Шмуле, сесть и
связать  тебе  теплую  кофту  и шерстяные  носки на  зиму? Купить,  как  ему
когда-то, на базаре шмат сала? В тюрьме холодно и голодно.
     - Глупости! - сказал отец. - Мы никогда не расстанемся...
     И, обжигаясь картофелинами, рассказал ей всю историю.
     Мама слушала его рассказ рассеянно, отрешенно-пренебрежительно смотрела
на  стол, на пустую миску и кастрюльку, на  тяжелые,  непривычно неподвижные
руки  отца,  потом подняла  глаза и с какой-то  укоризненной  жалостью  тихо
промолвила:
     - У тебя на подбородке кусочки свеклы.
     Отец засуетился, поспешно  и  благодарно  принялся  смахивать их, потом
подхватил миску и кастрюльку, вскочил с  места и, не  оглядываясь, зашагал к
двери.
     - Надо старика Гордона  поздравить,  - виновато  бросил  он на  ходу. -
Дождался все-таки!..
     Она и не думала перечить - кивнула, но осталась  молча стоять у  стола,
как  у могильной плиты, и вдруг начала беззвучно плакать. Слезы поблескивали
на ее щеках, как роса  на осенних,  изъязвленных дождями листьях, губы мелко
подрагивали, и  эта  негаданная дрожь сливалась с мерцанием лучей заходящего
солнца и  возвращала ее в счастливое прошлое, туда, где много-много лет тому
назад она, Хена Дудак, впервые вкусила от запретного древа, согрешила  перед
Всевышним, забыв Его ради обыкновенного портняжки, к которому прилепилась до
хупы, без Божьего и родительского благословения.
     Отец  же  нарочно не спешил  (пусть  Хена  успокоится), тряс  на  кухне
морщинистую,  давно оскудевшую руку бывшего  лавочника,  который  - чтобы не
гневить  Господа и  сподобиться  Его милости  - все  годы вместо  кипы носил
узбекскую  тюбетейку с причудливым орнаментом  и целовал  прибитую  к  двери
своей каморки мезузу. Прервав свое заунывное, чуть  ли не погребальное пение
и сняв с примуса раскаленную  сковороду с глазуньей из  пяти яиц,  снесенных
некошерными  колхозными  курами   из-под   Неменчине,   растроганный  Гордон
поблагодарил отца за поздравление, пожелал ему такого же счастья - как можно
скорее подняться в землю обетованную  -  и твердо обещал оставить на  память
мне, начинающему писателю, замечательную книжку - "Преступление и наказание"
Федора  Достоевского  на  иврите, маме  -  огромную, как Синайская  пустыня,
сковороду, а ему, Шлейме,  - целый набор новехоньких отверток и плоскогубцев
(всегда пригодятся в хозяйстве), два  стула и мягкую - без единого клопика -
кушетку,  чтобы  какой-нибудь  заказчик из  Москвы  или  Молодечно  мог  при
надобности переночевать.
     - Я бы  вам, Канович, и свою комнатку  оставил, но, вы  же знаете, я не
председатель горисполкома... Я для них уже никто...
     - Мы, Йосл, все для них никто, - думая о своем, о полковнике Карныгине,
о  предстоящем суде, промолвил отец,  но Гордон был так поглощен  красавицей
глазуньей, что ничего не слышал. Он с таким же рвением и самоотверженностью,
какой отличались пионеры-поселенцы, боровшиеся  в тридцатых годах  за каждый
клочок песчаной земли где-нибудь в окрестностях арабского Яффо, отвоевывал у
сковороды один лакомый желток за другим.
     - Йосл оставляет нам кушетку и два стула, - некстати сказал отец, когда
мама вышла на кухню. - И сковороду...
     -   А   песню?   -   обратилась   мама   к   наворачивавшему   глазунью
кладовщику-книгочею.
     - Какую песню? - Брови Гордона быстро и молодо взлетели под залысины на
лбу. - "Первым делом, первым делом самолеты, ну а девушки, а девушки потом"?
     - Другую... "Кто ж меня проводит в мой последний путь?" - пропела она и
засмеялась.
     И Гордон засмеялся, и отец засмеялся, и от этого странного, сиротского,
почти судорожного смеха повеяло  не  весельем и радостью, а щемящей тоской и
разлукой. Как-никак вместе прожито столько лет!..
