есекают поле  и  идут  к  старинному  замку  Ганьи,  от
которого остались ныне одни развалины. На этой обильно орошаемой земле трава
достигает чудовищной высоты. Настоящий цветник, раскинутый меж двух лесистых
холмов, но цветник естественный, где газонами служат луга, а деревья-колоссы
похожи на огромные клумбы.  В  полдень  тени  под  отвесными  лучами  солнца
начинают  синеть,  трава  дремлет,  охваченная  зноем,  прохладный   ветерок
пробегает по листве, и она трепещет, словно от озноба.
     Вот этот-то заросший буйной  зеленью  уголок  и  оживляла  своим  шумом
мельница дядюшки Мерлье. Постройка, сооруженная из камня, теса и штукатурки,
казалось, была стара как мир.  Она  по  пояс  купалась  в  Морели,  которая,
закругляясь, образует здесь прозрачную заводь. Тут  была  устроена  плотина.
Вода  с  высоты  нескольких  метров  падала   на   мельничное   колесо,   и,
поворачиваясь,  оно  скрипело  и  кряхтело,  как  верная  служанка,  которая
состарилась на службе в доме.  Когда  кто-нибудь  советовал  дядюшке  Мерлье
сменить колесо, он качал головой и говорил, что новое будет ленивее старого,
что оно хуже будет знать свое дело; и он чинил его, пуская в  ход  все,  что
попадалось  под  руку,  -  бочарные  доски,  ржавое  железо,  свинец,  цинк.
Разукрашенное травой и мхом, колесо принимало самую причудливую форму, и при
взгляде на него делалось еще веселее. Когда же вода заливала его  серебряным
потоком, оно покрывалось жемчугом и его странный остов, мелькая, сверкал под
ослепительным перламутровым убором.
     Эта  часть  мельницы,  купавшаяся   в   Морели,   напоминала   какой-то
первобытный ковчег, потерпевший здесь крушение. Добрая половина здания  была
построена на сваях, вода забиралась под дощатый настил,  где  имелись  дыры,
хорошо известные в округе благодаря попадавшим в них огромным угрям и ракам.
Пониже плотины заводь была чиста, как зеркало, и когда колесо не  мутило  ее
своей пеной, в глубине  виднелись  целые  стаи  крупной  рыбы,  плававшей  с
медлительностью эскадры. Сломанная лесенка спускалась к речке возле сваи,  к
которой была привязана лодка. Над  колесом  лепилась  деревянная  галерейка.
Оконные ниши были прорублены несимметрично. Это было какое-то  нагромождение
закоулков,  низеньких  стенок,  пристроек,  балок  и  кровель,   придававших
мельнице вид старинной  полуразрушенной  крепости.  Но  постепенно  разросся
плющ, всевозможные  вьющиеся  растения  закрыли  чрезмерно  широкие  щели  и
закутали зеленым  плащом  старое  строенье.  Приезжие  барышни  зарисовывали
мельницу дядюшки Мерлье в свои альбомы.
     Со стороны дороги дом был более основателен. Каменное крыльцо  выходило
на большой двор, по обе стороны которого шли сараи и конюшни. Огромный вяз у
колодца окутывал полдвора своей тенью. Дом стоял  в  глубине;  над  четырьмя
окнами второго этажа возвышалась голубятня. Каждые десять лет дядюшка Мерлье
считал необходимым перекрашивать  этот  фасад  -  таково  было  единственное
проявление его тщеславия. Сейчас мельница как раз  была  выбелена  заново  и
сверкала на всю деревню, когда в полдень ее освещало солнце.
     Вот уже двадцать лет, как дядюшка Мерлье был мэром Рокреза. Все уважали
его за богатство, которого он сумел добиться. Ходили слухи, что у  него  без
малого восемьдесят тысяч франков, сколоченных по грошику. Когда  он  женился
на Мадлене Гийяр, которая принесла ему в приданое мельницу, у него  не  было
ничего, кроме пары рук. Однако Мадлене ни  разу  не  пришлось  раскаяться  в
своем выборе - так ловко сумел он повести хозяйство. Потом жена его  умерла,
и он стал жить вдовцом с дочерью Франсуазой. Он мог  бы,  конечно,  уйти  на
покой, позволить  мельничному  колесу  уснуть  во  мхах,  но  ему  стало  бы
тоскливо, дом показался бы ему мертвым. И он  продолжал  работать  -  просто
ради удовольствия. Теперь это был высокий старик с  продолговатым  серьезным
лицом. Он никогда не улыбался, но в душе был  человеком  веселого  нрава.  В
мэры его выбрали за его деньги, а также за важный вид, который  он  умел  на
себя напускать, когда венчал какую-нибудь парочку.
