олчание

     Он не  имел обыкновения рассказывать о себе, копаться  в своем прошлом,
распространяться о настоящем или суеверно заглядывать в будущее, которое его
почти не интересовало, как будто будущего вообще на  свете  не существовало.
Все для него исчерпывалось доступным и простым, как моток ниток,  понятием -
работа. В нем, в этом емком и лишенном  всякой напыщенности слове, умещались
и день вчерашний, и  сегодняшний,  и завтрашний. Кончится работа  - кончится
жизнь. Однако, как ему  ни хотелось, чтобы раньше, чем работа, кончилась его
жизнь, к несчастью, вышло наоборот: работа умерла задолго до его собственной
смерти, и  он помимо своей  воли еще чуть  ли не целое десятилетие продолжал
тлеть, как угли в остывающем утюге.
     Было время, двери  в доме не закрывались. Но когда он вконец состарился
и когда неумолимые болезни стали требовать от него за каждый прожитый день и
час  непосильной дани, люди приходили все реже и реже, телефон, трезвонивший
с утра до вечера без умолку в прихожей  и переполнявший  его сердце целебной
гордостью,  теперь  терзали  не  именитые   заказчики  -  высокопоставленные
министерские  чиновники,  видные  литовские  писатели,  фамилии  которых  он
простодушно коверкал и  произносил на свой  лад: вместо товарищ  Мураускас -
товарищ  Муройскас,  вместо  Канапенис  -  без  злого  умысла  и  намека  на
скабрезность  (он и  значения-то этого слова  не знал) - товарищ  Пенис;  не
братья-евреи,  сколотившие  солидные  состояния  на продаже  сырой  кожи или
утильсырья  в дремучих, полуподпольных конторах заготскота и вторцветмета, а
чванливые, глуповатые от роду вдовы или узницы  гетто, подруги  моей мачехи,
которые,  покусывая  покрытые  заграничным лаком  ногти, долгими  осенними и
зимними вечерами  "прокручивали" на улице имени  героического пекаря Чарнаса
многосерийные  фильмы о своей жизни в немецком  аду; изредка  звонил  земляк
отца  -  часовых дел  мастер  Нисон  Кравчук,  бывший ссыльный, ослепший  на
старости  от сахарного  диабета и  до  конца  своих  дней  прикованный,  как
античный Прометей к скале, к довоенному "Филипсу".
     Нисон  охотно  делился  с  отцом последними  советскими и  несоветскими
известиями,  сопровождая  их  собственными  неутешительными,  как   слепота,
комментариями. Знакомые  в  шутку называли  Кравчука Максимычем  в  память о
знаменитом  радиокомментаторе  Би-би-си   Анатолии  Максимовиче  Гольдберге.
Частота  звонков   и  продолжительность  бесед   двух   земляков-пенсионеров
возрастали после  международных  кризисов  и съездов партии. Звонки особенно
участились,  когда  к   власти  в   Москве   неожиданно  пришел   шустрый  и
жизнерадостный, как  баянист из колхозной самодеятельности, Михаил Горбачев.
Нисон,  слывший  в  той,  довоенной, жизни, тихой  и теплой, словно  беличье
дупло,  ярым  сторонником  Владимира Жаботинского  и поплатившийся  за  свои
сионистские взгляды ссылкой в голодный и морозный город Канск, был от нового
"балабоса"-хозяина  без ума  и свое восхищение свежеиспеченным главой  КПСС,
отправившей Кравчука как  классово  чуждого  элемента  в  начале  июня сорок
первого с  двумя малолетними  детьми на  "спецперековку" в сибирскую  глушь,
всячески пытался привить и моему отцу, питавшему к политике полное и стойкое
отвращение. Когда  бедный  Нисон  после  реабилитации  вернулся из  Канска в
Литву, он  то ли  из благодарности за свое  досрочное освобождение, то ли  в
отместку за  свое  долголетнее изгойство сам  решил вступить в славные  ряды
КПСС,  видно, самоуверенно  полагая,  что  из  них  его  уже  никуда,  кроме
еврейского кладбища, не сошлют.
     - Помяни мое слово: этот говорун перевернет весь мир.
     От   нечего  делать   отец   на  другом   конце   трубки  безропотно  и
самоотверженно  выслушивал  долгие  излияния  захлебывающегося  от  умиления
Нисона, не вступая  с ним из жалости  в спор, но время  от времени  охлаждая
чрезмерную пылкость земляка снисходительным покашливанием.
     -  Говорят, у него жена - еврейка. Рая... - не унимался приободрившийся
Нисон-Максимыч. - Рая... Раиса Мотелевна... Ну, что ты на это скажешь?..
