Разумеется, - сказала Мириэм; голос ее  резко  зазвучал  на  лестничной
площадке. - Отворите.
   - Уходи, - ответила миссис Миллер.
   - Пожалуйста, побыстрей... У меня тяжелая поклажа.
   - Уходи, - повторила миссис Миллер. Она вернулась  в  гостиную,  закурила
сигарету и села, спокойно слушая, как надрывается звонок: он все  звонил,  и
звонил, и звонил.
   - Уходи, ничего тебе не поможет. Все равно я тебя не впущу.
   Вскоре звонок умолк. Минут десять миссис Миллер просидела, не двигаясь. С
лестницы не доносилось ни звука, и миссис Миллер решила, что Мириэм ушла. На
цыпочках подкралась она к двери и чуть приоткрыла ее:
   Мириэм полусидела на большой картонной коробке, держа на  руках  красивую
фарфоровую куклу.
   - Право, я уж думала, вы никогда не откроете, - сказала она  капризно.  -
Ну-ка, помогите мне внести эту штуку, она ужасно тяжелая.
   Не натиск чужой силы, сродни  колдовской,  ощутила  миссис  Миллер,  нет,
скорее какое-то непонятное безразличие; она внесла коробку. Мириэм -  куклу.
Мириэм свернулась клубочком на диване, даже не потрудившись снять  пальто  и
берет, и без всякого интереса  смотрела  на  миссис  Миллер  -  та  опустила
коробку и теперь стояла рядом, стараясь выровнять дыхание.
   - Благодарю вас, - сказала Мириэм. При свете дня она выглядела изнуренной
и обессиленной, волосы ее уже не светились  прежним  блеском.  У  фарфоровой
куклы, которую она любовно прижимала к себе, был изысканный пудреный  парик,
и ее бессмысленные стеклянные глаза  глядели  в  глаза  Мириэм,  ища  в  них
утешения. - А у меня для вас сюрприз, - продолжала  она.  -  Загляните-ка  в
коробку.
   Опустившись на колени, миссис Миллер разняла картонные створки  и  вынула
еще одну куклу, затем - синее платье (то самое, в котором Мириэм была  тогда
в кино); и, оглядев остальное, сказала:
   - Тут все одежда. В чем дело?
   - А в том, что я пришла к вам жить, - ответила  Мириэм,  терзая  пальцами
стебелек глазированной вишни. - Как это мило с вашей стороны  -  купили  мне
вишен...
   - Но это исключено! Бога ради, уходи, уходи и  оставь  меня  в  покое.  -
...розы, и миндальные пирожные. Щедрость просто необыкновенная. Знаете,  эти
вишни - объедение. До вас я жила у одного старика; он был ужасно  бедный,  и
мы никогда не ели ничего вкусного. Но здесь, я думаю, мне будет хорошо. - На
мгновенье она смолкла, крепче прижимая к себе куклу.  -  Так  вот,  покажите
только, где разложить мои вещи...
   Лицо миссис Миллер превратилось в маску, исчерченную уродливыми  красными
морщинами; она зарыдала - то было какое-то странное судорожное всхлипывание,
плач всухую, словно бы оттого, что она не плакала так давно,  миссис  Миллер
вообще позабыла, как это бывает. Незаметным движением она подалась  назад  и
стала медленно, осторожно пятиться, покуда не очутилась у двери.
 
