- А что ты хочешь от меня услышать? Разве я неясно выразился?
     Хлойне ничего не ответил.
     Кино с Лениным в женском пальто кончилось.
     Люди покачали головами и смирно разошлись.
     Только  Хлойне  не  двигался,  как  будто  сам  был  памятником  своему
далекому,  оставшемуся за железной решеткой прошлому. В глазах у подпольщика
сверкали слезы обиды и укора.  Огромная тень бронзового вождя  падала на его
плечи, на его мысли...
     Пан Владзимиеж в своем подпорченном пальто простоял долго, пока время -
лучший портной в мире - все не перелицевало...
     - Это, Гиршке, правда? - спросил меня перед самой смертью отец.
     - Что?
     -  Дора  по  телевизору  слышала,  что литовцы  собираются  убрать пана
Владзимиежа с площади.
     - Да, собираются... - подтвердил я.
     Отец облокотился на подушки, почмокал высохшими губами, провел рукой по
седым густым, как в юности, волосам,  взглядом попросил, чтобы я придвинулся
поближе к нему, и негромко, как бы стесняясь своих мыслей, сказал:
     - Но, наверно,  Гиршке, не из-за  того, что пуговицы на  пальто  не так
пришиты...
     И улыбка прытким солнечным зайчиком скользнула по его бескровному лицу.
Скользнула и через миг исчезла.
     Больше я его улыбающимся никогда не видел.

     Порог надежды

     -  Что,  Гиршке,  слышно? Как  там  наш Ной? - буднично допытывался он,
глядя на меня своими печальными, выжженными трахомой глазами.
     - Ничего, - ответил я с деланной бодростью и  на всякий случай отвел  в
сторону взгляд, чтобы не выдать себя.
     - Подрос, наверно?
     - Подрос, - ответил я.
     На пороге прихожей стояла съежившаяся Дора Александровна и, как военный
цензор,  ловила каждое мое слово, боясь,  как бы я случайно не проговорился.
Время от  времени она  за спиной отца делала мне какие-то  предупредительные
знаки, многозначительно и  обиженно вскидывала голову: мол, Сламон Давидович
ничего не должен знать. Живые, и те, мол,  не  всегда должны все знать, а уж
умирающие и мертвые вообще ничего знать не должны. Ни хорошего, ни дурного.
     - Неужели так трудно его сюда привезти? Ведь у Сережи машина...
     - Они, папа, заняты, как и все молодые... - пробормотал я и снова отвел
взгляд.  Не скажешь же ему - чем  заняты. Пусть он сойдет в могилу спокойно,
ничего  не  узнав. Хватит с  него  собственных  несчастий. Если  Ноя удастся
спасти, я среди  ночи прибегу. Хорошие новости ни от кого не утаишь. Хорошие
новости сами о себе напоминают, на каждом углу на разные лады кричат...
     - Заняты,  - прохрипел отец. - Все заняты... Даже  костлявая... К брату
Мотлу пришла, к часовщику  Нисону пришла, к гиганту Лейзеру пришла, а ко мне
не приходит и не приходит...
     - И радуйся... Она не лучшая гостья, - сказал я и глянул на часы.
     - Спешишь?
     - Не очень, - неопределенно протянул я.
     - Я  тебя понимаю: противно смотреть на  умирающего... даже  на родного
отца.  Но  ты  и  меня, Гиршке,  пойми... Лежу один и маюсь... На  кладбище,
по-моему, и то веселей. Столько знакомых!
     Мачеха  поморщилась,  фыркнула от  обиды.  Один,  видишь  ли,  лежит  и
мается... А она  где? Целыми днями  из кожи вон лезет, на части разрывается,
чтобы помочь ему, но все равно - какая неблагодарность! - для него она вроде
бы и не существует.  Все другие существуют: и невестка, и сын, и внук Сергей
с женой Юргой, и правнук Ной, и живущий в Канаде старший внук Дима, и сестра
Лея, уехавшая сто  лет  тому назад  в Америку, и  умершие  брат Мотл, свояки
Шмуле Дудак и Лейзер Глезер, и болтун Нисон Кравчук, звонивший десять раз на
дню, и, конечно, Хена. А ее, Доры, нет. Он лежит на диване и назло ей с утра
до вечера пялится на фотографию своей первой жены.
