михайловна вернулась с нашей пожилой заведующей, я уже мирно лепил
зайчика, общаясь со своими сверстниками по пространству.
     -- А  мой  зайчик  лучше!  -- сказала  моя  соседка, белокурая  толстая
девочка с бантом.
     -- Я бы не сказал, -- пожал я плечами.
     Воспитательница и заведующая смотрели на меня во все глаза.
     -- Лучше! Лучше! -- выкрикнула подружка и смяла моего зайчика. Я понял,
что если  сейчас иронически  усмехнусь и проявлю рыцарскую  сдержанность, то
меня тут же  уведут  на обследование к  детскому невропатологу.  Поэтому  я,
переживая  внутренний  стыд, ибо был  человеком  воспитанным, вцепился  ей в
бант, крича:
     -- Мой зайчик лучше! Мой! Зачем ты испортила моего зайчика?!
     Заведующая и Виолетта Михайловна облегченно вздохнули, оттащили меня от
приятельницы и  поставили в угол.  Там у  меня было время обдумать стратегию
поведения в этом пространстве.
     Необходимо  было снова стать ребенком,  иначе хлопот  не  оберешься.  С
другой  стороны,  поддерживать  искренние  контакты со  сверстниками  -- это
значит обречь себя на духовный голод. Два года лепить зайчиков, а потом идти
в первый класс?.. Утомительно.
     Трудно, практически невозможно не обнаружить своего интеллекта, обладая
им. Впрочем, справедливо и обратное.
     Я весь  извелся, ожидая,  пока  мама заберет меня  из  садика. Я  очень
волновался. Несмотря на то что мы расстались  с мамой несколько часов назад,
я почти физически ощущал пропасть в  сорок лет,  через которую я  перелетел.
Какой я встречу маму? Узнаю ли я ее?..
     На  музыкальном занятии разучивали песню "Пусть  всегда  будет солнце".
Текст я прекрасно помнил, поэтому исполнил песню первым,  заслужив поощрение
воспитательницы. Когда пел  "Пусть  всегда будет мама", на глаза навернулись
слезы. Проклятая  старческая сентиментальность! Мои  одногруппники повторили
припев нестройным хором и без всякого чувства. Они еще не знали, что мама --
это  не  навсегда.  Я испытывал  жалость  к  этим  детишкам  и  одновременно
завидовал им.
     Однако вместо  мамы прибежал отец. Он был худ и чем-то озабочен. Быстро
помог  мне  одеться, задавая дежурные  вопросы: "Чем кормили?", "Какие буквы
учили?".
     Я смотрел на него с печалью, вспоминая поминки. Как скоротечна жизнь!
     Он воспринял это по-своему, сказал:
     -- Ты какой-то смурной сегодня...
     В сущности, он еще ничего не знал о жизни.
     По  пути домой  отец  заскочил  в  телефонную будку и  долго говорил  с
какой-то  Люсенькой, в  чем-то  оправдываясь перед  нею и  скашивая глаза на
меня. Потом мы  пошли в магазин и купили  гирлянду на новогоднюю елку. "Купи
ружье",  -- попросил я отца. "Денег нет", --  сердито  отрезал он. "А  когда
будут?" -- поинтересовался я. "Отстань. Никогда", -- мрачно пошутил он. Если
бы  ему сказать, что  через десять  лет  он будет привозить  из командировок
джинсы и видеомагнитофоны, он бы не поверил.
     Мама  встретила нас  как-то  буднично и хмуро.  А у  меня опять из глаз
покатились  слезы. Как  молода  и  хороша была  мама!  Как испуганно-ласково
склонилась ко мне она,  увидев, что я плачу! Я обнял ее и уткнулся  в теплую
грудь. Она гладила меня и целовала.
     -- Что случилось, Сережа? -- шептала она.
     -- Случилась жизнь, -- прошептал я.
     -- Что? Что? -- не поняла она. И вдруг заплакала тоже.
     Причину маминых слез  я  разгадал быстро. Достаточно было недели, чтобы
понять,  что  счастье  нашей семьи  висит  на  волоске. Внешне  все обстояло
благопристойно,  но  внутри зрел  конфликт, причиной которого, как я  понял,
была некая Люся.
