рот
снежинки, произнес над открытой могилой прочувствованную речь:
     -  Прощайте, дорогой  пан Глембоцкий!  Вы не  были поляком, вы  не были
евреем. Вы были, как сказал Горький, Человеком с большой буквы. Бог  обделил
вас милостью при  жизни, пусть Он  исправит свою ошибку  после вашей смерти.
Память о вас останется в наших сердцах навеки. Прощайте и простите.
     Он  нагнулся,  набрал  горсть  свежей  глины,  шагнул  к  краю  могилы,
поскользнулся и в тяжелом пальто, без шапки грохнулся в вырытую яму прямо на
заснеженный гроб.
     Могильщики   долго   вытаскивали   его  -   измазанного,  заплаканного,
подавленного  нелепым  падением,  не  сулившим  бывшему  подпольщику  ничего
хорошего.  Отделавшийся  только ушибами, он  виновато  улыбался,  как  будто
просил прощения у всех - и у покойника; и у Цукермана, угодившего не без его
помощи на десять лет в лагерь; и у Господа Бога,  которого он за долгие годы
подпольной жизни напрочь забыл и только сейчас мимолетно вспомнил.
     Хлойне  смахнул с бровей сосульки, громко  и горестно высморкался, лицо
его  вдруг  утратило  угрюмость, посветлело,  словно  умылось  раскаянием  и
страданием, и всем сослуживцам стало жалко товарища Левина, а отцу - неловко
за  свои  подозрения;  захотелось  сказать  Хлойне что-то доброе,  но  он не
находил  слов,  только пялился на озябшую ворону, косившую с  сосновой ветки
потусторонним  немигающим  взглядом на могилу.  Подпольщик  Хлойне и  ворона
были, как ни странно, неуловимо похожи, и, казалось, при первых размашистых,
скрипучих гребках лопаты  по смерзшейся  глине оба взмоют  в  небо  - сперва
крыльями взмахнет птица, потом фалдами зимнего пальто на ватине - Хлойне - и
скроются  за  тучами, лениво  плывущими над  посверкивающими  кладбищенскими
молниями - железными крестами.
     Смерть  пана  Глембоцкого  совпала  с  началом строительства  памятника
Ленину,   и   в   этом   совпадении   для    моего    отца   был    какой-то
горестно-предостерегающий знак, умещалось  какое-то невнятное,  но тревожное
назидание. И не потому, что тихая  площадь заполнилась грохотом грузовиков и
землеройных машин, и  не потому, что над ней денно и  нощно, застя солнечный
свет,  висела густая пыль, а  на щитах, там и  сям,  по-русски и по-литовски
чернели  угрожающие  надписи:  "Стой!  Прохода  нет!", а  совсем  по  другой
причине, может, им и не осознанной до конца: настоящее, то самое ненавистное
пану Юзефу настоящее,  легко  и упоенно побеждало воспоминания, отвоевывая у
них все новые территории и заселяя их теми, кого так хочется оттуда изгнать.
     Отец понимал, что площадь преобразится,  станет красивей,  что со всего
города  сюда  хлынут  толпы.  Но  это  будет  уже не  его площадь. И не пана
Глембоцкого в фетровой  шляпе  и  с  розой  в  шляхетской руке;  и  не  двух
несчастных висельников - Сераковского и Калиновского; и не  пьяниц-забулдыг,
безнаказанно спросонья писающих  на мемориальный камень; и не тех неказистых
деревьев,  которые  пока еще  безмятежно  росли по краям площади  и  которые
обязательно выкорчуют и заменят молодыми.
     Он по-прежнему  совершал свои субботние прогулки, но теперь выбирал для
них  другие  места,  подальше от дома и  от изуродованной  кранами и  суетой
площади,  - прогуливался по набережной,  пахнущей речной  прохладой,  или по
горе Таурас, с которой  открывался  вид на город, утыканный,  как  огромными
иглами, шпилями  костелов.  Иногда,  не дождавшись  Нисона  или не  уговорив
свояка Лейзера, он брал с собой на прогулки меня и своим молчанием и частыми
остановками испытывал мое  терпение. Идет, бывало, вперит взгляд в прохожего
и, пока тот не скроется из виду, смотрит ему вслед.
     -  Папа!  - говорил  я. - Неудобно  так пялиться... Люди бог  весть что
подумают...
     - А что они обо мне могут подумать?
     - Что ты оттуда, откуда  дядю  Шмуле выгнали... или из отдела борьбы  с
хищением  социалистической  собственности  -  ОБХСС...  И  потом  -  что  за
странность: смотришь только на мужчин, а на женщин - ноль внимания?