     Франсуазе Мерлье недавно исполнилось восемнадцать лет. В деревне она не
слыла красавицей, так как была довольно тщедушна. До пятнадцати лет она была
просто дурнушкой. Никто в Рокрезе не  мог  понять,  почему  это  дочь  таких
здоровенных родителей, как супруги Мерлье, растет до того хилой, что на  нее
жалко смотреть. Однако в  пятнадцать  лет,  по-прежнему  оставаясь  хрупкой,
девушка стала прехорошенькой. У нее были черные волосы, черные глаза  и  при
этом - нежный румянец; ротик ее всегда улыбался; на щеках играли  ямочки,  а
лоб был такой ясный, словно на нем лежал отблеск солнечного сияния. Хотя, по
местным понятиям, Франсуаза и была несколько тщедушна, она все  же  не  была
худа, вовсе нет; правда, ей не поднять было мешка с зерном, но  с  возрастом
она становилась пухленькой, а со временем обещала  сделаться  кругленькой  и
лакомой, словно перепелка. Вот только одно -  постоянная  молчаливость  отца
сделала ее не по годам рассудительной, и если она всегда улыбалась,  то  это
для того, чтобы доставить удовольствие окружающим. В сущности же,  она  была
степенной.
     Понятно, что вся округа ухаживала за ней, и причина была не  столько  в
ее миловидности, сколько в ее деньгах, А она в конце концов  сделала  выбор,
вызвавший всеобщее негодование. На противоположном берегу Морели жил высокий
малый по имени Доминик Панкер. Это был не  рокрезец.  Десять  лет  назад  он
приехал из Бельгии, чтобы получить наследство после  дяди,  который  оставил
ему небольшую ферму на самой  опушке  Ганьийского  леса,  как  раз  напротив
мельницы, на расстоянии нескольких ружейных выстрелов.  По  его  словам,  он
приехал с тем, чтобы продать ферму и вернуться домой. Но,  видно,  местность
ему понравилась, потому что он так никуда и не уехал.  Он  стал  возделывать
свой клочок земли, собирая с него кое-какие овощи, и этим жил.  Кроме  того,
он охотился, удил рыбу. Лесничим несколько раз  чуть  было  не  удалось  его
поймать  и  составить  на  него  протокол.  В  конце  концов   это   вольное
существование, источники которого были для крестьян не вполне ясны,  создало
ему дурную славу. Поговаривали, будто он браконьер. Так  или  иначе,  парень
был лентяй, - его не раз заставали спящим где-нибудь на травке в такое время
дня, когда ему бы следовало работать. Домишко,  где  он  жил,  под  крайними
деревьями леса, тоже не был  похож  на  жилье  порядочного  человека.  Скажи
ктонибудь, что Доминик ведет дружбу  с  волками  из  развалин  замка  Ганьи,
местные старухи ничуть бы этому не удивились.  Однако  девушки  отваживались
порой встать на его защиту. Уж очень он был хорош собой, этот подозрительный
малый, - строен и высок, словно тополь, с белой кожей, с белокурой бородой и
волосами, отливавшими золотом на  солнце.  И  вот  в  одно  прекрасное  утро
Франсуаза объявила отцу, что любит Доминика и никогда не согласится выйти за
другого.
     Можно себе представить, какой удар обрушился в  этот  день  на  дядюшку
Мерлье! По своему обыкновению, он промолчал. Лицо его  оставалось  таким  же
сосредоточенным, как обычно; только в глазах не светилось  больше  затаенное
веселье. Оба дулись целую неделю. Франсуаза больше  не  улыбалась.  Особенно
мучило дядюшку Мерлье желание узнать, каким образом  этот  чертов  браконьер
сумел околдовать его дочку. Доминик ведь ни разу не был на мельнице. Мельник
начал следить и подстерег воздыхателя на другом берегу Морели: он лежал  там
на травке, притворяясь спящим. Франсуаза отлично могла видеть его из  своего
окошка. Ну, ясное дело, - они, значит, полюбили друг дружку,  переглядываясь
поверх мельничного колеса.