     Моя мама --  максималистка, как я уже упоминал. Характер ее в молодости
оказался таким же,  как  и  в зрелом возрасте, если не тверже.  По намекам и
недомолвкам родителей я установил, что отец влюбился в  машинистку редакции,
где он работал, и теперь  мучается, не зная, что делать. Мать,  кажется,  не
собиралась его  прощать,  машинистке  же  было лестно, что  за ней ухаживает
начальник отдела молодежной газеты.  Дело шло  к развязке. Мама, как  видно,
надеялась, что анонимный звонок,  благодаря которому она обо всем узнала, --
злостная сплетня.  Отец старался ее в этом  убедить, он лгал и изворачивался
так, что мне было стыдно за него, но в семье становилось все сумрачнее.
     Моя     старшая    сестра    ничего    не    замечала.    Поразительная
ненаблюдательность! Впрочем,  она только что научилась складывать и вычитать
и ужасно задавалась передо мною. Как-то за ужином она спросила:
     -- А сколько будет пять плюс три? Вот и не знаешь!

     -- Восемь, к твоему сведению, -- сказал я.
     -- А трижды пять?
     Она чуть не подавилась.
     -- Сколько же будет трижды пять? -- заинтересовался папа.
     -- Пятнадцать, -- пожал плечами я.
     -- А... четырежды пять?
     -- Двадцать.
     -- А семью... восемь! -- округлив глаза, спросила мама.
     -- Пятьдесят шесть, -- ответил я невозмутимо.
     Последовала долгая пауза.  Светка обеспокоенно переводила глаза с  папы
на маму.  Отец взял  меня за  руку  и  увел  из-за стола  в  комнату. Там он
прогонял меня по всей таблице умножения.
     -- Откуда ты это знаешь? -- спросил он наконец.

     -- На Светкиной тетрадке написано. Сзади, -- сказал я.
     Папа проверил. Действительно, на последней  странице обложки  Светкиной
тетради была напечатана таблица умножения.
     Папа хмыкнул.
     -- Слушай, может быть, ты вундеркинд? -- спросил он.
     -- Вполне возможно, -- ответил я.
     Мы вернулись  к столу. Конец  ужина  прошел в  приподнятой  обстановке.
Родители  поминутно  проверяли  таблицу  умножения, подозревая  какой-нибудь
фокус, они смеялись и радовались. Светка на меня разозлилась.
     Папа стал проявлять ко мне внимание.  Выяснив, что я внезапно  научился
читать  и  считать,  он  подсунул мне  шахматный учебник. Через четыре дня я
обыграл папу в шахматы, поскольку и раньше, в прошлых жизнях, его обыгрывал,
когда он появлялся дома. Папа переключил на меня все свои силы и,  по-моему,
стал забывать о своей машинистке. Но она его не забывала.
     Однажды  в воскресенье мы  с  папой отправились в  зоопарк. Папа  шел с
гордым  видом, как бы говоря встречным: "Мой  сын -- вундеркинд!" У  входа в
зоопарк  нас поджидала красивая молодая женщина с пухлыми губами. Она чем-то
напомнила мне мою жену Татьяну. Увидев ее, отец растерялся.
     -- Здравствуйте, Дмитрий Родионович, -- сказала она надменно.
     -- Почему ты... Почему вы здесь? -- спросил отец.
     -- Вы сами говорили, что в воскресенье пойдете с сыном в зоопарк. Вы же
теперь у нас любящий отец, -- проговорила она с большим подтекстом.
     -- Познакомься, Сережа. Это Людмила Петровна... -- Отец засуетился.
     Людмила Петровна,  не глядя, сунула мне ладошку. Я ее не заинтересовал.
Мы  пошли  в  зимние помещения зоопарка и  пробежались  вдоль  клеток.  Отец
нервничал, потому спешил. Людмила Петровна хранила молчание.
     -- Пойдемте  посидим в  мороженице, -- сказал отец, когда мы вышли. При
этом он заискивающе посмотрел  на машинистку. Она равнодушно пожала плечами.
Мне  стало жаль отца. Я понял, что  он  по неопытности влип в эту  историю и
теперь не знает, как из нее выпутаться.
     В мороженице мы  с  Людмилой Петровной сели за  столик, а  отец встал в
очередь за мороженым. Глядя в упор на Людмилу Петровну, я холодно произнес:
     -- Людмила  Петровна, разве  вам не известно, что у отца  семья? У него
жена и двое детей. Как расценивать в этом случае ваше поведение?
     -- Как? Как ты сказал? -- До нее не дошло.
     -- Как вы  слышали, -- продолжал я. -- Не надо говорить мне про любовь.