     Смех погас, как синий огонек на  примусе. Они разошлись по своим норам,
но еще долго не могли сомкнуть глаз. В комнатке Гордона свет горел до утра -
старик  то ли  прощался  с Федором  Достоевским,  то  ли  своим  штурманским
взглядом прокладывал по облупившейся стене, как по  небосводу, трассу - свой
последний путь,  дарованный  ему  Господом  Богом  за пережитые в Каунасском
гетто муки  и  страдания, за  гибель жены Брахи и трех сыновей-наследников -
Ицхака,  Авраама и Менаше;  путь  в Эрец-Исраэль  к  сестре Хае  и к Нему  -
Дарителю всех  благ  и  несчастий  на свете; отец же  с  мамой  до  рассвета
ворочались  с  боку  на  бок  и,  ссорясь  и  мирясь,  обсуждали,  что  надо
предпринять, чтобы восторжествовала справедливость.
     - Только никому не жалуйся. Не хватало еще, чтобы весь город узнал, что
тебя  собираются  судить  за  портачество!.. Люди  дорогу к  тебе забудут, -
причитала она, и кровать потрескивала от ее волнений.
     - Все равно  молва пойдет, -  пророчил в  темноте отец. - А  молва, как
пожар: в одном месте потушишь - в другом вспыхнет.
     Мама требовала, чтобы  он - немедленно!  завтра  же!  с самого ранья! -
сходил в юридическую консультацию и посоветовался с Жюрайтисом.
     - Он все знает. Кому, как и  сколько дать...  У нас приговаривают не по
закону, а по карману...
     - Да, но Жюрайтис  защищает не портных, а насильников  и  убийц. Я  же,
Хена,  пока, слава  Богу, никого не убил и не изнасиловал,  -  басил отец, и
ночная тьма усиливала патетические нотки в его голосе и придавала им оттенок
тра-гизма.
     -  А меня? Меня не убил?  - возмутилась мама. - Не хочешь к  Жюрайтису,
сходи к нашим - к Невяжскому или к Гроднику. Ты же им столько раз шил! Когда
еврею плохо, ему лучше пойти к раввину, чем к ксендзу.
     - Хорошо, хорошо, - повторял искусанный, как блохами, ее советами отец.
- Пойду к раввину, пойду к Фишеру... Только спи, спи...
     Однако Невяжского в городе не было, Гродник болел, Фишер кутил в  Сочи,
и отцу пришлось сходить к Жюрайтису.
     -  Не  волнуйтесь,  господин  Канович.  В  Сибирь  вас  не отправят,  -
поглаживая свои пепельные  волосы,  зачесанные на  прямой  пробор,  произнес
Жюрайтис на облегченном литовском. - Ваше дело выеденного яйца  не стоит.  В
самом худшем случае костюм вернут в мастерскую на переделку.
     - А в самом лучшем?
     - В самом лучшем? - Специалист  по убийствам и групповым изнасилованиям
задумался, снова  погладил свою шевелюру. -  Как подсказывает мне мое чутье,
когда  судишься  с  полковниками,  лучших  случаев  не бывает...  Но  вы  не
волнуйтесь.  Я уверен: все обойдется. Только полковникам  больше не шейте...
Вон сколько у вас клиентов! - Жюрайтис холеной рукой  обвел  не только стены
своего кабинета, но и как бы весь город. - Судья, - добавил он напоследок, -
не портной.  Он назначит  экспертов... ваших коллег. И когда эксперты скажут
свое слово, он и примет решение.
     Разговор с Жюрайтисом воодушевил и вдохновил  не  столько отца, сколько
маму. Целыми днями напролет,  забросив  домашние дела,  она только и делала,
что собирала  у  друзей и  знакомых - на  рынке,  в  магазинах, на  парковых
скамейках - разведданные о  портных Вильнюса и его  окрестностей, составляла
их подробные списки, химическим карандашом подчеркивала фамилии тех, кто, по
ее мнению, не подведет и представит суду благоприятные  для ответчика выводы
в этом паршивом деле об этом паршивом костюме этого паршивого полковника.
     Для сбора сведений были мобилизованы все  ближайшие родственники -  мои
дядья и тетки,  свояки и свояченицы, двоюродные братья  и  сестры; вся Литва
как  бы  была  поделена  и  рассечена на  районы поиска, и в  каждом уголке,
казалось, был мамин уполномоченный.
     Поразительное старание выказывал  здоровяк Лейзер-краснодеревщик, ловко
нанизывавший на извилины  в  своей  голове, как шашлык на  шампур, не только
имена кандидатов,  но  и места их  работы.  Правда,  бывало,  могучий Лейзер
попадал  впросак, допускал досадные промахи и ошибки, за которые мама сурово
отчитывала его без оглядки на родство.