     - Женщины - это  не по моей части.  На них пусть дядя  Мотл смотрит. Он
дамский портной. А я, Гиршке, на мужчинах учусь.
     - Интересно!
     -  Смотрю,  что носят,  как сшито, гадаю, кем сшито... И время  быстрей
бежит, и, может, в работе пригодится... А на что, сынок, смотрите вы?
     - Кто?
     - Писатели? - поддел он меня.
     - На все, - обиженно ответил я.
     - М-да!  - хмыкнул  отец. - Кто, Гиршке,  смотрит  на  все,  тот обычно
ничего не видит.
     У него и впрямь было странное, избирательное зрение.
     - Глаза, - уверял он, -  никогда сытыми не бывают. Но их нельзя кормить
чем попало или перекармливать.
     Отец их  и не перекармливал. Он чурался массовых празднеств и массового
траура, неуверенно чувствовал себя  на людях, избегал  компаний, ему хватало
двух-трех друзей, верных и нельстивых.  Может,  потому он  и  смерть Сталина
"пересидел" дома, сказавшись больным, и на шумное открытие памятника  Ленину
с  громом духовых оркестров, фейерверками  и литовскими народными танцами на
Лукишкской  площади  не  пошел,  и   к   речам  у  постамента  из  дорогого,
привезенного  невесть откуда  гранита остался глух - завел старый граммофон,
купленный у поляка-реэмигранта, и  вместе с  утесовскими  Костей и  рыбачкой
Соней в Одессе-маме коротал время.
     Ему не  было никакого дела до  этой  обобществленной радости, до  этого
послушного, прирученного ликования.
     Назавтра гул праздника затих и площадь опустела.
     Отец встал  до  восхода  солнца,  наспех побрился,  оделся, стараясь не
скрипеть дверями, спустился вниз  и  чинно зашагал мимо новых, выкрашенных в
ядовито-зеленый цвет  скамеек, по  утрамбованной,  влажной от  утренней росы
дорожке к памятнику.
     Пан Владзимиеж,  как его называл Глембоцкий, стоял под розовеющим небом
в своем историческом, тысячекратно воссозданном -  в дереве, камне и металле
-  пальто,  с  непокрытой, не защищенной от прибалтийских ветров  и ненастья
лысой головой,  в  тяжелых альпинистских ботинках;  его  пудовая правая рука
призывно  и властно была устремлена вперед,  в воображаемую даль, которая по
замыслу   скульптора   олицетворяла  светлое  коммунистическое  будущее,   и
почему-то скоро  и резко  обрывалась  в  целомудренно зашторенных  окнах  на
верхних этажах Комитета государственной безопасности Литвы; туда же - только
в подвалы - был направлен и уверенный ленинский шаг.
     От венков и от живых цветов еще пахло вчерашней панихидой.
     На пустой площади бодрствовали неугомонные воробьи. Они прыгали  вокруг
памятника  и выклевывали из гравия крохи, оставшиеся от всеобщего ликования.
Иногда птицы в  надежде поживиться залетали на гранитный пьедестал, но вождь
мирового пролетариата никакого внимания на  них, голодранцев, не обращал. Он
неотрывно глядел  на серое казенное здание напротив, и непостижимая гордость
сияла в его застывшем бронзовом взгляде.
     Взошло солнце, и его лучи  в утреннем мареве высветили памятник во всем
его топорном угнетающем величии и подробностях.
     Отец собирался было  уйти, но  что-то неожиданно заставило  его застыть
перед памятником и посмотреть на него по-портновски.
     Сначала  ему показалось, что это  наваждение,  оптический обман, но чем
внимательней  он  вглядывался  в  сиятельную  бронзу, тем  больше росло  его
удивление.
     "Не может  быть,  - повторял он,  оглядываясь  по сторонам. -  Не может
быть..."
     Отец несколько раз обошел порозовевшего в лучах солнца пана Владзимиежа
и, совершенно сбитый с толку, решил подняться на пьедестал, чтобы убедиться,
что он не ошибся, что ему не померещилось.
     Нет,  никакой  ошибки  нет.  Он  прав.  Любой  портной,  даже  новичок,
подтвердит его правоту. Пусть придет сюда весь "eskadron zydovsky" - Хлойне,
Диниц, новобранец Рафаил... кто  угодно. Можно созвать портновский консилиум
- вывод будет тот же...
     Господи,  как жаль,  что  Глембоцкий не дожил  до этого дня!  Уж  он бы
запрыгал  от радости! Еще  бы  -  такая  оплеуха. И  кому - не  самому  пану
Владзимиежу,  а  всем его  лакеям!.. Как жаль, что этого  не увидел  бедняга
Цукерман, - Иосиф лопнул бы от смеха!..