   Спотыкаясь, пробралась она через холл, бросилась вниз по  лестнице  и  на
следующей же площадке бешено  забарабанила  в  ближайшую  дверь;  ей  открыл
плотный рыжеволосый коротыш, и, оттолкнув его, она вбежала в квартиру.
   - Да что с вами такое, черт побери? - удивился он.
   - Что там стряслось, котик?
   Из кухни, вытирая руки, вышла молодая женщина. К ней  и  кинулась  миссис
Миллер.
   - Слушайте! - выкрикнула она. - Мне стыдно, что я вот так к вам врываюсь,
но... В общем, я миссис Г. Т. Миллер, живу над вами... - Она уткнулась лицом
в ладони... - Нет, если рассказать, подумаете - бред.
   Женщина подвела ее к стулу и усадила, коротыш  нетерпеливо  позвякивал  в
кармане мелочью.
   - Я живу над вами, и ко мне приходит одна девочка, и знаете, я ее  просто
боюсь. Сама уходить не хочет, выгнать ее я не в силах, а она задумала что-то
страшное. Уже украла у меня камею, теперь опять затевает что-то,  еще  хуже,
что-то ужасное!..
   - Родственница, что ли? - осведомился  коротыш.  Миссис  Миллер  помотала
головою.
   - Не знаю, кто она. Зовут ее Мириэм, но кто она, я толком не знаю.
   - Да вы успокойтесь, милуша. - Молодая женщина похлопала миссис Миллер по
плечу. - Вот он, Гарри, он живо управится  с  этой  девчонкой.  Сходи  туда,
котик.
   - Квартира 5-А, дверь не заперта, - добавила миссис Миллер,
   Коротыш ушел, а женщина принесла мокрое полотенце и обтерла миссис Миллер
лицо.
   - Какая вы славная, - сказала миссис Миллер. - Мне совестно, что  я  вела
себя, как последняя дура, но эта ужасная девчонка...
   - Все ясно, милуша, - стала  успокаивать  ее  женщина.  -  Вы  только  не
волнуйтесь, не надо.
   Миссис Миллер опустила голову на сгиб локтя; ее вдруг охватил такой покой
- впору уснуть. Но тут молодая  женщина  повернула  ручку  приемника:  звуки
рояля и глуховатый голос наполнили  тишину.  Женщина  стала  отбивать  ногою
такт, очень точно, ритмично.
   - Может, и нам подняться, а?
   - Не хочу больше ее видеть. Близко подходить не хочу.
   - Угу, но вам бы, знаете чего, вам бы позвать полицию.
   Тут они услышали на лестнице шаги. Коротыш вошел в  комнату  нахмуренный,
озадаченно поскреб в затылке.
   - Там - никого, - сказал он в явном замешательстве. - Смылась, наверно.
   - Гарри, ты балда, - объявила женщина.  Мы  тут  сидим  безвылазно  и  уж
наверняка бы не пропустили... - Она осеклась под его острым взглядом.
   - Я всю квартиру обшарил, и никого там нет, ну ни души. Ни души, ясно?
   - Скажите мне... - Миссис Миллер встала. - Скажите,  большую  коробку  вы
видели? А куклу?
   - Нет, мэм, не видел.
   И тогда, словно вынося приговор, молодая женщина обронила:
   - Да-а... И такой поднять тарарам...
 
   Миссис Миллер тихонько открыла дверь своей квартиры, прошла  на  середину
гостиной, постояла, не двигаясь. Нет, с виду как будто ничего не изменилось:
розы, пирожные, вишни - все на месте. Но комната опустела; и  даже  если  бы
исчезла вся мебель, все привычные глазу вещицы, она  и  то  не  казалась  бы
такой опустевшей -  безжизненная,  застывшая,  как  похоронное  бюро.  Перед
глазами маячил диван, какой-то чужой, но чужой по-новому, и в  том,  что  на
нем никого не было, таился особый смысл, пронзающе-ужасный: уж лучше  бы  на
диване лежала, свернувшись клубочком, Мириэм. Миссис Миллер  все  глядела  и
глядела на то место, куда своими руками поставила коробку, и  секунду-другую
пуф бешено вертелся у нее перед глазами. Потом она  выглянула  в  окно:  да,
бесспорно, река там, вдали, настоящая, бесспорно и то, что сейчас идет снег,
но все равно ни в чем, что видят твои глаза, нельзя быть уверенным до конца:
Мириэм здесь, это так явственно ощутимо, и все же где она? Где? Где?
   Славно во сне, миссис Миллер опустилась на стул. Комната теряла привычные
очертания; темнело, темнота все сгущалась, и она ничего не  могла  поделать:
не было сил поднять руку и включить лампу.
   Она закрыла глаза, и  вдруг  -  толчок  изнутри,  ее  словно  вынесло  на
поверхность, как  пловца,  что  выныривает  откуда-то  из  глубоких  зеленых
глубин. В  дни  ужаса  или  безмерной  скорби  бывают  минуты,  когда  разум
застывает, будто ждет озарения, а меж тем  покой  исподволь  окутывает  его,
словно  обматывая  пряжей;  состояние   это   сродни   сну   или   какому-то
непостижимому забытью; во время  такой  передышки  к  человеку  возвращается
способность рассуждать спокойно и здраво. Ну, а что, если на самом  деле  ей
никогда не встречалась девочка по имени Мириэм? Если тогда,  на  улице,  она
испугалась просто сдуру? В конце концов, это же не  имеет  значения  -  как,
впрочем, и все остальное. Ведь единственное, что  отняла  у  нее  Мириэм,  -
ощущение собственного "я", но теперь она чувствовала, что вновь обрела  себя
самое - ту, что живет в  этой  квартире,  готовит  себе  еду,  ухаживает  за
канарейкой; ту, на кого она может положиться, кому может полностью  доверять
- миссис Г. Т. Миллер.
   Успокоенная, вслушивалась она в тишину, и  вдруг  до  сознания  ее  дошел
двойной звук: ящик комода открыли, снова закрыли; звук этот стоял  у  нее  в
ушах еще долго после того, как смолк:  открыли-закрыли.  Потом,  постепенно,
его грубая ощутимость сменилась шелестом шелкового платья,  и  шелест  этот,
такой деликатный, слабый, все приближался, все нарастал, и вот уже  от  него
сотрясаются стены, и  комнату  захлестывает  волна  шорохов.  Миссис  Миллер
оцепенела, глаза ее открылись - и встретили мрачный взгляд в упор.
   - Вот и я, - сказала Мириэм.
 