То,  что происходит, не имеет  к ней ни малейшего отношения. Вы  пользуетесь
служебным положением Дмитрия Родионовича. Наверняка он раньше  отпускает вас
с  работы  и  делает вид, что  не  замечает,  когда вы  вместо  редакционных
рукописей перепечатываете гороскопы. Разве я не прав?
     Людмила Петровна стала медленно сползать со стула.
     -- Я прошу вас оставить  отца  в покое. Иначе я приму  меры, --  строго
закончил я.
     -- Ме... ты... при... что? -- залепетала она.
     Вернулся  отец  с мороженым  и  двумя чашечками кофе. Людмила Петровна,
покрывшись пятнами, вскочила со стула и пулей вылетела из мороженицы.
     -- Что случилось? Что ты сказал тете?-- ошеломленно спросил отец.
     -- Я  сказал тете,  что у нее вся  спина белая!  --  закричал  я  своим
звонким детским голоском.
     Публика  вокруг  заулыбалась. Отец опустился  на стул и выпил  одну  за
другой обе чашечки кофе.
     -- А может, оно и к лучшему... -- прошептал он.
     Таким образом, мне удалось отшить Людмилу Петровну. Как я вскоре узнал,
она уволилась из редакции. Но это был лишь  первый шаг к восстановлению мира
и любви в нашей семье. Я никогда не  предполагал, какой  это  кропотливый  и
длительный процесс. Мне приходилось  думать за  двух  взрослых людей сразу и
еще за свою малолетнюю сестру.  Но я отдался этому целиком. Тут важна каждая
мелочь. О них так часто забывают в суете будней, думая, что сойдет и так. Но
я   уже  знал  по  будущему  опыту,  что  не  сойдет.   Я   проводил  тонкую
воспитательную работу.  Я понял,  что мои родители, вступив в брак молодыми,
не  были   подготовлены  к   серьезному   душевному  труду,  каким  является
строительство семьи.  Конечно,  мне  мешало  то,  что  они принимали меня за
малыша, а впрочем, в моем положении были и свои преимущества.
     Мне можно было играть в непосредственность. Например, при виде красивой
женщины в автобусе я невинно спрашивал папу:
     -- Правда, наша мама лучше?
     Я говорил совершенно искренно. Отец  соглашался, сначала неуверенно, но
потом со все бо2льшим энтузиазмом. Или я предлагал:
     -- Давай купим маме игрушку!
     --  Лучше  цветы, -- говорил папа, а  мне только того  и нужно было. Мы
покупали  букетик  астр  или  мимозы, когда  наступила весна,  и шли домой с
чувством,  будто  сделали  что-то хорошее. Мама  постепенно  оттаивала после
истории с машинисткой. Поначалу ей казалось, что отец просто хочет загладить
вину,  но  потом  она   поняла,  что  он  не  хитрит.  Любовь  нуждается   в
подтверждении  со стороны. Отец находил подтверждение любви у меня -- смешно
сказать! -- пятилетнего мальчика. Я не знаю, для кого он больше старался, --
для мамы или  для меня.  Впрочем,  это все равно. Мы  были  одной семьей,  и
любовь у нас была общая, как и должно быть в семье.
     Воспитательная  работа  с  мамой  складывалась труднее. Необходимо было
пользоваться более тонкими методами. Я не боялся сфальшивить, ибо делал это,
повинуясь  той же любви.  Впервые  за  всю жизнь я  стал ощущать тепло своих
близких, потому что сам стал отдавать им его. Изо  всех своих слабеньких сил
я  старался  помогать маме.  Я  видел ее старой и немощной --  там, впереди,
потому  мне было легко и  просто. И я не уставал говорить ей о том,  какой у
меня умный, красивый и самый лучший на свете папа.
     Родители стали жить так, будто боялись расплескать вазу с водой. В доме
поселилась  чуткая  тишина, которая  временами взрывалась нашим смехом.  Нам
стало интересно друг с другом.  Перед сном мама и папа желали  мне спокойной
ночи,  и я, лежа  в  темноте, долго  слушал  их голоса  на кухне.  Слов я не
разбирал, слышал  только  интонацию.  Так  разговаривают внимательные друг к
другу люди.
     У меня  было  странное состояние: я чувствовал себя  ангелом-хранителем
нашей семьи и одновременно семья надежно охраняла меня от невзгод. В прошлом
детстве я не  испытывал такого  чувства, я помню  точно.  И в то же время не
покидало  ощущение  хрупкости  этого счастья, его  недолговечности.  Я часто
плакал по вечерам в темной  комнате, зарывшись в  подушку. Мне  не  хотелось
становиться взрослым. Взрослым я уже был.