     Под дружное чириканье воробьев отец сломя голову  бросился к автобусной
остановке.
     - Что слышно, Шлейме? - заученно спросил его напарник Диниц.
     - Ничего, - ответил отец.
     Он не спешил  делиться с сослуживцами ошеломляющей новостью и вообще не
был уверен в том, что об этом надо  рассказывать посторонним. Расскажешь - и
накличешь  на себя  беду.  По городу пойдут гулять  слухи.  Может,  все-таки
попридержать язык? Не  дай Бог дойдет  до кого-нибудь из Шмулиного комитета.
Вызовут  и  начнут щелкать,  как  грецкий  орех. Мол, чего  это вы,  товарищ
Канович, на нашего любимого  вождя клевещете,  народ  памятник принял, а  вы
что-то выискиваете, к пустякам придираетесь.
     Но и молчать было невмоготу.
     -  Кто-нибудь  из  вас был на открытии памятника? -  спросил он у своих
сослуживцев.
     - А что? - поинтересовался Диниц.
     -  Ничего.  Просто  спрашиваю,  -  сказал отец.  -  Говорят,  полгорода
собралось.
     - Я ездил на дачу. Смородины прорва! -  признался Диниц. - Но все видел
по телевизору. Памятник как памятник.
     -  А  я  на  "Римские  каникулы" ходил.  Последний  день  показывали...
Классный фильм... Одри Хепберн... -  повинился новобранец  Рафаил Драпкин из
Молодечно. - Но я обязательно на Ленина схожу... Обязательно.
     - А  я  был, -  перебил его  подпольщик  Хлойне. - И возложил от  имени
ветеранов    букет...    Гвоздики...   Каждая,    как   красный   флаг.    С
друзьями-сокамерниками  на  скамейке  водочки  выпили,  вспомнили  лагерь  в
Димитраве...  Между прочим, там и  Шмуле  Дудак был, твой  свояк.  Мы с  ним
вместе в лагере сидели. Отличный мужик... Компанейский...
     Отец  не  сомневался,  что Хлойне не пропустит  такое мероприятие:  его
хлебом не корми -  только дай речь произнести, цветочки на могилу возложить,
плечами  о коверкот  первых  и  вторых  секретарей  потереться, под  красным
знаменем постоять...
     - И ничего не заметил? - полюбопытствовал отец.
     - А что я, Шлейме, должен был заметить?
     Шлейме на вопрос не ответил.
     - Ленин как вылитый! Абрам Десятник, охранявший в  семнадцатом  Зимний,
говорит, что наш памятник намного лучше московского.
     - И чем же он лучше? - вонзил в него  свой фальцет Рафаил Драпкин, ни о
каком Десятнике и слыхом не слыхавший.
     - Десятник Ленина  своими глазами  видел. Как  я вижу тебя,  Рафаил. Он
говорит,  что  на  всех других он  похож  на  актера  Щукина,  а на нашем  -
точь-в-точь такой, каким был.
     - А как тебе пальто? - отряхнул с себя робость отец.
     - Пальто навеки, - улыбнулся Хлойне. - Сносу ему не будет. Ни дождя, ни
снега не боится. А что?
     - А пуговицы?
     - Что пуговицы? Из чистой бронзы.
     - По-твоему, они правильно пришиты? - выпалил отец.
     Опешил не только Хлойне - на сослуживца уставились и Диниц, и Рафаил из
Молодечно, страстный поклонник Одри Хепберн, и все остальные.
     - Правильно  и  крепко.  Не оторвешь,  - удивленно глядя на закройщика,
промолвил подпольщик Хлойне. - Конечно,  -  съязвил  он, - будь Ленин жив  и
закажи он пальто тебе, ты бы все гораздо лучше сделал. Ты же у нас мастак по
части местной и приезжей знати.
     - Во  всяком  случае, я на мужском пальто пуговицы, как на женском,  не
пришил бы.
     - А кто пришил?
     - Тот,  кто сшил  памятник,  - ответил торжествующий отец.  -  Понятное
дело,   ты  же  не  смотрел,   а  восхищался  и  водочку  на  скамейке  пил.
Восхищающиеся  и пьющие  никаких изъянов  не видят.  То,  что можно простить
красногвардейцу Абраму Десятнику-Зимнему, нельзя  простить портному  Левину.
Говоришь,  был  на  открытии,  возложил  к  памятнику  цветы, а главного  не
заметил?
     - Что ты порешь?
     - Товарищ Ленин стоит в женском пальто, - мстительно отчеканил отец.
