листья закружились в  воздухе.  К  счастью,  пруссаки
взяли слишком высоко. Доминик увлек, почти унес Франсуазу, а дядюшка  Мерлье
шел за ними и кричал:
     - Спрячьтесь в маленьком погребе, там надежные стены!
     Но они не послушались его и вошли в  зал,  где  человек  десять  солдат
молча ожидали, закрыв ставни  и  глядя  в  щели.  Во  дворе  остался  только
капитан; он  присел  за  низенькой  стенкой.  Яростные  залпы  продолжались.
Солдаты, которых он заместил снаружи, отстаивали каждую пядь земли, но когда
неприятель выгонял их из укрытий, они ползком, один за другим,  возвращались
назад. Им приказано было выиграть время, не показываться, чтобы пруссаки  не
могли определить, с какими силами имеют дело. Прошел еще час.  Когда  явился
сержант и сообщил, что снаружи осталось только два или три  солдата,  офицер
посмотрел на часы и пробормотал:
     - Половина третьего... Значит, надо продержаться еще четыре часа.
     Он  велел  запереть  ворота,  и  было  подготовлено  все,  чтобы   дать
решительный отпор. Пруссаки находились по ту сторону Морели,  и  немедленный
натиск, по-видимому не угрожал. Правда, в двух километрах от мельницы имелся
мост, но они вряд ли знали о его существовании, а попытка перейти реку вброд
была маловероятна. Поэтому офицер  приказал  наблюдать  только  за  дорогой.
Главного удара следовало ждать именно отсюда.
     Перестрелка снова прекратилась. Мельница под  жарким  солнцем  казалась
мертвой. Все до единого ставни были закрыты, изнутри не доносилось ни звука.
Между тем на опушке леса Ганьи  начали  показываться  пруссаки.  Сперва  они
высовывали только голову, потом осмелели. Некоторые из солдат,  засевших  на
мельнице, прицелились, но капитан крикнул:
     - Нет, нет, погодите... Подпустите их поближе.
     Они подходили осторожно, с опаской поглядывая на мельницу. Этот  старый
дом, молчаливый и мрачный, весь окутанный плющом, внушал им тревогу. Тем  не
менее они шли вперед. Когда на лугу, против мельницы, их  оказалось  человек
пятьдесят, офицер скомандовал:
     - Пли!
     Раздался залп, за ним последовали отдельные  выстрелы.  Франсуаза,  вся
дрожа, невольно заткнула уши. Доминик стоял позади солдат. Когда дым немного
рассеялся, он  увидел  трех  пруссаков,  лежавших  на  спине  посреди  луга.
Остальные бросились назад и укрылись за ивами и тополями. Приступ начался.
     Больше часа на мельницу  сыпались  пули.  Они,  словно  град,  хлестали
старые стены. Ударившись о камень, они  сплющивались  и  падали  в  воду.  В
дерево они вонзались с глухим стуком. Иногда раздавался треск, говоривший  о
том, что задето и  колесо.  Солдаты,  засевшие  внутри,  берегли  патроны  и
стреляли лишь тогда, когда можно было прицелиться. Время от времени  капитан
поглядывал на часы. И когда пуля, пробив ставень,  застряла  в  потолке,  он
пробормотал:
     - Четыре часа! Нам ни за что не продержаться до вечера.
     В самом деле, этот яростный обстрел понемногу разрушал старую мельницу.
Один ставень упал в воду, весь в Дырках, словно кружево;  пришлось  заменить
его матрацем. Дядюшка Мерлье поминутно высовывался наружу,  чтобы  взглянуть
на новые повреждения бедного колеса, треск которого разрывал ему сердце.  На
этот раз - конец, больше его не  починить.  Доминик  умолял  Франсуазу  уйти
отсюда, но ей хотелось быть с ним, и она села  на  пол  за  большим  дубовым
шкафом, который служил ей прикрытием. Однако пуля попала и  в  шкаф,  стенки
которого ответили глухим гулом. Тогда Доминик заслонил собой  Франсуазу.  Он
еще ни разу не выстрелил; ружье он держал в руке, но не мог подойти к окнам,
так как они были заняты солдатами во всю ширину. При каждом залпе сотрясался
пол.
     - Берегись! Берегись! - крикнул вдруг капитан.
     Он заметил, как из лесу выползла  густая  темная  масса.  И  сейчас  же
открылся страшный огонь целого взвода. Словно  смерч  налетел  на  мельницу.