     Так прошла еще неделя. Франсуаза становилась все мрачнее. Старик Мерлье
по-прежнему молчал. Потом, однажды вечером,  не  сказав  ни  слова,  он  сам
привел Доминика. Франсуаза как  раз  накрывала  на  стол.  Она  не  выразила
удивления и ограничилась тем, что поставила  лишний  прибор;  только  ямочки
снова заиграли у нее на щеках и опять зазвучал  ее  смех.  Утром  этого  дня
дядюшка Мерлье пришел к Доминику в его лачугу на опушке леса. Здесь  мужчины
проговорили три часа, закрыв двери и окна. Никто так и  не  узнал,  что  они
сказали друг другу.  Достоверно  одно  -  что,  уходя,  дядюшка  Мерлье  уже
обращался с Домиником как с сыном. Должно быть, в лентяе, который валялся на
травке и влюблял в себя девушек, старик нашел именно  такого  парня,  какого
искал, - порядочного парня.
     Весь Рокрез зашумел.  Женщины,  стоя  на  крылечке,  не  могли  вдоволь
наговориться о сумасбродстве дядюшки Мерлье, который  берет  к  себе  в  дом
бездельника. Старик не  обращал  внимания  на  эти  толки.  Быть  может,  он
припомнил свою собственную женитьбу. Ведь и у него не было ни  гроша,  когда
он взял в жены Мадлену и с ней ее мельницу. Не помешало  же  это  ему  стать
хорошим мужем. Доминик, впрочем, скоро положил конец пересудам: он взялся за
работу с таким рвением, что изумил всю округу. Как раз в это время работника
с мельницы забрали в солдаты, и Доминик решительно воспротивился тому, чтобы
наняли другого. Он носил мешки, возил тележку, сражался со  старым  колесом,
когда оно не желало вертеться, и все это с таким усердием, что люди  нарочно
приходили поглазеть на него.
     Дядюшка Мерлье, как всегда, тихонько посмеивался.  Он  был  очень  горд
тем, что разгадал этого парня.  Ничто  так  не  воодушевляет  молодежь,  как
любовь.
     Вся эта тяжелая работа не мешала  Франсуазе  и  Доминику  обожать  друг
друга. Они почти не разговаривали а только переглядывались с нежной улыбкой.
Дядюшка Мерлье еще ни слова не  сказал  о  свадьбе,  и,  покоряясь  молчанию
старика, оба терпеливо ждали его решения. Наконец  около  середины  июля  он
велел поставить во дворе, под высоким вязом, три  стола  и  пригласил  своих
рокрезских друзей зайти к нему вечером  выпить  по  стаканчику.  Когда  двор
наполнился людьми и все взяли по стакану, дядюшка Мерлье высоко поднял  свой
и сказал:
     - Я пригласил вас, чтобы объявить, что  через  месяц,  в  день  святого
Людовика, Франсуаза выйдет замуж за этого молодца.
     Все шумно чокнулись. Кругом  смеялись.  Но  вот  дядюшка  Мерлье  опять
потребовал внимания и сказал:
     - Доминик, поцелуй невесту, так уж полагается.
     И, сильно покраснев, они поцеловались под усилившийся смех гостей.  Это
было настоящее пиршество. Выпили целый бочонок. Потом, когда остались только
близкие друзья,  завязалась  спокойная  беседа.  Наступила  ночь,  звездная,
светлая ночь. Доминик и Франсуаза, сидя рядом на скамье,  молчали.  Какой-то
старик крестьянин заговорил о войне, которую император объявил Пруссии. Всех
деревенских парней уже забрали; накануне опять прошли воинские  части;  дело
будет жаркое.
     - Ничего! - сказал дядюшка Мерлье с эгоизмом  счастливого  человека.  -
Доминик - иностранец, его не возьмут... А  если  пруссаки  придут  сюда,  он
будет дома и защитит свою жену.
     Мысль о том, что пруссаки могут прийти сюда,  показалась  всем  веселой
шуткой. Им дадут хорошую взбучку, и всей этой истории будет положен конец.
     - Я уже видывал их, видывал их, - глухо твердил старик крестьянин.
     Все помолчали. Потом чокнулись еще раз. Франсуаза и Доминик  ничего  не
слышали; и незаметно для окружающих они  тихонько  взялись  за  руки  позади
скамейки, и им было так хорошо, что они сидели не шевелясь, устремив  взгляд
в темную даль.
     Что за теплая, чудесная ночь! По обе стороны белой  дороги  безмятежно,
как ребенок, засыпала деревня. Было совсем тихо,  лишь  изредка  раздавалось
пение петуха, который проснулся, не дождавшись утра. Легкий ветерок  доносил
со стороны густых окрестных лесов сонное дыхание деревьев, касавшееся  крыш,
словно ласка. Луга с их черными тенями приобрели таинственное  и  задумчивое
величие, а все источники, все ключи, бившие  во  мраке,  казались  свежим  и
размеренным дыханьем уснувшей природы. Время от  времени  старое  мельничное
колесо, задремав, начинало хрипеть, словно старый  сторожевой  пес,  который
лает со сна; оно потрескивало, говорило само с собой,  убаюканное  водопадом
Морели,  и  ее  водяная  пелена  отвечала   протяжной   музыкальной   нотой,
напоминавшей звук органной трубы. Никогда еще столь  безграничный  покой  не
опускался на столь счастливый уголок земли.