     - Поймите, Гриша, я  не против,  чтобы Сламон Давидович  на  вашу  маму
смотрел,  - как-то сказала она. - Смотрит - ну и пусть смотрит. Меня  другое
беспокоит.
     - Что? - из вежливости поинтересовался я.
     -  Он  их громко  зовет.  И не во сне, а с  открытыми  глазами.  И вашу
покойную маму, и вашу  тетю Лею, уже, наверно,  тоже покойную...  В  комнате
тихо-тихо,  и  вдруг  голос: "Лея!" или "Хена!". А через минуту он  начинает
что-то бормотать под нос. Бу-бу-бу, бу-бу-бу - и трет платочком глаза.
     - И о чем же он с ними говорит?
     - Сразу и не разберешь.  Слух у  меня,  простите, немолодой...  могу  и
недослышать.  Но  в последний раз  Сламон Давидович у Леи вроде бы полотенце
просил, - смутилась Дора.
     - Полотенце?
     -  Сил, говорит, моих  больше нет. Принеси, говорит,  Леечка, из  кухни
полотенце, сядь  рядом и  отгоняй  их всех от  меня.  Кого  отгоняй, от кого
отгоняй,  я  так толком и  не поняла. То ли  мух имел  в виду, то  ли что-то
другое.  Я  подошла к  нему  и  спрашиваю:  "Может, Шлейме,  тебе чем-нибудь
помочь?"  А он  как  цыкнет  на меня:  "Кто тебя звал?"  Господи, лечу  его,
кормлю, мою, как дитя,  а он  слова ласкового не скажет. Только  с ними... с
мертвыми и якшается... Населил ими весь дом. Хожу и натыкаюсь на них - то на
Лею,  то  на  повитуху  Мину, то,  уж  вы  не  сердитесь,  на  вашу  маму, -
пожаловалась мачеха.
     - А о чем он с ней говорил?
     -  Просил прощения, что  она на двадцать лет умерла раньше. Передо мной
за те два десятка лет ни разу ни за что не извинился.
     В последнее время я и сам нередко замечал за ним странную и болезненную
привычку - шевелить губами, как шевелит жабрами выброшенная на берег рыба, и
что-то  невнятное  кому-то  шептать.  Это  было  как  бы  преддверием  речи,
косноязычием,  которое  таит в  себе что-то  недосказанное и нерастраченное.
Сначала я думал, что это обрывки, клочки затверженной  в хедере молитвы, что
отец перед смертью решил исповедаться и о чем-то стыдливо попросить Бога, но
сквозь невнятицу нет-нет да прорывались  чьи-то имена, названия, возникавшие
в его мелеющем сознании.
     Чем хуже он  себя  чувствовал, тем настойчивей и злей требовал, чтобы к
нему привезли - хоть на полчаса, хоть на десять минут - правнука. Он обещал,
что  из  суеверия не притронется  к  нему,  не погладит по головке, чтобы не
заразить его своей немощью, - только издали глянет и отпустит.
     -  Я хотел бы попрощаться с Ноем, -  как-то сказал  он  мне, не понимая
рокового смысла  своих слов и не допуская  никакого  другого  их толкования,
кроме того, которое относилось к его собственному состоянию.
     Ему  и  в голову  не приходило,  что нагрянула беда,  и они оба  -  он,
девяностолетний  старец,  доживший  до  патриаршего  возраста,  и двухлетний
несмышленыш Ной  -  почти  одновременно оказались  на  одной  черте, которая
отделяет жизнь от  смерти и которую - если верить диагнозу  - каждый из  них
мог перейти раньше другого.