Сорвался еще один ставень, и в  зияющую  оконную  дыру  влетели  пули.  Двое
солдат упали на пол. Один из них больше не шевелился; его оттащили к  стене,
чтобы он не мешал. Другой корчился в судорогах,  прося  прикончить  его,  но
никто его не слушал. Пули продолжали  влетать  в  комнату.  Каждый  старался
уберечься от них и найти бойницу, откуда можно было ответить ударом на удар.
Третий солдат был ранен, - этот не произнес ни слова и  с  застывшим  мутным
взглядом растянулся у стола. При виде всех этих мертвецов Франсуазу  охватил
ужас. Она бессознательно оттолкнула стул и села у стены на пол: ей казалось,
что здесь она занимает меньше места и что здесь не так опасно. Тем  временем
солдаты собрали все  имевшиеся  в  доме  матрацы  и  заложили  ими  окна  до
половины.  Комната  понемногу  наполнилась  обломками,   разбитым   оружием,
развороченной мебелью.
     - Пять часов, - сказал капитан. - Теперь  держитесь...  Они  попытаются
перейти реку.
     В эту минуту Франсуаза вскрикнула.  Пуля,  отскочив  рикошетом,  слегка
задела ей лоб. Показалось несколько капель крови. Доминик посмотрел на  нее,
потом, подойдя к окну, он выпустил свою первую пулю и с этого момента уже не
прекращал стрельбы. Он заряжал, стрелял, не  обращая  внимания  на  то,  что
происходило вокруг, и  только  время  от  времени  кидал  беглый  взгляд  на
Франсуазу. Впрочем, он не торопился и целился хорошенько.  Как  и  предвидел
капитан, пруссаки, пробираясь вдоль тополей, видимо,  решили  перейти  через
Морель. Однако едва кто-нибудь из них отваживался  выйти  из-за  дерева,  он
тотчас же падал, пораженный в голову пулей Доминика. Капитан, следивший  за.
молодым человеком, был в восторге. Он похвалил его  и  сказал,  что  был  бы
счастлив иметь побольше таких искусных стрелков. Доминик не слушал его. Одна
пуля задела ему плечо, другая контузила в руку, а он все стрелял.
     Еще двое были  убиты.  Изрешеченные  матрацы  уже  не  закрывали  окон.
Казалось, еще один залп - и мельница рухнет. Положение  было  безнадежно.  И
все же капитан твердил:
     - Держитесь... Еще полчаса, только полчаса.
     Теперь  он  считал  минуты.  Он  обещал  своему  начальству   задержать
неприятеля до вечера и не согласился бы отойти ни  на  шаг  до  того  срока,
какой сам назначил для отступления. Он был все так же приветлив  и  улыбался
Франсуазе, чтобы ее подбодрить. Подняв ружье одного  из  убитых  солдат,  он
начал стрелять сам.
     В  комнате  оставалось  только  четыре  солдата.  Множество   пруссаков
появилось на противоположном берегу Морели, и ясно  было,  что  они  вот-вот
переправятся через реку. Прошло еще несколько минут. Капитан упорно не желал
отдать приказ об отступлении, как вдруг в зал вбежал сержант:
     - Они на дороге, они хотят захватить нас с тыла.
     Пруссаки, видимо, нашли мост. Капитан посмотрел на часы.
     - Еще пять минут, - сказал он. - Чтобы прийти сюда, им  понадобится  не
меньше пяти минут.
     Затем ровно в. шесть часов он наконец согласился  вывести  своих  людей
через калитку, выходившую в  переулок.  Оттуда  они  бросились  в  канаву  и
добрались потом до Совальского леса. Перед уходом капитан вежливо  простился
с дядюшкой Мерлье и извинился перед ним. Он даже добавил:
     - Отвлеките их чем-нибудь... Мы вернемся.
     Теперь только Доминик оставался в зале. Он все еще стрелял,  ничего  не
слыша, ничего не понимая. Он сознавал одно -  надо  защищать  Франсуазу.  Он
даже не заметил, как ушли солдаты. Прицеливаясь, он каждым выстрелом  убивал
по  пруссаку.  Внезапно  раздался  сильный  шум.  Пруссаки,  войдя  с  тыла,
заполнили весь двор. Он выстрелил в последний раз, и когда они навалились на
него, ружье еще дымилось в его руках.
     Четверо солдат держали его. Остальные орали вокруг на каком-то  ужасном
языке. Они чуть было не прикончили его на месте. Франсуаза бросилась вперед,
умоляя о пощаде. Тут вошел  офицер  и  приказал  подвести  пленного.  Потом,
обменявшись с солдатами  несколькими  фразами  по-немецки,  он  обернулся  к
Доминику и резко сказал ему на отличном французском языке:
     - Через два часа вы будете расстреляны.