 
 
   Компьютерный набор - Сергей Петров
   Дата последней редакции - 21.11.99
 
 
 
   Трумен Капоте
 
   ГОСТЬ НА ПРАЗДНИКЕ
 
   Перевод С. Митиной
 
   Что вы мне там толкуете о подонках! Уж такого подонка, как Одд Гендерсон,
я в жизни не видел.
   А ведь речь идет о двенадцатилетнем мальчишке, не о взрослом, у  которого
было вполне достаточно времени, чтобы у  него  успел  выработаться  скверный
характер. Во всяком случае, в тысяча девятьсот тридцать втором  году,  когда
мы, двое второклашек, вместе ходили в школу в захолустном  городке  сельской
Алабамы, Одду было двенадцать.
   Худющий мальчишка с грязно-рыжими  волосами  и  узкими  желтыми  глазами,
непомерно долговязый для своего  возраста,  он  прямо-таки  громоздился  над
своими одноклассниками, да иначе и быть не могло - ведь нам, остальным, было
всего по семь-восемь лет. В первом классе Одд оставался дважды и теперь  уже
второй год сидел во втором. Прискорбное это обстоятельство объяснялось вовсе
не его тупостью - Одд был парень смышленый, вернее говоря, хитрый. Просто он
был  типичный  Гендерсон.  Семейство  это  (десять  душ,  не  считая  папаши
Гендерсона,  а  он  был  бутлегер  и  не  вылезал  из  тюрьмы)   ютилось   в
четырехкомнатном домишке  рядом  с  негритянской  церковью.  Свора  хамов  и
лоботрясов, и каждый только того и ждет, чтобы сделать тебе гадость; Одд был
еще не самый худший из них, а это, братцы мои, что-нибудь да значит.
   Многие ребята у  нас  в  школе  были  из  семей  еще  более  бедных,  чем
Гендерсоны: Одд имел хоть пару ботинок, а ведь кое-кому из мальчиков,  да  и
девочек тоже, приходилось разгуливать босиком в самые страшные холода -  вот
как сильно кризис ударил по Алабаме. Но ни у кого, просто ни у кого не  было
такого нищенского вида, как у Одда: пугало огородное,  тощий,  конопатый,  в
пропотевшем, изношенном до дыр комбинезоне - арестант из кандальной  команды
и то постыдился бы напялить на себя такой. Одд вызывал бы жалость,  не  будь
он до того отвратный. Его боялись все ребята - не только мы,  малыши,  но  и
его однолетки, и даже те, что постарше.
   Никто никогда не затевал с ним драки, лишь однажды на это отважилась  Энн
Финчберг по кличке Тюля, такая же забияка, как Одд. Тюля эта, низенькая,  но
крепко сбитая девчонка с мальчишескими ухватками, дралась как черт;  в  одно
прескверное утро во время большой перемены она набросилась на Одда сзади,  и
трем учителям (каждый из них наверняка ничего не  имел  бы  против,  если  б
сражающиеся  стороны  растерзали  друг  друга  на  куски)  пришлось  изрядно
потрудиться, пока удалось их разнять.  Потери  были  примерно  равные:  Тюля
лишилась  зуба  и  половины  волос,  а  на  левом  глазу  у  нее  постепенно
образовалось бельмо, и зрение так и не восстановилось; Одд вышел из  боя  со
сломанным пальцем и такими глубокими царапинами, что шрамы от них  останутся
до  гробовой  доски.  Много  месяцев  потом  Одд  пускался  на  всевозможные
хитрости, чтобы втянуть Тюлю в новую драку и взять реванш, но Тюля считала -
с нее хватит, и обходила его за милю. Я охотно последовал бы ее примеру,  но
не тут-то было: к несчастью, я стал предметом неусыпного внимания Одда.
   Учитывая время и место действия, можно  сказать,  что  существование  мое
было безбедным: я жил в старом, деревенского типа доме с высокими  потолками
на самой окраине города, где уже начинались леса и  фермы.  Дом  принадлежал
моим дальним родственникам - трем сестрам, старым девам, и их брату, старому
холостяку; они предоставили мне кров, ибо в моей собственной семье  возникли
неурядицы. Начался спор о том, кто же будет меня опекать, и в конце концов в
связи  с  некоторыми  привходящими  обстоятельствами  я  очутился  у  этого,
довольно-таки странного, семейного очага в Алабаме. Не скажу, чтобы мне было
там плохо; ведь именно на те годы приходятся немногие радостные дни моего  в