     Я, как заводная, механическая кукла, кивал головой;  свято  обещал, что
Сергей, как только освободится от всех своих дел, обязательно привезет  Ноя;
всякий  раз придумывал разные скороспелые и не очень убедительные причины, а
отец никак не мог уразуметь, почему я своих обещаний не выполняю.
     Прощаясь до следующего раза,  отец долго  задерживал  мою руку в своей,
словно старался взвесить, не  умалилась ли  наша близость, не  убавилось  ли
тепла, и убедиться еще в чем-то  для  себя необычайно важном, чему он сам не
находил названия.
     -  Отдыхай, -  бросал  я  с какой-то отчаянной  лихостью, направляясь к
выходу. - Отдых - тоже лекарство. Вижу, тебе и говорить тяжело.
     - Посиди еще  немного.  После  моих похорон  у тебя свободного  времени
станет больше! - отрезал отец. - А когда мне становится невмоготу, я от всех
сам убегаю.
     - Как убегаешь? Куда убегаешь?
     -  Отсюда не видно... Туда, где ты,  Гиршке,  никогда не был... Когда к
сестре Лее...  когда к  братьям Моше-Янкелю  и  Айзику,  а  когда и к своему
учителю Шае Рабинеру...
     Он замолчал,  облизал пересохшие  губы,  согнул в коленях одеревеневшие
ноги и продолжал:
     -  Вчера,  например,  как  говорят,  со  смертного одра на  собственную
свадьбу сбежал... на Заячью поляну.
     Подобие улыбки оживило его небритое лицо, в глазах сверкнули искры.
     - Мама была в белом платье... С сережками... круглые такие, лучистые. -
И он взглядом показал на выцветшую фотографию на стене.
     Я  не осмеливался  его перебивать, а  он медленно, отхаркивая  мокроту,
продолжал  рассказывать  о  Заячьей поляне; о  рабби  Иехезкеле;  о  терпком
свадебном  вине,  вкус которого  до  сих пор  на устах;  о мажорном стрекоте
кузнечиков;  о страстном любителе мацы - полицейском  Гедрайтисе, говорившем
на идише лучше, чем иной еврей в Йонаве.
     Всякий  раз его обступали все новые тени, и я ловил себя на  мысли, что
когда он  полностью и безраздельно  сольется  с ними, то счастливо  испустит
дух, потому что  вернется  туда,  на Заячью поляну,  где птицы  и кузнечики,
деревья  и  травы,  люди  и  звери  помнят  его  не  трухлявым  старцем,  не
рассыпающимся   во   прах  инвалидом,  пропахшим  лекарствами,   а   статным
голубоглазым женихом  под разукрашенным балдахином хупы со стаканом терпкого
вина в руке, рядом с невестой в белом платье и с дешевыми сережками в ушах.
     Может, потому он,  молчун, и спешил выговориться, может,  потому каждое
дававшееся ему с трудом слово было как бы мостком, перекинутым к истокам,  к
тому  ручейку, который даже смерть не  в силах осушить. Частенько в середине
рассказа  отец  засыпал,  и тогда  обступавшие его  тени исчезали, замолкали
кузнечики, сережки невесты теряли свой блеск, а его,  Шлейме, лицо, покрытое
наждаком  щетины, каменело, и  только густая  жесткая седина свежо  и молодо
сияла, как нетающий снег на недоступной горной вершине.
     Я   всячески  поощрял   эти  воспоминания,  стараясь  оградить  его  от
треволнений, особенно от тех, которые были связаны с неожиданной  и страшной
болезнью  правнука. Чтобы обеспечить  его покой,  я даже  вошел  в  сговор с
мачехой, к  которой  по  вечерам приходили  товарки-всезнайки,  скрашивавшие
повседневную  скуку базарными слухами и  сплетнями и в любую  минуту готовые
поделиться ими с кем угодно...