     - Не может быть! - воскликнул Хлойне. - Не может быть!..
     - И я поначалу себе сказал: не может быть. Но что есть, то есть.
     - Вот это  да! - Восторг распирал впалую грудь  Рафаила Драпкина. - Вот
это да! В женском пальто!.. Вождь мирового пролетариата... - И он зажал рот,
чтобы не прыснуть.
     -  Веселенькое  дело,  -  заметил  Диниц  и,  откусив  нитку,  не   без
удовольствия сплюнул.
     Только Хлойне и принятый в ученики ополяченный белорус Богуслав хранили
верноподданное молчание.
     -  Я глазам своим не поверил. Представляете - пуговицы застегиваются не
слева  направо,  а справа  налево, как  будто  он  и  не  мужчина  вовсе,  а
женщина...
     -  Это  же  безобразие!  -  горестно  вздохнул  Хлойне  и,  все  больше
распаляясь,  повторил:  -  Форменное безобразие! Если бы такое случилось  во
времена Сталина, виновным не снести бы головы. Как же я не заметил, как же я
не заметил? - запричитал Хлойне. - Когда я сидел  в  лагере, в Димитраве, то
запоем  Антона  Чехова читал. В человеке  все должно быть прекрасно, говорит
он, - и лицо, и пальто... Надо что-то делать, надо что-то делать...
     Диниц в литовских лагерях не сидел, Антона  Чехова не читал и потому ни
на какие  авторитеты  опираться не мог.  Он  поскреб в затылке и без  всякой
помощи русского классика выскреб оттуда свое глубокомысленное суждение:
     - Что - запереть мастерскую, бежать на площадь и "перешивать" пуговицы?
Какая нам, евреям,  разница, в чем Ленин стоит на площади - в мужском пальто
или в женском? Стоит - ну и пусть себе на здоровье стоит! Главное, чтобы нас
никто не трогал, по судам не таскал, как полковник Карныгин.
     - Но  я как коммунист... как человек не могу оставаться равнодушным,  -
обличал самого  себя бывший подпольщик.  - Не имею  права. Нельзя допустить,
чтобы  люди, которые подмечают  все  наши недостатки, потешались над святым,
над Владимиром Ильичом...
     - Еще, Хлойне, неизвестно, что для человека  полезней, -  рассудительно
заметил осторожный Диниц, - памятники воздвигать или смеяться...
     - Взять  Узбекистан. Или Китай. Там же над Лениным  никто не смеется, -
вставил кинолюбитель Рафаил Драпкин. - Хотя...
     - Хотя что? - окатил его презрением подпольщик.
     - Хотя могли бы. Очень даже могли бы.
     И новобранец  принялся  рассказывать Хлойне, что где-то в  Средней Азии
бронзовый Ленин стоит с двумя легендарными кепками, одна - в руке, другая  -
на  голове,  и к  тому же национальным  поясом  перепоясанный; а  в какой-то
китайской провинции с мраморного постамента косит  глазами, как чистокровный
китаец. И бородка у него не русская, а китайская - пучок укропа.
     Хлойне слушал его снисходительно-брезгливо.
     -  Если  то, о  чем  ты,  Шлейме, нам  рассказал, правда,  о  ней  надо
немедленно  уведомить наш Центральный Комитет партии... товарища Снечкуса...
Я с ним тоже вместе сидел... Это же прямое надругательство над вождем!
     Отец  уже жалел,  что  рассказал им про эти  злосчастные  пуговицы,  но
умерить прыть Хлойне, обуздать его верноподданнический порыв он не мог.
     - Никого, Хлойне, уведомлять не надо, -  посоветовал отец. - Они же там
не портные.
     -  Как это  - не  надо?  Пусть  хоть накажут разгильдяев! - хорохорился
подпольщик.
     - Самих себя, что ли? - поддел  его Диниц. - Они же памятник принимали.
В комиссии, наверное, нет ни одного портного...
     -  Предлагаю  обратиться  туда  с  письмом. Так, мол,  и так.  "Дорогие
товарищи, мы, портные  города Вильнюса,  беспартийные  и коммунисты, обсудив
создавшееся положение с памятником нашему вождю, считаем своим долгом..."
     Он  говорил  гладко,  чиновно-благозвучно,  как  будто  свои  округлые,
вылущенные слова только  что выписал из непогрешимой московской "Правды" или
местной "Советской Литвы".
     - Не выдумывай! - оборвал его Диниц. - Наше дело - иголкой тыкать, а не
пером строчить. Ты бы еще предложил черкнуть в Кремль...