     - Хаим Перельштейн? -  хмурилась она. - Откуда ты его выкопал? Всех, ну
всех спрашивала  - никто  о таком портном  в Вильнюсе сроду  не слышал. Есть
Перельштейн  мясник,  есть  Перельштейн  музыкант, есть  Перельштейн  зубной
врач... Но Перельштейна портного нет. И в Каунасе нет... И в Шяуляе...
     Или:
     - Дамских портных мне не подсовывай. Они разбираются  в мужской одежде,
как я в сыпном тифе.
     Или:
     - Гурвиц? Только через мой труп!
     - Но он же...
     -  Что -  он же?.. Такая же дворняга, как Хлойне... Завистник. Разве на
суде дождешься от завистника доброго слова?
     Она  отшвыривала  фамилии,  как сортировщица  овощи  на  оптовой  базе:
ядреные кочаны - в одну кучу, гнилые - в другую.
     Когда  я  попытался умерить  ее пыл - объяснить, что суд  сам  назначит
экспертов  и что она зря морочит себе и другим  головы,  мама застонала, как
раненая, и, не поднимая на меня глаз, выпалила:
     - Что ты, дурачок, понимаешь? Витаешь в своих стишках, как в облаках, и
витай. - И  через минуту, смягчившись, высокопарно добавила: - Человека надо
спасать. Он этого не выдержит.
     Отбор  экспертов  затянулся.  Одни отказывались потому,  что  не желали
ввязываться в  драку, портить отношения  с  ответчиком, другие - потому, что
побаивались  истца:  как-никак  полковник. Поди  знай,  чем он  отплатит  за
правду.
     Судебное разбирательство несколько раз откладывалось, и мама уже в душе
надеялась, что "процесс века", как его окрестил  здоровяк Лейзер,  вообще не
состоится.
     Но еврейские надежды если  и сбываются,  то,  как правило, только через
десятки, а порой и сотни лет...
     Судейские двух экспертов все же нашли.
     - Господи!  - воскликнул отец, когда  услышал первое имя. - Хлойне! Эта
старая гнида, этот твердокаменный большевик, этот добровольный доносчик!
     - Я поговорю с ним, - сказала мама, готовясь к рукопашному бою.
     - Не смей!
     - Я сверну ему голову, если он выступит против тебя! - пригрозила мама,
но отец остудил ее пыл, сказав, что, может, это и к лучшему.
     - Хлойне, наверно, хочет искупить свою вину.
     - Перед тобой?
     - Перед  Цукерманом, на которого он  донес  и который недавно,  отбухав
срок, вернулся из пермского лагеря.
     - А тебе-то от этого какой прок? - пытала его своими сомнениями мама. -
Думаешь, у Хлойне совесть проснулась?
     - Поживем - увидим, - уклончиво ответил отец. В душе он  даже радовался
назначению  Хлойне, но привыкнуть к  своей  радости боялся  -  привыкнешь, а
потом локти от обиды кусай.
     Второго эксперта выписали из Паневежиса, из города, где, по слухам, был
расквартирован  полк Карныгина, в котором тот  до  отставки  служил. Русская
фамилия  портного  - Борисов  -  отцу ничего  не  говорила.  Из  староверов,
наверно, решил он,  но  ошибся. Старовер оказался одесским евреем с большими
черными глазами и с огромным носом, похожим на охотничий рог.
     В Вильнюс он  приехал  перед самым открытием  суда. Протиснувшись через
толпу зевак, заполнивших маленький и душный зал,  он пробрался к  судейскому
столу, что-то  протрубил  секретарю и, положив на  колени  пухлый  портфель,
опустился на первую скамью, отведенную для  защитников, экспертов и для тех,
кто возбудил тяжбу.
     После того, как иск Карныгина  был зачитан, судья, торопившийся куда-то
с  самого начала слушания - то ли в туалет, то ли на заседание бюро райкома,
-  обратился  к  "товарищам экспертам"  с просьбой  огласить  свои  основные
выводы.
     Первым на обшарпанную трибуну, пахнувшую  плесенью и окурками, поднялся
подтянутый, выбритый Хлойне в сером выходном костюме, в начищенных ботинках,
которые блестели, как боевая труба.
     -  Высокий  суд!  - по старинке начал он и  понесся галопом через  тома
Маркса и Ленина, через решения  ...надцатого съезда  и последнего пленума ЦК
КП Литвы.
     - Товарищ Левин,  если  можно, покороче,  - упавшим  голосом  взмолился
судья.
     -  Можно  и покороче,  - согласился Хлойне. - Для  чего, товарищи, мы с
вами,  собственно, живем? Для того, товарищи,  чтобы все мы  жили счастливо.