     А что на  это  сказать?  Чужие  жены,  по  правде  говоря, не  очень-то
интересовали  Шлейме. Что же до шустрых переворачивателей мира, то их на его
веку хватило с лихвой. Ленин, Гитлер, Сталин, Хрущев... Переворачивали мир и
так, и эдак, с боку на бок, аж кости трещали,  а тех, кто сопротивлялся и не
желал  по  их указке  послушно переворачиваться, приговаривали к  расстрелу,
давили танками, травили, как тараканов, ссылали на край света.
     - Ну что ты все-таки, Шлейме, на это скажешь? - Кравчук трепал  земляка
вопросами, как треплют по осени лен в крестьянской риге.
     С другого конца  провода  в ответ, как правило, доносилось ни к чему не
обязывающее   хмыканье.   Правда,  настырного   Нисона  иногда  поджидала  и
негаданная удача - из отцовского хмыканья вдруг вылупливались слова:
     -  Мало ты,  Нисон, за  свою жизнь напереворачивался?.. Охота  еще  раз
перекувырнуться вместе с этим Горбачевым и его Мотелевной?
     - Неохота,  -  деликатно, чтобы не лишиться  единственного собеседника,
признавался часовых дел мастер. -  Неохота... Как подумаешь, в  самом  деле:
разве кто-нибудь когда-нибудь считался с нашими желаниями или нежеланиями? Я
хотел, очень  хотел  поехать в Палестину, а  попал в зачуханный Канск. Хотел
жить не по  московскому времени,  а мне насилу  навязали куранты. Не  хотел,
чтобы на еврейских  театрах и школах  амбарные  замки понавесили.  Не хотел,
чтобы чехов уму-разуму  танками учили, а патриотизм в карцерах прививали. Не
хотел, чтобы Голду  из Москвы вытурили,  а Насеру  Звезду Героя нацепили. Да
мало ли чего я хотел и чего не хотел! И что же?
     Вопросы множились, но отец  держался своих правил и больше чем  на один
из  них обычно не отвечал.  Если кому-нибудь, бывало, и делал исключение, то
только заказчикам, да и то редко. Но Кравчук, как и всякий еврей, состоял из
одних  вопросов.  Он  и сам был похож  на  вопросительный знак -  согбенный,
сухопарый, как замороженный хек.
     - Разве  наши желания кого-нибудь в мире  интересуют?  - Каждый  вопрос
Кравчук  извлекал  на свет  с такой  же дотошностью,  как винтик пинцетом из
испорченных часов.
     Отец  отмалчивался. Ему  и собственные-то  желания были неинтересны. Но
стоит ли  изливать перед  Максимычем  душу?  Пристанет с расспросами, почему
неинтересны, с каких пор неинтересны, кто виноват, что неинтересны, и трубку
до утра на рычаг не положишь.
     Молчание Шлейме не  сердило Кравчука.  Он был благодарен земляку за то,
что тот не прерывает его, терпеливо слушает. А что на  вопросы  не отвечает,
так за это его и осуждать грешно. Где эта умная голова, этот пророк, который
встанет и скажет: "Я знаю ответ!" Ведь сам  Господь Бог ответить не в силах.
Чего  же от  двух старых  евреев  -  портного и часовщика - требовать? Какое
откровение от них услышишь? Что они могут сказать друг другу и миру? Что мир
- не клеенчатая кухонная скатерть? Что как  его ни переворачивай, с него все
равно  всю грязь не соскребешь? Допустим, найдется ловкач и перевернет его -
ну и что? Тут же к прежнему слою грязи и рекам крови кучи дерьма прибавятся,
и его загадят похлеще, чем прежде, - никакими переворотами не  отмоешь. Тот,
кто  клянется,  что, дай только  ему  власть,  он  эту  вонючую,  загаженную
скатерть отмоет  дочиста, отстирает добела, сменит  ее на другую, сверкающую
пасхальной белизной, - пройдоха и  лгун, который в свои пророчества и сам не
верит. Кто  только  ни  клялся:  и  Владимир Ильич,  и  отец  народов  Иосиф
Виссарионович... Отмыли? Отстирали? Сменили?