     -  А что, могу и в Кремль,  - не растерялся  Хлойне. -  И подписи мигом
организую. Сто подписей. А если поднатужусь, и полтыщи.
     Отец от такой Хлойниной прыти совсем сник. Ведь вовсе  не затем  он  им
эту историю с пуговицами рассказал, чтобы старый подпольщик, верный ленинец,
носился по городу и  собирал подписи, не затем, чтобы жаловаться "нашему ЦК"
и  снискать  благосклонность  чиновников,  которые  в  портновском  деле  ни
бельмеса  не понимают. Он рассказал им эту  историю для того,  чтобы  как-то
скрасить будни и чтобы - хоть на день, хоть на час - стало веселее жить.
     Он, конечно,  никакого письма не  подпишет.  Это Хлойне Левину  на свою
подпись наплевать, а он ни за что не подпишет. Надо было  бегать по городу и
собирать   подписи,   когда   из  ателье  на   Троцкой  на  каторгу  уводили
хуторянина-хромоножку  Цукермана. А сейчас он  и  пальцем не пошевелит - пан
Владзимиеж,  как сказал бы  покойный  Глембоцкий, "в  защите беззащитных" не
нуждается.
     Весь день в  мастерской спорили  до изнурения, но  к  единому мнению не
пришли. Единственное, на чем спорщики сошлись, так  это на том, что в первый
же выходной  встретятся на  Лукишкской площади, осмотрят  на месте бронзовое
пальто и решат, что им делать дальше.
     - На всякий случай я набросаю текстик письма, - не унимался Хлойне.
     - Если тебе делать нечего, набрасывай, грамотей, - ехидно сказал Диниц.
     В  воскресенье в условленный час  на площади  собрался не  только  весь
"eskadron zydovsky", но и портные из других вильнюсских ателье.
     Был среди  них  и  брат  отца - дамский портной Мотл, который  привел с
собой почти весь  самодеятельный  еврейский  театр  -  драматическую труппу,
танцевальный  ансамбль  и  оркестр, -  хорошо  еще,  музыканты  явились  без
инструментов.
     - Твоя работа? - подойдя к Хлойне, хмуро спросил отец.
     - Чем больше людей, тем лучше. - Подпольщик понурил голову, уклонившись
от прямого ответа.
     - Я спрашиваю: твоя работа? - наступал отец.
     - Я позвонил только барабанщику Файвушу из оркестра... моему земляку.
     - Он и  "разбарабанил" на весь город?  А ты не подумал, что  наша шайка
может показаться подозрительной, - сказал отец и через плечо ткнул пальцем в
серое здание Комитета госбезопасности.
     - Шайка? - скуксился Хлойне.
     - Кое для кого три еврея, собравшиеся вместе, - уже шайка. Митинг.
     - Ты, Шлейме, любишь преувеличивать. Какой митинг? Какая шайка?.. Мы же
на баламутов... на  тех, кто на плакатиках малюет  "Отпусти  мой народ!", не
похожи,  - выдохнул  Хлойне  и расстегнул ворот рубахи. -  Мы же  от чистого
сердца. И ты, и твой брат, и Диниц, и Эльяшев с Большой, и Лившиц с Садовой,
и Грин с проспекта Красной Армии, и барабанщик Файвуш... Все, все...
     - От чистого, не от чистого - нечего скопом глаза мозолить!
     - Кому?
     - Не строй из себя дурачка! Как будто не знаешь...
     - Так что, расходиться?
     Хлойне не  хотелось уходить.  Он готовился действовать,  витийствовать,
обсуждать, убеждать, требовать, предлагать, отстаивать, добиваться, наводить
порядок, бороться.  Тут, на площади, он  чувствовал себя, как  в  молодости,
борцом,  воителем с  мировой несправедливостью,  а не заурядным  портняжкой,
корпящим над чьими-то галифе  и жилетками. Уход с площади не солоно хлебавши
лишал  его возможности  напомнить о  себе,  о  своих  прошлых, недооцененных
заслугах. Не  затеряться  в ателье на углу Троцкой и  Завальной  и  хотя  бы
ненадолго  ощутить  полузабытую  сладость  борьбы,  за  которую он  когда-то
жертвовал  своей  свободой,  расплачивался долгими  годами тюрьмы! Хлойне из
последних сил  цеплялся  за  последнюю  возможность  -  за  фалды ленинского
пальто, за нелепо, по-женски пришитые пуговицы...
     Глядя на него, съежившегося, как  кладбищенская ворона на  морозе, отец
смягчился и примирительно бросил:
     - Диниц прав. Пусть пока стоит в таком виде, в каком его поставили.
     - Пока? Что ты этим хочешь сказать?