III

     Приказ  германского  генерального  штаба  гласил:  всякий  француз,  не
входящий в состав регулярной армии и захваченный с оружием в  руках,  должен
быть расстрелян. Даже роты добровольцев не признавались за солдат.  Опасаясь
сопротивления  крестьян,  защищающих  свой  очаг,  немцы  с   помощью   этих
устрашающих мер хотели предотвратить массовые восстания.
     Офицер, высокий сухощавый  мужчина  лет  пятидесяти,  подверг  Доминика
краткому допросу. Он говорил по-французски правильно,  но  в  нем  ощущалась
чисто прусская жестокость.
     - Вы местный житель?
     - Нет, я бельгиец.
     - Зачем же вы взялись за оружие?.. То, что  здесь  происходит,  вас  не
касается.
     Доминик не ответил. В эту  минуту  офицер  заметил  Франсуазу,  которая
стояла тут же и слушала их, - она была очень бледна, легкая ссадина  красной
полосой выделялась на ее белом лбу. Он поочередно посмотрел - сперва на нее,
потом на него, - видимо, понял, в чем дело, и добавил только:
     - Вы не отрицаете, что стреляли?
     - Я стрелял, сколько мог, - спокойно ответил Доминик.
     Это признание было излишне: он  был  черен  от  пороха,  весь  в  поту,
запачкан кровью, просочившейся из раны на плече.
     - Отлично, - сказал офицер. - Через два часа вы будете расстреляны.
     Франсуаза не вскрикнула.  Она  стиснула  руки  и  подняла  их  в  немом
отчаянии. Офицер заметил этот жест. Двое солдат увели  Доминика  в  соседнюю
комнату, где им приказано было стеречь его, не спуская глаз. Молодая девушка
упала на  стул  -  у  нее  подкосились  ноги;  она  не  могла  плакать,  она
задыхалась. Тем временем офицер продолжал следить за нею и наконец спросил:
     - Этот парень - ваш брат?
     Она отрицательно покачала головой. Лицо  его  оставалось  суровым,  без
тени улыбки.
     - Давно он живет в этих краях? - спросил он еще, помолчав.
     Так же, кивком, она ответила: "Да".
     - В таком случае он, очевидно, хорошо знает соседние леса?
     На этот раз она прервала молчание.
     - Да, сударь, - сказала она, глядя на него с легким удивлением.
     Он ничего не добавил и, круто повернувшись, приказал  привести  к  нему
местного мэра. Тут Франсуаза поднялась с места. Лицо ее чуть порозовело:  ей
показалось, что она  поняла,  к  чему  клонились  эти  расспросы,  и  у  нее
появилась надежда. Она сама побежала за отцом.
     Дядюшка  Мерлье,  едва  прекратились  выстрелы,  поспешно  спустился  с
деревянной галерейки к  своему  колесу.  Он  обожал  дочку,  он  был  крепко
привязан к Доминику, своему будущему зятю, но колесо тоже  занимало  большое
место в его сердце. Раз его ребятишки, как он называл их, вышли из передряги
целы и невредимы, он вспомнил и о  другой  своей  зазнобе,  о  той,  которая
пострадала особенно сильно. И, нагнувшись  над  большим  деревянным  остовом
колеса, он с сокрушением изучал его раны. Пять лопастей  были  раскрошены  в
куски, станина - вся в  дырах.  Пальцами  измеряя  глубину  пробитых  пулями
отверстий, он обдумывал, каким способом  починить  эти  повреждения,  и  уже
заделывал пробоины обломками и мхом, когда к нему подошла Франсуаза.
     - Отец, - сказала она, - они требуют вас.
     И тут, рассказывая ему все, что слышала, она наконец заплакала. Дядюшка
Мерлье покачал головой. Так просто людей не расстреливают. Там видно  будет.
И он вернулся на мельницу задумчивый и спокойный, как обычно. На  требование
офицера доставить провиант для его людей он ответил, что жители  Рокреза  не
привыкли к грубому обхождению и что силой от них  ничего  не  добьешься.  Он
брался достать все, но при условии,  что  будет  действовать  один.  Сначала
офицер был, казалось, рассержен  этим  невозмутимым  тоном,  потом  уступил,
убежденный краткими и ясными доводами  старика.  Когда  тот  уходил,  офицер
снова подозвал его и спросил:
     - Как у вас называется тот лес, вон там, напротив?
     - Совальский.
     - А далеко ли он тянется?