     -  Пусть рассказывают  старые  анекдоты,  пусть крутят свои бесконечные
сериалы о своей молодости, о любви,  о своих лагерных переживаниях, но пусть
не  смеют заикаться о  Ное. Ни на минуту  не оставляйте наедине  с  папой ни
Клару, ни  Шифру, ни Марью Венеаминовну... Если  он,  Дора Александровна,  -
мачеха  любила, когда ее  называли по  имени и русифицированному отчеству, -
узнает,  чем болен Ной, это убьет его,  -  предупредил  я. - Может,  еще все
обойдется, может, его в Израиле вылечат.
     Обязанности  надзирательницы   Дора   Александровна  всегда   исполняла
образцово и с удовольствием.
     - А что же, Гриша, будет после того, как они все уедут? - спросила она,
и неподдельная печаль облагородила ее лицо, пометив искренним состраданием.
     -  Что-нибудь  придумаем, - сказал я и добавил: - Сейчас главное, чтобы
дети получили разрешение долететь  до Варшавы на санитарном самолете. Дорога
каждая минута. Дай Бог довезти Ноя до Бен Гуриона живым.
     - Санитарный самолет? - удивилась мачеха.
     - Ноя до Тель-Авива  сопровождает  лечащий врач.  Доктор  Рагелене... с
капельницей...
     - Господи, Господи! - застонала мачеха. - За что ему такие муки?
     - Чернобыль, - выдохнул я,  чтобы  не пускаться в объяснения, дырявящие
сердце.
     - А визы в Израиль уже есть?
     - Да. Если на границе все пройдет гладко,  то завтра в  Варшаве  они  с
санитарного  самолета  пересядут  на обыкновенный  и  на  рассвете  будут  в
Тель-Авиве.
     -  Господи, Господи, что я  скажу Сламону  Давидовичу,  когда  он  меня
спросит,  где Сережа, где Юрга?  Что я скажу? - приговаривала  она и щелкала
пальцами. - Он же их всех так любил.
     Мне  очень  хотелось отчитать ее за  погребальные настроения,  но я изо
всех сил сдерживался ради хрупкого и столь необходимого согласия.
     - А разве вы, Дора Александровна, их не любили? - поддел я ее.
     - Любила. Но что я Сламону Давидовичу скажу?
     -  Скажите:  Сергей в  Израиль на  Маккабиаду  полетел.  В  мини-футбол
играть.
     - Я, Гриша, не выговорю...
     -  Скажите: на соревнования. Если, мол, там ему  понравится, он, может,
останется навсегда, а когда устроится, вызовет Юргу и Ноя...
     На том и порешили.
     Перед  отлетом сбившийся  с ног Сергей забежал  к  деду, не  давая  ему
опомниться,  чмокнул  в наждак щетины и, попеняв,  что тот  лежнем лежит, не
седлает своего вороного - "Зингера", стал прощаться.
     - Береги там ноги, - промолвил дед.
     -  Хорошо, деда...  Но  еврею больше нужны руки и голова, - отшучивался
внук.
     - Еврею все нужно, кроме болезней, - напутствовал его старик.
     Он  и не  подозревал,  в какой  "футбол"  и на каком  "скользком" поле,
сузившемся до  размеров палаты  для  раковых больных в городе под щемящим  и
судьбоносным названием Петах Тиква - Порог Надежды, отправляется играть  его
младший внук; и долго не знал, пустила ли надежда мученика-правнука на  свой
крутой порог, открыла ли перед ним свои вожделенные двери или на веки вечные
захлопнула их.
     -  Ты хочешь, чтобы  он  там  осел  навсегда?  -  через некоторое время
спросил у меня отец.
     - Да, - сказал я.
     - А кто тут... в Литве останется?
     - Мы.
     - Ну меня ты можешь смело вычеркнуть.