II

     Спустя месяц, день в день, как раз накануне праздника святого Людовика,
в  Рокрезе  царило  смятение.   Пруссаки   разбили   императора   и   теперь
форсированным маршем подходили к деревне. Всю неделю  люди,  проходившие  по
дороге, приносили вести о пруссаках: "Они в Лормьере!", "Они в Новеле!" - и,
слыша о том, с какой быстротой они приближаются, жители Рокреза каждое  утро
думали, что вот-вот увидят, как пруссаки выходят из леса Ганьи. Однако же те
не появлялись, и это пугало еще больше. Должно быть, они нападут на  деревню
ночью и всех перережут.
     В  прошлую  ночь,  незадолго  до  рассвета,  в  Рокрезе  был   страшный
переполох. Жители проснулись от громкого  топота,  доносившегося  с  дороги.
Женщины уже падали на колени и крестились, когда кто-то, осторожно приоткрыв
окошко, различил красные шаровары. То был французский отряд. Капитан  сейчас
же потребовал к себе мэра и, поговорив с дядюшкой Мерлье, решил остаться  на
мельнице.
     Солнце весело всходило в это утро.  Полдень  обещал  быть  жарким.  Над
деревьями зыбилась золотистая дымка, а в низинах поднимался от  лугов  белый
пар. Опрятная, красивая деревушка просыпалась в прохладе, и поля с их речкой
и  родниками  напоминали  прелестный,  обрызганный  влагой  букет.  Но  этот
прекрасный день никого не радовал. Все видели,  как  капитан  обошел  вокруг
мельницы, как смотрел на соседние дома, а затем, переправившись на тот берег
Морели,  изучал  оттуда  местность,  глядя  в   бинокль;   Дядюшка   Мерлье,
сопровождавший его, видимо, объявлял ему  что-то.  Потом  капитан  разместил
солдат за стенами, за деревьями, в ямах. Основная часть отряда расположилась
во дворе мельницы. Неужели будут драться? И когда вернулся  дядюшка  Мерлье,
его спросили об этом. Он молча кивнул головой. Да, будут драться.
     Франсуаза и Доминик стояли тут  же,  во  дворе,  и  смотрели  на  него.
Наконец он вынул изо рта трубку и сказал им просто:
     - Бедные мои детки, не придется мне завтра обвенчать вас!
     Стиснув зубы, гневно нахмурив лоб, Доминик порой  вытягивался  во  весь
рост и впивался взглядом в  лес  Ганьи,  словно  ему  не  терпелось  увидеть
выходящих оттуда пруссаков. Франсуаза, бледная, сосредоточенная, ходила взад
и вперед, подавая солдатам все, что им требовалось. Те варили себе  похлебку
на дворе, в сторонке, и шутили в ожидании обеда.
     У капитана между тем был очень довольный вид.  Он  осмотрел  комнаты  и
большой зал  мельницы,  выходившие  на  реку,  и  теперь,  сидя  у  колодца,
беседовал с дядюшкой Мерлье.
     - Да у вас тут настоящая крепость, - говорил он, - мы легко продержимся
до вечера... Эти разбойники что-то запаздывают. Им пора бы подойти сюда.
     Мельник был по-прежнему мрачен. Он уже видел, как его мельница  пылает,
словно факел, но не жаловался, считая это бесполезным. Он проговорил только:
     - Вы бы приказали спрятать за колесо лодку. Там есть для нее подходящее
местечко. Может, она и пригодится.
     Капитан распорядился. Это  был  видный  мужчина  лет  сорока,  высокий,
красивый. Казалось, ему доставляло  удовольствие  смотреть  на  Франсуазу  и
Доминика. Он был так занят ими, словно и забыл о предстоящей схватке.  Глаза
его не отрывались от Франсуазы, и ясно было, что он находит  ее  прелестной.
Потом он обернулся к Доминику.
     - Почему вы не в армии, приятель? - внезапно спросил он.
     - Я иностранец, - ответил юноша.
     Капитана, видимо, не вполне удовлетворил этот довод. Он прищурил  глаза
и улыбнулся. С Франсуазой было, конечно, приятней иметь дело, чем с  пушкой.