     От Шлейме, конечно, поддержки не жди -  он на все сквозь черные окуляры
смотрит. И  молчит. Ничего не  поделаешь - он  от рождения такой. Но  больше
Нисону  не  с  кем перезваниваться.  Дети в  Штаты уехали. Жена  позапрошлой
осенью померла. Как оглянешься вокруг - пустота. Почти все земляки-одногодки
отправились  к праотцам... В живых  остался  один Шлейме. Кравчук с ним  без
малого восемьдесят лет знаком. В детстве вместе рыбу в Вилии удили, в одно и
то  же время - в июле  - в армию  пошли и свадьбы сыграли.  Хена, светлый ей
рай,  в отличие от мужа огонь-девка была, прямо-таки пороховая шашка. Шлейме
при ней как бы  глухонемым ординарцем  состоял.  Нисон к молчанию  портного,
можно сказать, как к своей слепоте, привык, да и от такого молчания  на душе
куда  теплее, чем от  чьей-нибудь болтовни. До двух  с половиной лет  -  так
рассказывали в местечке - Шлейме вообще ни одного слова не проронил.
     Рыжая  Роха,  не  чаявшая  в  сыне   души,  чуть  было  в  рассудке  не
повредилась. Вся ее орава кричит как оглашенная -  аж в Германии слышно! - а
у Шлейме  рот  как  будто дратвой зашит.  Смотрит  исподлобья на  всех,  как
урядник,  и, закусив губу, целыми днями  напролет  молчит и  о чем-то думает
угрюмо. Одно утешение: ест нормально,  даже взглядом добавки просит,  плачет
нормально, по двору с братьями и сестрами нормально как ненормальный носится
- и ни слова.
     -  Чего  вы так убиваетесь? - успокаивала несчастных родителей повитуха
Мина. - С детьми такое  бывает. Придет время, и Шлейме  заговорит.  Раз  все
слышит и все понимает, то и слова отрастут, как волосы...
     - Вей  цу  мир, вей цу мир! Горе  мне, горе! - причитала  Рыжая Роха. -
Просила  же  я  его,  -  пальцем расстреливала  она  корпевшего над колодкой
сапожника  Довида, - в честь моего двоюродного деда сына Зеликом назвать.  А
мой  муженек:  нет, нет и  еще раз  нет. Шломо  - и все  тут. А  может, этот
хваленый-расхваленый мелех Шломо на самом-то деле был немой?.. Ведь  праотец
Моисей, по преданию, был заикой.
     - Перестань, Роха!  Имя у  мальчишки что надо. И немых царей  у  евреев
сроду не  было. Что  ни  царь, то  златоуст. Оставьте  бедного мальчишечку в
покое,  и он у  вас  в  один прекрасный день заговорит как миленький. Ученые
люди не то в Америке, не то в Германии подсчитали, что нормальный человек за
всю жизнь десять лет  вообще рта не раскрывает. Не только для разговоров, но
и для питья и еды. Радуйтесь: четверть срока миновало.
     - Что и говорить, утешила! По-твоему, нам еще столько с ним мыкаться?
     - Если вычесть время сна, то, пожалуй, выйдет только половина. Может, и
меньше. Вы ненароком не заметили: во сне Шлеймке говорит или нет?
     - Ни во сне, ни наяву... Молчит, как Господь  в небесах, которого денно
и нощно молю: Отец небесный, отверзни ему уста!
     Чем чаще  Мина успокаивала  Роху, тем больше своими утешениями ополчала
ее против себя.
     - Ну кто же такого в мужья  возьмет? Кто же с таким в постель  ляжет? -
причитала  Рыжая Роха,  как заправская  плакальщица  на  богатых  похоронах,
окропляя слезами каждое слово.
     - Возьмет. Ляжет, - уверяла Мина. - В постели надо  не языком молоть, а
ступкой орудовать...
     - Может, какая-нибудь старая дева и позарится  на его  ступку, - макала
палец в ядреную слезу Рыжая Роха.
     -  Дай Бог  мне  столько счастливых лет,  сколько  охотниц  найдется, -
бросалась в  бой Мина. - Муж-молчун - что может быть лучше? Он тебе еще кучу
внуков настряпает и кадиш над твоей могилой скажет...
     - Кадиш... Ты где-нибудь видела, чтобы немой кадиш говорил?
     - Немой, немой... Ты, Роха, своими присказками и вправду на мальца беду
накличешь.  Много ли проку в том,  что я  чешу языком, и ты чешешь,  и  наше
местечко чешет, и все человечество?.. Что толку в говорении, если люди между
собой все равно испокон веков договориться не могут?
     Объяснения повитухи раздражали Рыжую Роху своей ученостью и гладкостью,
вызывали у нее, непросвещенной, гордящейся не  знаниями, а своей материнской
любовью, приступы глухой неприязни. Случись с  Миной такая беда, повитуха не
разглагольствовала бы о пользе молчания, а  криком  бы кричала и ни  в какие
рассуждения  о  человечестве  не  пускалась.  Что  ей,  Рохе,  человечество?