     Мельник пристально посмотрел на него.
     - Не знаю, - ответил он.
     И ушел. Через час контрибуция, потребованная офицером -  продовольствие
и деньги, - была уже во  дворе  мельницы.  Приближался  вечер.  Франсуаза  с
тревогой следила за действиями солдат. Она не отходила  от  дверей  комнаты,
где заперли  Доминика.  Около  семи  часов  ей  пришлось  пережить  страшную
тревогу: к  пленному  вошел  офицер,  и  в  течение  четверти  часа  до  нее
доносились их голоса, становившиеся все  громче.  Затем  офицер  на  секунду
выглянул из дверей и отдал по-немецки какое-то  приказание.  Она  не  поняла
его, но, когда двенадцать солдат с ружьями выстроились во дворе, ее охватила
дрожь и ей показалось, что она умирает.  Итак,  все  кончено,  сейчас  казнь
совершится. Двенадцать солдат стояли во дворе минут  десять.  Громкий  голос
Доминика продолжал звучать гневным отказом. Наконец офицер вышел  и,  прежде
чем захлопнуть дверь, сказал:
     - Хорошо, подумайте... Даю вам срок до завтрашнего утра.
     Движением руки он отпустил стоявших во дворе солдат. Франсуаза  застыла
на месте, оцепенев от страха. Дядюшка  Мерлье,  продолжая  курить  трубку  и
поглядывая на солдат с видом человека,  испытывающего  простое  любопытство,
ласково взял дочь за руку и отвел в комнату.
     - Успокойся, - сказал он, - постарайся уснуть. Утро вечера мудренее.
     Уходя, он из предосторожности запер Франсуазу. Он считал,  что  женщины
ни на что не годны и только все портят, когда  берутся  за  серьезные  дела.
Однако  Франсуаза  не  ложилась  спать.  Она  долго   сидела   на   кровати,
прислушиваясь к звукам,  раздававшимся  в  доме.  Расположившиеся  во  дворе
немецкие солдаты пели и смеялись; как видно, они  продолжали  есть  и  пить,
потому что до одиннадцати часов шум не прекращался ни на  минуту.  Время  от
времени и внутри мельницы раздавались  тяжелые  шаги,  -  должно  быть,  это
сменялись часовые. Но с особенным вниманием прислушивалась девушка к звукам,
которые ей удавалось уловить в комнате, находившейся под ее  спаленкой.  Она
несколько раз ложилась на пол и прикладывалась к нему ухом. Именно  там  был
заперт Доминик. Видимо, он ходил взад и вперед, от стены к окну, - она долго
слышала его размеренные шаги. Затем наступила полная  тишина,  очевидно,  он
сел.  Да  и  другие  звуки  постепенно  затихли;  все  засыпало.  Когда   ей
показалось, что весь дом уснул, она  как  можно  бесшумнее  открыла  окно  и
облокотилась на подоконник.
     Ночь была ясная и теплая. Узкий серп  луны,  заходившей  за  Совальский
лес, слабо озарял поля,  словно  ночная  лампада.  Удлиненные  тени  высоких
деревьев черными полосами ложились на луга,  а  трава  в  освещенных  местах
отливала  бледно-зеленым  бархатом.  Но  таинственная   прелесть   ночи   не
привлекала внимания Франсуазы. Всматриваясь в даль, она отыскивала  взглядом
часовых, которых немцы, по всей вероятности, расставили вокруг мельницы. Да,
она ясно различала их тени, тянувшиеся вдоль Морели. Напротив  мельницы  был
только один часовой; он стоял на  противоположном  берегу  реки,  под  ивой,
ветви которой купались в воде.  Франсуаза  отчетливо  видела  его.  Это  был
высокий солдат. Он стоял неподвижно, устремив  взгляд  в  небо,  похожий  на
замечтавшегося пастуха.
     Внимательно осмотревшись, девушка опять села на  кровать.  Так  провела
она около часа, поглощенная какой-то мыслью.  Затем  снова  прислушалась;  в
доме не раздавалось теперь ни малейшего шороха. Она еще раз подошла к окну и
выглянула наружу, но, должно быть, рог месяца, который все еще  виднелся  за
деревьями, показался ей помехой и она снова предалась ожиданию. Наконец  она
решила, что пора. Стало совершенно темно,  она  уже  не  различала  часового
напротив, и все кругом расплылось  в  чернильную  лужу.  Еще  с  минуту  она
прислушивалась, потом решилась. Здесь, у самого ее окна, проходила лесенка -
ряд железных, вделанных в стену ступенек, которые вели от колеса на чердак и
когда-то  служили  мельникам  для  осмотра  частей  механизма.  Впоследствии
устройство колеса было изменено, и лесенка давно уже  пряталась  под  густым
плющом, покрывавшим мельницу со стороны речки.