Все, что мы - портные и шахтеры, сталевары и сапожники, нефтяники и ученые -
все без исключения делаем, мы делаем для всеобщего счастья.
     В этом месте судья по-детски застонал.
     Хлойне перевел дух, глянул на  стонущего председателя и  пустился рысью
"от Москвы до самых до окраин...".
     -  Свою лепту в  строительство счастливого общества вносит, товарищи, и
дружный коллектив швейной мастерской номер  шесть  на углу Троцкой и  бывшей
Завальной...
     - Покороче, покороче! - бесстыдно умолял судья.
     -  Не  покладая   рук,  мы  трудимся  на  благо   наших   замечательных
современников.  Наш  труд удостоился  множества  почетных  грамот  и  других
поощрений и отличий...
     -  Вегн  Шлейме  рейд! Вегн  Шлейме (О  Шлейме  говори, о  Шлейме!)!  -
выкрикнул кто-то из зала не на государственном языке, а на идише.
     - Прошу всех соблюдать тишину! - одернул крикуна судья, ерзая на стуле.
     -  Что  я вам могу, товарищи, сказать  о Шлейме Кановиче? Такие портные
рождаются... рождаются...  - Хлойне  на мгновение задумался  над тем,  какой
цифирью  выстрелить в судейских, и наконец выпалил:  - Один раз за  сорок, а
может,  и за пятьдесят лет.  Солдат Шестнадцатой  Литовской  дивизии, храбро
сражавшийся с фашистами, мастер экстра-класса.
     - Товарищ Левин! - снова простонал председатель.
     -  Сокращаюсь,  сокращаюсь,  -  поклонился  судейскому  столу  и креслу
Хлойне. -  Свидетельством  его  мастерства может  служить и  костюм товарища
Карныгина.  Какая  работа!  Просто  залюбуешься.  Она  так  и  просится   на
выставку... В Москву...  В Париж!.. Но в нашем деле, товарищи, главное  - не
одежда, а  человек. - Старый  подпольщик отвесил, как  солистка  хора  имени
Пятницкого,  низкий  поклон  и  в   сторону   полковника.  -   Однако,  если
многоуважаемый истец, товарищ Карныгин, хочет, чтобы в шагу было не двадцать
четыре сантиметра,  как  у студента  первого курса, а двадцать шесть, как  у
выпускника  академии Генерального штаба, почему  бы не пойти  ему навстречу?
Желания  трудящихся...  наших  защитников-офицеров,  всех  советских людей -
закон для портного...
     - Вы кончили, товарищ  Левин? - спросил судья  и,  не дожидаясь ответа,
что-то себе  пометил  в блокноте,  достал  платок  и предупредительно-громко
высморкался.
     - Да.
     - Спасибо. Слово товарищу Борисову.
     Выступление  второго   эксперта   отличалось   завидной  краткостью   и
решительностью.
     -  Меня учил шить один  грек  на  Пересыпи  по имени Одиссей... Аркаша,
говорил он, тыкать иголкой в  сукно можно научить любого, а шить так,  чтобы
тебя вспоминали не только живые, но и мертвые, могут только отдельные особы.
Пусть  мне простит предыдущий оратор, но его вряд  ли вспомнят... И меня  не
вспомнят... А того, кого вы сегодня судите, пожалуй,  не забудут... что бы о
своем костюме ни говорил товарищ полковник... Дай  Бог, чтобы когда-нибудь и
меня судили за такую работу.
     Борисов взял портфель и неторопливо спустился с трибуны.
     В зале тишина уплотнилась настолько, что казалась стеклянной.
     Отец  тяжело дышал.  Он сидел, опустив голову, и смотрел себе под ноги,
как будто вот-вот провалится.
     Судья  и  его  помощники  удалились  на  совещание, и  вскоре секретарь
зачитал постановление:
     "Удовлетворить... Вернуть на переделку..."
     Мама  нетерпеливо,  два  часа  подряд  ходила взад-вперед вдоль  серого
двух-этажного   здания  суда.  Там,  где   улица  Домашявичяус  утыкалась  в
"министерство  госужаса",  она  делала короткую остановку, против своей воли
бросала взгляд на  неприступные, зарешеченные  подвалы, съеживалась и быстро
возвращалась обратно.
     Когда отец вышел, она не бросилась его расспрашивать - по  его лицу все
поняла.
     - Но почему?.. Почему ты проиграл?.. Хлойне предал?
     Он мотнул головой.
     - Тот... Из Паневежиса?
     - Нет.
     - Так почему же?