     -  Нет  у меня,  папа, такого карандаша.  И ручки  нет... И  никогда не
будет.
     - Спасибо, - сказал он и прослезился.
     - Перестань. Сейчас же перестань! - повысил я голос.
     - Текут,  черт  побери!  Текут,  как  сопли.  Помочиться трудно, а  это
легко... Все на свете стареет... кроме слез.
     Он  покачал головой,  задумался, впился  в меня набрякшим  предсмертной
усталостью  взглядом, набрал  в прохудившиеся, закопченные  дымом выкуренных
папирос  и  отпылавших  пожарищ  легкие  августовский  воздух и,  с  усилием
выталкивая откуда-то из чрева каждое слово, сказал:
     - У меня, Гиршке, просьба к тебе.
     - Слушаю.
     - Когда умру...
     - Мы же с тобой, кажется, условились: как только о смерти заговоришь, я
поднимаюсь и ухожу...
     -  Когда  умру,  -  не  испугался он  угрозы,  - будь  добр, не  забудь
приколоть к савану иголку и вложить мне в руку наперсток.
     То  и  дело нарушая  наш  уговор,  он  с  каким-то  странным  упорством
продолжал говорить  о смерти и о мертвых, повергая в  ужас  мачеху и  терзая
своих близких.  Как  ни  тяжко было выслушивать  эти  его  панихидные речи и
просьбы, которые можно было объяснить разве только  тем, что он давно обитал
в другом мире, созданном в его воображении, в  мире ушедших, где все уговоры
и клятвы теряли свое значение, я пытался, несмотря ни на что, поддержать его
интерес к жизни, пусть и уходящей, пусть и невыносимой.
     Но мои  усилия  были  тщетными.  Отец  был  целиком  занят  нездешними,
неземными  заботами,   о  которых   говорил   с  таким  же   спокойствием  и
деловитостью, как десять лет  тому назад о новом фасоне мужской одежды, и от
которых у домочадцев обморочно темнело в глазах. Тема смерти заслонила  все.
Порой,  правда,  отец спохватывался  и  с боязливым любопытством  принимался
расспрашивать о правнуке,  о внуке, ни  с того  ни  с сего решившем  удивить
Израиль не своими талантами, а игрой в мини-футбол.
     -  Ну как там наш Пеле? - Отец в  молодости был страстным болельщиком -
не пропускал ни одного футбольного матча. - Хоть один гол забил?
     - Забил, - отвечал я. - Аргентине.
     - О, Аргентина!  -  оживлялся отец, забыв на  время о  мертвых, о своих
болячках  и  о своем  завещании  - саване,  к  которому  после его смерти  я
почему-то должен приколоть иголку. - Когда-то там был и твой дядя  -  Шмуле.
На улицах их столицы... как ее там?..
     - Буэнос-Айрес.
     - Вот, вот - в той самой. В солдатском берете пончиками торговал...
     - Дядя Шмуле - пончиками?
     - Да.  Когда его  туда французы  выслали.  В  тридцать восьмом... После
Испании...
     - Он что, за  республику воевал? - намеренно  затягивал  я беседу, хотя
знал, что опальный чекист сражался в интербригаде где-то под Мадридом.
     - За кого, точно не знаю. Шмуле в  жизни за многое воевал, а получил за
все рак и дырку от бублика...
     Все  разговоры отец вольно или невольно сводил к мертвым. Среди  них он
себя  чувствовал  лучше  и  уверенней, чем  на этом продавленном,  скрипучем
диване,  на  этих  мягких  подушках,   обтянутых  застиранными  наволочками,
пропахшими  поЂтом,  микстурами  и  перьями  ощипанных гусей.  Запах  перьев
возвращал  его  в  Йонаву, в родительский двор, к братьям и  сестрам, к тому
двухлетнему  Шлейме, которого, как  гусенка хворостиной, пасла погонщица мух
Лея. Ах, этот запах, этот запах! Вдыхаешь, и все у тебя, оскубанного, внутри
дрожит и  переворачивается, и  нет сил, чтобы совладать с  этой жуткой, этой
изнуряющей  дрожью,  которая не  уймется  даже в могиле,  ибо это  дрожат не
старые  руки, не одеревеневшие ноги, не седая косматая голова, а память. Как
совладать с памятью?