Человечество само  по  себе, а она сама  по себе, и между ними никакой связи
нет ни  в радости,  ни  в горе. Нет и,  наверно,  никогда не будет...  Мине,
конечно, спасибо  за то,  что роды приняла, что к Шлейме душой прикипела, но
пока не поздно, не мешало бы мальца какому-нибудь хорошему доктору показать.
В Ковне... Или в Поневеже...  Лучше, конечно,  в  Ковне.  Там доктора хоть и
шкуру  дерут, но зато, по слухам, чудеса творят. А вдруг сотворят, и Шлеймке
заговорит?  В тот  же день,  когда он заговорит, Роха и Довид вынут из чулка
два червонца и пожертвуют на синагогу ("Слышишь, Господи, два  чер-вон-ца!")
-  пусть  крышу  перекроют:  вся  в  дырах,  как в оспе, перед Вседержителем
стыдно, молишься, а  в  ненастье  на  голову  каплет не  бесконечной  Божьей
милостью -  трефным  литовским  дождем; к амвону чуть ли не в галошах топай;
пусть же от  Рош  Хашаны и до  Рош  Хашаны на всех  молящихся  и немолящихся
струями проливается не он, трефной литовский дождь, а Божья благодать, пусть
льется  она  и на  черные кудри  ее невинного  и  непорочного  чада,  Шлейме
Кановича, на его обленившиеся уста - и да отверзнутся они поскорей  во славу
Всевышнего в небесах и в утешение отцу и матери на старости. Аминь.
     Сам Шлейме Канович  о своем более чем двухлетнем молчании в детстве при
домочадцах никогда речи не заводил.  Когда его спрашивали, не выдумка ли все
это,  он  только  пожимал плечами,  застенчиво  улыбался  и за ответом  всех
отсылал  к жене Хене. Она, мол, всю  его  подноготную знает.  Знает даже то,
чего  не было  и  чего с ним  не  случалось. Хена и впрямь  водила  всех  по
закоулкам его жизни, как опытный проводник, и  не без подковырки, фантазируя
и   что-то  на  ходу  изображая,  принималась  рассказывать   о   довоенной,
колыбельной Йонаве, о своем муже, о причудах свекра и свекрови, невзлюбившей
невестку, о славной повитухе Мине, которая и ее, Хену, в свой подол приняла.
Отец же, погруженный  в  кройку и шитье, а не  в небылицы и  фантазии, редко
что-то  вспоминал,  а если и  вспоминал, то  отрывисто, с каким-то  странным
равнодушием, как будто все эти воспоминания, густонаселенные разными людьми,
не  имели  к  нему  ни  малейшего отношения,  а  касались  кого-то  другого,
промелькнувшего  за оконцем  родительской  избы и бесследно  исчезнувшего  в
утреннем  мареве. Казалось, за давностью  лет  эти воспоминания утратили для
него  какую-либо ценность,  как траченная молью одежда, которая долго висела
взаперти в  платяном шкафу  и вся расползлась,  рассыпалась в прах. Отец  не
видел  никакого смысла в том, чтобы день-деньской  заниматься пустым делом -
снимать с погнутых вешалок то, что расползлось и для носки уже не годится. В
такие  хламиды рядятся только  нищие,  старающиеся чем  попало прикрыть свою
неприкаянность  и наготу. Но  он, Шлейме  Канович, был  не настолько  беден,
чтобы  кутаться в старые обноски да еще выставлять их напоказ.  Не обременяя
свою   память   ненужными   мелочами,  он   передоверял  свои   воспоминания
родственникам  -  брату  Мотлу,  дамскому  портному, обладавшему несомненным
артистическим даром и успешно выступавшему на еврейской самодеятельной сцене
в  ролях  бедных  и  смешных  героев Шолом-Алейхема;  свояку-краснодеревщику
Лейзеру Глезеру,  огненно-рыжему здоровяку,  как  бы задуманному не  на одну
жизнь,  и,  конечно же,  своей жене Хене  - пороховой  шашке, как ее называл
часовщик   и  международный  обозреватель  Нисон  Кравчук,  шашке,   которая
взрывалась  от  первого  прикосновения  к  прошлому,  воспламенявшему  душу.
Бывало,   за  обеденным   или   картежным  столом  в  своем  радушном  доме,
расположенном в  самом  центре города,  на про-спекте, периодически менявшем
свое название, как шулер, объявленный в розыск, свою фамилию, Хена  войдет в
раж   и   начнет   рассказывать,   нашпиговывая   неприметную   жизнь   мужа
захватывающими событиями, как гусиную шейку шкварками, обваленными в муке.