общем-то тяжелого детства, и ими я обязан младшей из  трех  сестер,  которая
стала первым моим другом, хотя ей было уже  за  шестьдесят.  Она  сама  была
ребенком (а многие считали - и того хуже, и за спиной говорили  о  ней  так,
будто она второй Лестер Таккер - бедолага этот,  славный  малый,  бродил  по
улицам нашего городка в тумане сладких грез) и потому понимала детей вообще,
а уж меня понимала полностью.
   Чудно, наверно, когда лучшим другом мальчика становится  старая  дева  за
шестьдесят, но у нас обоих были не совсем обычные  взгляды  на  жизнь  и  не
совсем обычные биографии, оба мы были одиноки и неизбежно должны были  стать
друзьями, обособившись от остальных. За исключением  тех  часов,  которые  я
проводил в школе, мы трое - я, мисс Соук (как все называли мою  подружку)  и
наш старенький терьер Королек  -  были  неразлучны.  Мы  выискивали  в  лесу
целебные травы, ходили рыбачить  на  дальние  ручьи  (удочками  нам  служили
высохшие стебли сахарного тростника), собирали разные диковинные папоротники
и прочее, а потом высаживали все это  в  жестяных  ведрах  и  старых  ночных
горшках вместе с  вьющимися  растениями.  Но  в  основном  жизнь  наша  была
сосредоточена в кухне  -  типично  деревенской  кухне,  где  почетное  место
занимала огромная черная  печь;  она  топилась  дровами  и  зачастую  бывала
одновременно и темной, и раскаленной, как солнце.
   При  встрече  с  чужими  мисс  Соук  съеживалась,  как  мимоза,  и   жила
затворницей - она никогда не выезжала за пределы нашего округа  и  ничем  не
походила на своего брата и сестер, очень земных, несколько мужеподобных дам,
которым принадлежал галантерейный магазин и еще несколько торговых заведений
в городе. Брат их, дядюшка Б., был владельцем хлопковых полей,  разбросанных
вокруг города; автомобиль водить он отказывался и вообще не желал иметь дело
ни с какими механическими средствами передвижения, а потому весь день трясся
в седле, мотаясь с одной фермы на другую. Человек он был добрый, но молчун -
только и буркнет, бывало, "да" или "нет", а  так  рта  не  раскрывал,  разве
только затем, чтобы поесть. Аппетит у него всегда  был  как  у  аляскинского
серого медведя после зимней спячки, и задачей мисс  Соук  было  кормить  его
досыта.
   Основательно мы заправлялись только за завтраком; обедали (за исключением
воскресных дней) и ужинали чем придется - частенько утренними  остатками.  А
вот за завтраком, подававшимся  ровно  в  половине  шестого,  мы  прямо-таки
объедались. У меня и по сей день начинает сосать  под  ложечкой  и  делается
грустно на  душе,  стоит  только  вспомнить  эти  предрассветные  пиршества:
ветчина и жареные куры, свиные отбивные, жареная зубатка, жаркое из белки (в
сезон, разумеется), яичница, кукурузная каша с  вкусной  подливкой,  зеленый
горошек, капуста в собственном соку, хлеб из маисовой муки - мы макали его в
подливку, - лепешки, сладкий пирог, оладьи с черной  патокой,  сотовый  мед,
домашние варенья и мармелад, молоко, пахтанье, кофе с цикорием, ароматный  и
непременно обжигающий, словно адское пламя.
   Стряпуха наша вместе со своими помощниками, Корольком и мною, каждое утро
поднималась в четыре часа, чтобы растопить печку,  накрыть  на  стол  и  все
приготовить к завтраку. Подниматься в такую рань вовсе не  так  трудно,  как
может показаться на первый взгляд; мы к этому привыкли, да и спать ложились,
едва сядет солнце и птицы устроятся на ночлег в ветвях  деревьев.  И  потом,
подружка моя была совсем не такая хрупкая, какой казалась с виду; хоть после
перенесенной в детстве болезни плечи у нее и сгорбились, руки были  сильные,
ноги крепкие. Движения - легкие, точные, быстрые; старые теннисные туфли, из
которых она не вылезала, так и поскрипывали на навощенном полу кухни; лицо -