     Вскоре я понял,  что мама  тоже испытывает  ощущение хрупкости. Однажды
вечером мы остались с нею вдвоем. Папа со Светкой отправились проведать деда
в день  Советской Армии  и Флота, а у  меня была ангина.  Я лежал с горящими
гландами, и мама  поила меня  чаем с малиной.  Она  отставила чашку  и вдруг
прижалась губами  к моей  пылающей щеке,  крепко обняв.  Я почувствовал, что
мама дрожит.
     -- Что с тобой, мама?-- спросил я.
     -- Я боюсь за тебя, боюсь... -- повторяла она.

     -- Я скоро поправлюсь, вот увидишь..
     -- Я  не о том, мой мальчик. Ты  еще не можешь понять.  Я боюсь за тебя
вообще. Ты слишком добр.
     -- Разве можно быть слишком добрым? -- спросил я.
     -- Вот именно,  что нельзя. На свете много злого,  ты еще узнаешь... Ты
беззащитен, потому что добр.
     -- А разве доброта -- это не лучшая защита?
     Мама отодвинулась от меня и печально покачала головой:
     --  Откуда  ты  такой?   Никогда  не  думала,  что  сын  у  меня  будет
вундеркиндом. Порой мне кажется, что ты все понимаешь...
     -- Это так и есть, -- кивнул я.
     --  Сынок,  не пугай  меня. Ты стал  каким-то  маленьким старичком. Ну,
покапризничай, что ли...
     -- Не бойся, мама, -- сказал я.-- Я не вундеркинд. Никаких вундеркиндов
нет. Просто некоторые дети уже были  взрослыми, а их называют вундеркиндами.
Они были обыкновенными взрослыми и снова станут ими, когда вырастут.
     --  Какой сильный  у  тебя жар, --  сказала  мама, прикладывая ладонь к
моему лбу. -- Ты не бредишь, малыш?
     -- Бредю,-- сказал я.
     Я  поневоле становился центром семьи. Даже Светка,  поревновав немного,
уверилась в моей гениальности и стала относиться с почтением. Как неотразимо
действует гениальность, даже  мнимая!  Отец,  питавший в юности честолюбивые
надежды,  давно понял, что  он -- обыкновенный  человек не без способностей,
которые позволят ему достойно пройти жизненный путь. Но не более. Теперь  он
переложил  надежды  на  меня  и  стал одновременно  готовить  меня  к званию
чемпиона мира по шахматам, а также к  карьере гениального музыканта и поэта.
Однажды я написал на двух страничках краткий отчет о путешествии в 2000 год.
Я  старался писать ученическим почерком. Это было  самое трудное. Отец понес
листки в редакцию,  там  ему не поверили.  Подумали, что он написал это сам.
Отец  расстроился, однако это еще более укрепило его в  вере. Действительно,
на первый взгляд, я проявлял необыкновенные, фантастические способности. А я
был просто бывшим взрослым.
     Никто вокруг  не  понимал,  что самыми  необыкновенными качествами  для
любого возраста всегда  были  и будут любовь,  доброта, мудрость, а вовсе не
умение  извлекать  звуки  из  скрипки,  составлять   фразы  или  передвигать
деревянные фигуры.
     Меня  это  огорчало,  я  старался  не  выделяться.  Во  всяком  случае,
решительно  отказался  от  всех  спецшкол,  когда  пришло  время учиться.  Я
поступил в ту же школу, где учился когда-то сам и куда ходила моя дочь Даша.
Там я  снова познакомился  со  своими будущими друзьями -- Максом, Мариной и
Толиком. Они были еще совсем несмышлеными.
     Огромных  трудов стоило смирять  свое честолюбие.  Мне  так  легко было
удивлять  родных, учителей  и  сверстников, что  это грозило  превратиться в
профессию. Однако я  слишком хорошо  знал, что  плата  за это в  будущем  --
слишком  высока. Природа не  наделила меня особыми способностями, и  по мере
приближения  к  юности  золотой запас  гениальности  непременно  бы  истаял,
поскольку был лишь  свалившимся с неба жизненным  опытом. Я  хорошо понимал,
сколь  велико будет разочарование  близких и  злорадство дальних, когда я не
оправдаю надежды. Особенно волновал меня отец. Второго крушения надежд он не
переживет. Необходимо было подготовить его к разочарованиям.
     Подготовка  к  разочарованиям --  неп