     Те, кто  слушал  ее,  так  до конца и  не  могли постичь, были  ли  эти
байки-воспоминания   подлинными   или   являлись   плодом   недюжинного   ее
воображения.  Но  без  этой  горючей  смеси, без  этой  правды,  наперченной
доверительной небывальщиной, без этой добродушной лжи, встававшей  вровень с
правдой и возвышавшей искалеченную войной душу, жизнь была бы и тягостней, и
тусклей.
     Мама красочно рассказывала о том, как  упорно отказывавшегося  говорить
маленького  Шлейме перед первой русской революцией возили на телеге балагулы
Ицика  в  губернский город Ковно (тогда его литовское  название  - Каунас  -
имперские  картографы  не указывали)  к  знаменитому лекарю, якобы заговором
лечившему от нервного тика и заикания, шепелявости и прочих дефектов речи.
     Поездка к лекарю-чудотворцу в Ковно была опробованным гвоздем программы
на всех субботних посиделках в нашем доме. Мама на глазах у гостей, за милую
душу  наворачивавших  приготовленные  ею  яства  -  чолнт или  гефилте  фиш,
яблочный пирог  или медовые пряники - тейглех, из рано поседевшей, черноокой
толстушки  превращалась то  в  балагулу  Ицика,  который к  своему  вороному
обращался,  как к  местечковому раввину: "Ребе";  то  в  господина целителя,
поджарого,  вертлявого  со  спутанными, как  мережа,  волосами, в  пенсне на
горбатом носу; то в суровую свекровь  Роху или в  тишайшего свекра Довида; а
то и в карапуза-молчальника Шлейме.
     Прислуга открыла  дверь,  Рыжая Роха, сапожник Довид  и Шлейме  вошли в
кабинет, где  их  уже ждал лекарь-чудотворец, который близоруко  сощурился и
спросил:
     - Кто из вас, простите, больной?
     - Он. - Рыжая Роха показала на Шлейме.
     - На что же ты, милое дитя, жалуешься?
     - Он, господин доктор, ни на что не жалуется. Он все время молчит.
     Целитель усадил  Шлейме в  высокое кресло, велел ему  раззявить рот  и,
когда малыш послушно выполнил его просьбу, погрузил туда похожую на  уклейку
серебряную ложечку.
     -  Значит, все  время  молчит.  Молчит, -  приговаривал он со  странной
одержимостью, обыскивая ложечкой розовое горлышко пациента и глубокомысленно
тряся патлами. - Однако же молчание - не болезнь, а большое благо.
     Он  извергал  горячие и  непонятные простому  смертному слова  и  снова
продолжал  свой  обыск:  уклейка  то  ныряла  вглубь,   то   выныривала   на
поверхность; Шлейме заходился в  кашле, грозно чихал и, давясь, глотал,  как
касторку,   собственные   слезы.   После   ныряния  в  горле  уклейка  вдруг
переметнулась  в правое ухо,  потом в  левое.  Наконец, ковенский волшебник,
утомленный  собственным колдовством и  тарабарщиной,  запустил  руку в  свои
патлы-мережу и выудил оттуда, как обыкновенный мясник, слова, понятные всему
человечеству:
     - С вас, господа, червонец.
     Свекр  Довид,  как  его  изображала мама,  долго и  обреченно  рылся  в
карманах. Косясь на умывшуюся слезами Роху, он извлек денежку и  протянул ее
кудеснику.
     - Червонец? За что? - спросила ошарашенная Роха.
     -   Другие  за  визит  два   берут,  -  на  понятном,  не  доставляющем
человечеству особой  радости языке произнес чудотворец  и  приложил  руку  к
сердце. - Хорошие новости, господа,  стоят дорого. А у меня  для вас  именно
такие... - добавил он и расплылся в улыбке.
     - Ну-ну, - ожила Рыжая Роха, глядя на червонец,  лежавший на столе, как
на покойника, - подавленно и прощально.
     -  Ой, а цирк!  (Ну и  цирк!)  - восхищался актерским даром  моей  мамы
смешливый гигант дядя Лейзер-краснодеревщик.
     -  Сиди  Таль! Ида  Каминская!  Сара  Бернар! - восклицал  завороженный
часовщик Кравчук, в ту пору еще зрения не лишившийся.
     Хозяйка  сияла.  Слава  стряпухи  и  актрисы  кружила  голову,  и  мама
сознательно затягивала развязку.
     -  Ваш  мальчик  абсолютно  здоров,  -  сказал подавленной  сапожничихе
лекарь-краснобай. - Слух безупречный, зрение прекрасное. Рост гренадерский.
     - А речь? - робко вставил сапожник Довид.
     - Речь обязательно выправи