приметное, с тонкими, хоть и резкими, чертами - и прекрасные  молодые  глаза
говорили о стойкости, порожденной  скорее  светлою  силой  духа,  чем  чисто
телесным здоровьем, зримым, но бренным.
   Надо сказать,  что  порою  -  в  зависимости  от  времени  года  и  числа
работников, нанятых на фермы дядюшки Б., - в наших предрассветных пиршествах
участвовало до пятнадцати человек; работники раз  в  день  получали  горячую
пищу, это входило в их оплату.  Считалось,  что  ей  помогает  по  хозяйству
прислуга-негритянка, чьим делом  было  убирать  дом,  мыть  посуду,  стирать
белье. Прислуга эта была нерадивая и ненадежная, но мисс Соук дружила с  нею
с детских лет, а потому даже слышать не хотела о том, чтобы  ее  сменить,  и
попросту делала всю работу по дому сама: колола  дрова,  кормила  поросят  и
птицу (у нас было много кур и индюшек), скребла полы, сметала  пыль,  чинила
всю нашу одежду; но когда я приходил из школы,  она  неизменно  готова  была
составить мне компанию - сыграть в детские карты[*Карты для детской игры под
названием "Рук", которая  состоит  в  том,  чтобы  подбирать  комбинации  из
определенных рисунков], убежать в лес за грибами, пошвыряться  подушками;  а
потом мы сидели на кухне и в меркнущем свете дня готовили мои уроки.
   Она любила разглядывать школьные учебники, особенно атлас.
   - Ах, Дружок, - говаривала она  (так  она  меня  называла  -  Дружок).  -
Подумать только, озеро Титикака. Есть же такое на белом в свете!
   Собственно говоря, учились мы вместе. В детстве  она  очень  болела  и  в
школу почти не ходила. Ну и почерк был у нее - сплошные крючки и  закорючки;
слова она произносила на свой, совершенно особый манер. Я уже писал  быстрее
и читал более бегло, чем она, хоть она и  умудрялась  ежедневно  "проходить"
главу из Библии и никогда не пропускала "Сиротки Энни" или "Ребят-пострелят"
(комиксов,  печатавшихся  в  городской  газете   Мобила).   Она   прямо-таки
неимоверно  гордилась  моими  табелями  ("Надо  же,  Дружок!  Пять  отличных
отметок. Даже по арифметике. Я и надеяться не смела, что  мы  получим  такую
оценку по арифметике"). Для нее было загадкой, почему я так ненавижу  школу,
почему иной раз по утрам плачу и умоляю  дядюшку  Б.,  которому  принадлежал
решающий голос в семье, чтобы он позволил мне остаться дома.
   Ненавидел-то я, конечно, не школу; я ненавидел Одда  Гендерсона.  Как  же
изобретателен он был в своем мучительстве! Ну, скажем,  подкарауливает  меня
под черным дубом, затеняющим край школьного двора; в руке у него -  бумажный
пакет, доверху набитый  репьями,  которые  он  собрал  по  дороге  в  школу.
Улизнуть от него нечего и пытаться. Бросится на меня  с  быстротой  гремучей
змеи, прижмет к земле, а у самого глаза-щелочки так и горят, и давай втирать
мне репьи в волосы. Обычно нас кольцом окружали другие ребята, они  хихикали
- верней, притворялись, будто им весело; на самом деле им не было смешно, но
они трепетали перед  Оддом  и  старались  ему  угодить.  Потом,  в  школьной
уборной, я выдирал репьи из сбившихся колтуном волос, на  это  уходила  уйма
времени, и я постоянно опаздывал на первый урок.
   Мисс Армстронг, у которой мы учились во втором классе, сочувствовала  мне
- она догадывалась, что происходит, - но в конце концов, раздраженная  моими
вечными опозданиями, как-то набросилась на меня перед всем классом:
   -  Изволили  пожаловать,  наконец.  Скажите  на  милость.  Этакая  важная
персона! Как ни в чем не бывало заявляется  в  класс  через  двадцать  минут
после звонка. Нет, через полчаса.
   И тут я не выдержал - показал на Одда Гендерсона и крикнул:
   - На него орите. Это все он, распросукин сын!
   Ругаться я умел здорово, но сам ужаснулся, когда слова мои  прозвучали  в
зловеще притихшем классе, а мисс Армстронг подошла ко мне,  зажав  в  кулаке
тяжелую линейку, и приказала:
   - Ну-ка, вытяните рук