     Франсуаза храбро перелезла через  подоконник,  ухватилась  за  одну  из
железных перекладин и повисла. Затем она начала спускаться. Юбка  сильно  ей
мешала. Вдруг от стены оторвался  камень  и  со  звонким  всплеском  упал  в
Морель. Похолодев от страха, она застыла на месте. Но тут же поняла, что шум
воды, ее непрерывный рокот, должен на расстоянии заглушать любой шум,  какой
может произвести она сама, и стала спускаться смелее, раздвигая ногою  плющ,
нащупывая  ступеньки.  Оказавшись  на  уровне  комнаты,  служившей  Доминику
тюрьмой, она остановилась. Одно непредвиденное затруднение едва не лишило ее
мужества: окно нижней комнаты приходилось не прямо под окном ее  спальни,  а
было в стороне от лестницы, и, вытянув  руку,  она  нащупала  только  стену.
Неужели ей придется лезть обратно, не осуществив свой  план?  У  нее  устали
руки; от журчанья Морели, не прекращавшегося там, внизу, начинала  кружиться
голова. Тогда она оторвала от стены несколько маленьких кусочков  штукатурки
и бросила их в окно Доминика. Он  не  услышал;  может  быть,  он  спал.  Она
отковырнула от стены еще кусочек, ободрала пальцы. Силы ее были  на  исходе,
она чувствовала,  что  сейчас  сорвется,  когда  наконец  Доминик  осторожно
отворил окно.
     - Это я, - прошептала она. - Скорей, поддержи меня, я падаю!
     Она впервые сказала ему "ты". Высунувшись из окна, он схватил ее и внес
в  комнату.  Здесь  она  разразилась  слезами,  стараясь,  однако,  подавить
рыданья, чтобы ее не услыхали. Потом, сделав  над  собой  отчаянное  усилие,
успокоилась.
     - Вас стерегут? - спросила она шепотом.
     Доминик, который еще не мог прийти в себя от изумления, охватившего его
при виде Франсуазы, только показал на дверь. За стеной раздавался храп;  как
видно, часовой, не в силах бороться со сном,  улегся  на  полу  под  дверью,
думая, что таким образом пленнику не уйти.
     - Надо бежать,  -  взволнованно  продолжала  она.  -  Я  пришла,  чтобы
уговорить вас бежать и проститься с вами.
     Но он, казалось, не слышал ее. Он твердил:
     - Как, это вы! Это вы... И напугали же вы меня! Ведь вы могли разбиться
насмерть. - Он взял ее руки, поцеловал их. - Как я люблю  вас,  Франсуаза!..
Вы не только добрая, вы еще  и  храбрая.  Я  боялся  одного  -  умереть,  не
повидавшись с вами. Но вы тут, и теперь пусть они расстреливают меня. Если я
побуду с вами хоть четверть часа, я готов потом встретить смерть.
     Он осторожно привлек ее к себе, и она прижалась головой  к  его  плечу.
Опасность сблизила их. В этом объятии они забыли все.
     - Ах, Франсуаза, - с нежностью сказал  Доминик,  -  ведь  сегодня  день
святого Людовика, долгожданный день нашей свадьбы! Ничто не смогло разлучить
нас, раз мы все-таки здесь,  наедине  друг  с  другом,  раз  мы  явились  на
назначенное свиданье... Правда? Ведь сейчас утро перед нашей свадьбой.
     - Да, да, - повторила она, - утро перед свадьбой.
     Дрожа, они поцеловались. Но внезапно она оторвалась от  него.  Страшная
действительность встала перед ее глазами.
     - Надо бежать, бежать, - пролепетала она. - Нельзя терять ни минуты.
     Он протягивал в темноте руки, чтобы снова обнять ее,  но  она  сказала,
опять обращаясь к нему на "ты":
     - О, прошу тебя, выслушай меня... Если ты умрешь, я  тоже  умру.  Через
час станет светло. Я хочу, чтобы ты ушел сию же минуту.
     И она торопливо рассказала  ему  то,  что  задумала.  Железная  лесенка
доходит до колеса. Ухватившись за лопасти, он сможет сесть в лодку,  которая
спрятана в углублении. А потом ему легко будет добраться до  того  берега  и
скрыться.
     - Но ведь там, наверное, часовые? - спросил он.
     - Только один, напротив, под первой ивой.