     Он  убегал  от живых к  мертвым, которые всегда тебя ждут и  никогда не
покинут - не уедут, как Лея в Америку, как Дима в  Канаду, не останутся, как
Сережа, в Израиле, куда тебе самому дорога заказана. Мертвые всегда с тобой.
Всегда рядом.
     В те короткие промежутки,  оставшиеся между прожитой жизнью и грядущей,
уже близкой смертью, когда отцу не удавалось убежать к мертвым, он стремился
прожить остаток дней в сновидениях.
     Никогда  ему  столько  не  снилось,  как  в  том предпоследнем  августе
девяносто первого года.
     - Мне, Гиршке, Бог снился, - с простодушной гордостью объявил он, когда
после третьего инфаркта его выписали из больницы и привезли домой.
     - Ого!
     Мое изумление придало ему сил.
     - Представляешь себе: открывается дверь, и  в  ателье на  Доминиканской
входит Он  в сопровождении  ангелов, оглядывает весь  "eskadron zydovsky" и,
обращаясь  к "врио"  - пану  Глембоцкому,  спрашивает:  "Кто тут будет Шломо
Канович?" Ты, Гиршке, слушаешь?
     - Слушаю, слушаю.
     - Минуточку... Только возьму  таблетку. Подай мне, пожалуйста, со стола
ту белую коробочку с синей полоской.
     Я  подошел  к  столу,  нашел коробочку, протянул  ему, и  он  дрожащими
пальцами медленно выколупал из пластинки желтый шарик и сунул в рот.
     - Я, конечно, удивился, -  продолжал отец. - Бог  - наш всевидящий, наш
вездесущий  Владыка,  а  не  может  отличить,  где Диниц,  а где  Канович...
Ладно... Раз уж вежливо спрашивает, надо  вежливо и отвечать. "Это, Господи,
- говорю, - я". А Он мне: "Очень приятно, очень приятно, слышал о тебе много
хорошего".  "Спасибо, спасибо,  - отвечаю,  - я  о Вас тоже  только  хорошее
слышал..." - Отец вытер пот со лба, пристально  глянул на меня, не смеюсь ли
украдкой над ним, боевито взъерошил седину. - "Можешь ли ты, - говорит Он, -
на зиму, на Хануку шубу мне сшить? Старая износилась". "Могу, - говорю. - На
Хануку так на Хануку". И тут слышу шепоток.  Диниц. Мол, как бы  Господь Бог
нашего НЕТновича, то  есть меня,  как  тот  полковник, потом  за эту шубу по
судам не затаскал...  Но я и бровью не повел. Ведь  Всевышний, что бы кто ни
делал, нас  все равно  все  время судит. "Хорошо", - говорит  Господь  Бог и
велит ангелам  меховой  воротник и  материю  принести - портному показать...
Материя  плотная... цвета  зимних  облаков...  Ангелы мне показывают, а  Он,
довольный, бороду поглаживает и  говорит: "Ну что  ты  стоишь как вкопанный?
Снимай мерку!" Я -  за сантиметр и к Нему. Только стал обмеривать  талию - и
проснулся.  По  нужде  приспичило...  Пока   Дора  принесла  судно,  пока  я
помочился, Он и исчез. А жаль...
     - Жаль, - согласился я.
     - Сшил бы я из той  материи  шубу, набрался  бы храбрости и попросил бы
Его, нахал, о милости... Не для себя, конечно, самому мне уже ничего не надо
- для вас... для тебя, для внуков. - Он помолчал, перевел дух и, когда пауза
подействовала, как таблетк