     - Если бы ты, Хена, видела, в каких брюках был судья...
     Он взял ее, как в молодости,  под руку, она прижалась к нему, и под шум
теплого летнего дождика, как под звуки свадебной флейты, они зашагали домой.
     Так кончился первый и последний суд  в земной жизни моего отца - Шлейме
Кановича.
     Последний  перед тем,  как предстать перед Страшным судом, где каждый -
ответчик  и  где Истец  - не  армейский  полковник,  а  Судия  -  никуда  не
торопится.

     Кремлевская обновка

     Никогда еще комментаторский  голос Нисона Кравчука, часовых дел мастера
и добровольного  осведомителя отца, не звенел так торжественно и строго, как
в  тот  день, когда  Горбачев  объявил  на  всю  страну о  выборах  народных
депутатов  СССР.  Казалось,  не было  в жизни Нисона ни ссылки, ни каторжной
работы в лесхозе в захолустном Канске.
     - Начинается, Шлейме, новая  эра,  -  волнуясь,  выдыхал  он в  трубку,
смакуя   каждое   слово   и   подробно   излагая  содержание  откликов  всех
радиоголосов,  вещавших  из-за  границы по-русски,  на перемены в Кремле.  -
Перестройка! Горбачев берет быка за рога.
     Отцу  было абсолютно все равно, кого Горбачев берет за рога. Он понятия
не  имел,  что такое новая эра.  Наверно, что-то хорошее,  может, даже очень
хорошее, но  как его довезти из "столицы  нашей Родины", из Москвы, сюда,  в
Вильнюс, на  улицу имени расстрелянного  в  двадцать шестом году на  Девятом
Форте  пекаря  Рафаила Чарнаса? Не  получится  ли как всегда:  пока  хорошее
довезут, пока  расфасуют на порции,  оно  либо  протухнет,  либо ему, Шлейме
Кановичу, положенной доли не достанется?..
     Но к  чему отец  был совершенно  равнодушен, так это к выборам. Судьбу,
уверял  он, выбирают  человеку  на небесах,  а  не на избирательном  участке
где-нибудь возле стадиона "Жальгирис" или автобусной станции.
     - Все сейчас будет по-другому, - уверял его Нисон.
     Сколько раз за свою долгую жизнь отец слышал, что с завтрашнего дня все
будет по-другому. Наступало завтра, и все оставалось так,  как было, - небо,
люди, деревья, казармы и тюрьмы.
     - Как  по-другому? - спросил он Нисона. Не спросишь Кравчука, он совсем
скуксится, замолкнет, как оброненные на булыжник часы.
     - Честно, по-людски, - умерил свой восторг часовщик. - Радио, например,
будет говорить только правду, газеты писать - только правду.
     - А зачем тебе правда? Здоровее станешь?  Моложе? Мы что, раньше правды
не знали?
     - Не всю, - не уступал Нисон. - Не всю.
     - Всей правды  даже Господь Бог  не знает... Если бы знал, каким  будет
человек, он, может быть, и не сотворил бы его.
     - Свободы,  говорят,  прибавится, - как  ни  в чем не бывало  продолжал
Кравчук. - За границу разрешат ездить.
     - Подумаешь - за границу! А разве мы когда-нибудь жили у себя дома?
     - Кто - "мы"? - опешил Нисон.
     -  Евреи... Приходим  на свет за границей  и помираем за границей. Тебе
двух с половиной тысяч лет заграничной жизни мало?
     Не желая признавать свое поражение, часовых дел мастер решил прибегнуть
к главному козырю:
     - Между прочим, по городу ходят слухи, что и твой Гиршке как будто бы в
списках.
     - В каких еще списках?
     При упоминании о списках перед глазами отца  всегда возникали одни и те
же  печальные картины - вереница  вагонов на железнодорожной станции, битком
набитых ни в  чем не  повинными людьми,  подлежащими депортации из  Литвы  к
белым медведям; солдаты в топорно  сшитых полушубках на сторожевых вышках на
Колыме  и в Воркуте; писатель  Борис Львович Гальперин в  полосатой лагерной
робе; тогда еще зрячий земляк Нисон на лесоповале под Канском не с волшебным
пинцетом, а с пилой.
     -  Будущих кремлевских депутатов, - успокоил его Нисон. - За что купил,
за то и продаю.
     Нисон ожидал,  что весть обрадует  земляка, что  тот оживится, примется
расспрашивать, по какому  радио он слышал эту  новость, но  на другом  конце
провода было только слышно, как Шлейме тяжело дышит в трубку.
     -  Говорят,  литовцам  понадо