Но Доминик увидел его улыбку и добавил:
     - Да, я иностранец, но пулю в яблоко всаживаю с  пятисот  метров...  Да
вот и мое охотничье ружье стоит там, у вас за спиной.
     - Оно может вам пригодиться, - просто ответил капитан.
     Франсуаза подошла к ним; она слегка  дрожала.  И  Доминик,  не  обращая
внимания на окружающих, сжал руки девушки, которые она протянула, словно ища
у него защиты. Капитан снова улыбнулся, но не прибавил ни слова. Он все  еще
сидел у колодца, поставив саблю между колен, устремив взгляд в  пространство
и как бы задумавшись о чем-то.
     Было уже десять часов. Зной усиливался. Стояла томительная  тишина.  На
дворе, в тени сараев, солдаты принялись за похлебку.  Из  деревни,  где  все
жители забаррикадировали двери и окна своих домов, не долетало ни  малейшего
шума. Только выл чей-то пес, оставшийся  на  дороге.  Со  стороны  окрестных
лесов и лугов, изнемогавших от зноя,  доносился  отдаленный  протяжный  гул,
сочетавший в себе множество разрозненных звуков. Где-то прокуковала кукушка.
И тишина стала еще более глубокой.
     И вдруг в уснувшем воздухе прогремел выстрел. Капитан поспешно  вскочил
с места. Солдаты побросали котелки  с  недоеденной  похлебкой.  В  несколько
секунд все оказались на боевых постах;  мельница  наполнилась  людьми  снизу
доверху. Впрочем, выйдя на дорогу, капитан ничего не увидел, - дорога вправо
и влево была такой же белой и пустынной, как прежде. Снова раздался выстрел,
и по-прежнему никого, ни единой тени. Однако, обернувшись, капитан заметил в
стороне Ганьийского леса, меж двух деревьев, легкое  облачко  дыма,  которое
уже рассеивалось. Чаща была все так же дремуча и безмолвна.
     - Эти негодяи забрались в лес, - пробормотал капитан, - они знают,  что
мы тут.
     И вот между французскими солдатами, расставленными вокруг  мельницы,  и
пруссаками,  спрятавшимися   за   деревьями,   началась   перестрелка.   Она
становилась все более и более оживленной.  Пули  свистели  над  Морелью,  не
причиняя урона ни той, ни другой стороне. Беспорядочные выстрелы раздавались
из-за каждого куста, но все еще были видны лишь легкие облачка  дыма,  слабо
колеблемые ветром. Это продолжалось около двух часов. Офицер  с  равнодушным
видом  напевал  песенку.  Франсуаза  и   Доминик,   оставшиеся   во   дворе,
приподнимались на цыпочки, стараясь заглянуть  поверх  ограды.  Их  особенно
занимал один солдатик, который устроился на  берегу  Морели  под  прикрытием
старой лодки. Растянувшись на животе, он выжидал, стрелял, затем  сползал  в
канаву, чтобы перезарядить ружье, и  движения  его  были  так  забавны,  так
ловки, так проворны, что вызывали невольную улыбку. Должно быть, он  заметил
голову пруссака, потому что вдруг вскочил и прицелился,  но,  не  успев  еще
выстрелить, вскрикнул, перевернулся и скатился в  канаву,  где  его  ноги  с
секунду судорожно дергались, словно лапки только что  зарезанного  цыпленка.
Пуля угодила солдатику прямо в  грудь.  Это  был  первый  убитый.  Франсуаза
невольно схватила руку Доминика и сжала ее.
     - Уходите отсюда, - сказал капитан. - Сюда может долететь пуля.
     Действительно,  в  старом  вязе  раздался  негромкий  сухой  треск,   и
обломанная ветка, качаясь, упала на землю. Но молодые люди  не  тронулись  с
места, прикованные жутким зрелищем: на опушку  леса,  из-за  дерева,  словно
из-за кулис, неожиданно вышел пруссак и, взмахнув руками, упал  навзничь.  И
ничто больше не шелохнулось; оба мертвеца, казалось,  спали  на  припеке;  в
оцепеневших от зноя полях по-прежнему не видно было ни души.  Даже  ружейная
трескотня смолкла. Только Морель не прекращала своего звонкого журчанья.
     Дядюшка Мерлье с удивлением взглянул на капитана, словно спрашивая его,
уж не кончилось ли все это.
     - Вот оно! - пробормотал тот. - Берегитесь. Уходите отсюда.
     Он не успел еще договорить, как прогремел ужасающий залп.  Высокий  вяз
словно скосило, только