ком  и  погрозила  мне
пальцем. - Так нас разыграть. Камея на том самом месте, где я ее оставила.
   А дядюшка Б. объявил:
   - Дружок, я хочу, чтобы ты извинился перед нашим  гостем.  Одд  Гендерсон
поднялся:
   - Нет, не надо. Он сказал правду. - И, вынув из кармана камею, положил ее
на стол. - Мне бы сейчас наплести чего-нибудь. Да только нечего. - Он шагнул
было к двери, но обернулся: - А вы мировецкая женщина, мисс Соук. Надо же  -
соврали, чтоб меня выгородить.
   И с этим, черт его подери, решительно вышел за дверь.
 
   И я тоже. Но только я не вышел, а выбежал. Я отпихнул свой стул  с  такой
силой, что он упал. Грохот взбудоражил Королька, он выскочил  из-под  стола,
зарычал и оскалил зубы. Когда я пробегал  мимо  мисс  Соук,  она  попыталась
остановить меня:
   - Дружок!
   Но я больше не желал их знать - ни Королька, ни  ее.  Этот  пес  на  меня
зарычал, а подружка моя приняла  сторону  Одда  Гендерсона,  соврала,  чтобы
спасти его шкуру, предала нашу дружбу,  мою  любовь;  а  я-то  думал,  такое
невозможно.
   Пониже  дома  расстилался  Симпсонов  луг;  по-ноябрьски  высокая   трава
блестела на солнце, ржаво-красная и золотая. На краю пастбища  стояли  серый
амбар, загон для свиней, обнесенный загородкой птичник и  коптильня.  В  эту
самую коптильню я и забрался. Темнота  ее  хранила  прохладу  даже  в  самые
жаркие летние дни. Пол там  был  грязный,  сильно  пахло  пеплом  цикория  и
креозотом; с балок рядами свисали окорока. Вообще-то я коптильни побаивался,
но сейчас ее сумрак казался мне надежной защитой. Я бросился наземь, грудь у
меня ходила ходуном, словно  жабры  выброшенной  на  песок  рыбы;  мне  было
плевать на то, что я гублю единственную свою приличную одежку,  единственный
костюм с длинными штанами, я метался по полу  в  грязном  месиве  из  пепла,
земли и свиного сала.
   Мне было ясно одно: я должен покинуть  этот  дом,  этот  город  нынче  же
ночью. Добраться до железной дороги. Вскочить на подножку товарняка и уехать
в Калифорнию,  в  Голливуд.  Там  буду  сам  зарабатывать  себе  на  хлеб  -
надраивать до блеска туфли Фреда Астера, Кларка  Гейбла[*Известные  актеры].
Ну, а вдруг - вдруг я сам  стану  кинозвездой.  А  что,  взять  хоть  Джекки
Кугана. Вот когда они пожалеют.  Сделаюсь  богатым,  знаменитым,  они  будут
слать мне письма, а может, даже и телеграммы, но я не стану им отвечать.
   И тут я вдруг придумал, как сделать, чтобы они пожалели еще больше. Дверь
в сарайчик была приоткрыта, и в узкой, как лезвие ножа, полоске солнца видна
была полка с пузырьками. Пыльные такие, на этикетках -  череп  и  скрещенные
кости. Вот хлебну из такого пузырька - тогда все они там,  в  столовой,  вся
эта жрущая и пьющая орава, узнают, почем фунт лиха. Ей-богу, хлебну  -  хотя
бы для того, чтоб увидеть, как дядюшка Б. будет корчиться  от  мук  совести,
когда меня найдут холодным и недвижимым на полу коптильни; услышать их вопли
и скулеж Королька, когда мой гроб станут опускать в могильную яму.
   Да, но вот в чем закавыка: я же этого ничего не увижу и не услышу -  ведь
я буду мертвый! А если нельзя насладиться, глядя, как убиваются  и  казнятся
те, кто тебя хоронит, какой смысл умирать?
   Видимо, дядюшка Б. запретил мисс Соук искать меня до тех пор, пока  из-за
стола не поднимется последний гость. Только под вечер услыхал  я  ее  голос,
облетающий луг; она звала меня тихо, потерянно, словно голубка,  горюющая  о
своем голубке. Но я затаился в коптильне и не отвечал.
   Обнаружил меня Королек; он обошел коптильню, обнюхал  следы;  найдя  мой,
пронзительно залаял, вбежал внутрь и, подобравшись ползком, лизнул мне руку,
потом ухо и щеку: понимал, значит, что обошелся со мною дурно.
   Тут дверь распахнулась, полоса света стала шире.
   - Иди сюда, Дружок, - сказала  моя  подружка,  и  мне  захотелось  к  ней
подойти. Увидев меня, она рассмеялась:  -  Боже  милостивый!  Мальчик,  тебя
словно дегтем обмазали; теперь остается только вывалять тебя в перьях.
   О моем загубленном  костюме  -  ни  слова.  Королек  трусцой  выбежал  из
коптильни и принялся донимать коров на лугу; выйдя вслед за ним, мы  уселись
на пне.
   - Я сберегла для тебя гусиную ножку, - она протянула мне пакет из вощеной
бумаги. - А от индейки - белое мясо, твое любимое.
   Голод, притупившийся было от чувств более мучительных,  вдруг  прямо-таки
ударил меня под ложечку. Я дочиста обглодал гусиную ножку, потом  взялся  за
белое мясо - самый вкусный кусок индейки, вокруг грудки.
   Пока я жевал, мисс Соук обняла меня за плечи.
   - Я тебе что хочу сказать, Дружок. Худа злом  не  исправишь.  Да,  с  его
стороны нехорошо было взять камею. Но мы не знаем, почему он ее взял. Может,
хотел подержать и положить на место. Как  бы  то  ни  было,  сделал  он  это
непреднамеренно. Вот почему твой поступок куда хуже: у тебя был  расчет,  ты
хотел его унизить. С умыслом. Слушай меня внимательно, Дружок:  есть  только
один непростительный грех  -  умышленная  жестокость.  Все  остальное  можно
простить. А такое - никак нельзя. Ты меня понял, Дружок?
   Я понял, хоть и смутно, и время показало мне, что она была права. Но в ту
минуту это дошло до меня главным образом потому, что месть моя не удалась  -
стало быть, я действовал не так, как надо. Каким-то  образом  Одд  Гендерсон
оказался лучше, даже честнее меня - отчего? Почему?
   - Ты меня понял, Дружок? Понял?
   - Вроде бы да. Тяни, - сказал я, протягивая ей грудку индейки.
   Мы стали тянуть в разные стороны, и, когда разорвали, мой кусок  оказался
больше, а это значило, что она  должна  исполнить  любое  мое  желание.  Она
спросила, какое же это желание.
   - Чтобы мы остались друзьями.
   - Дурашка.
   Она крепко меня обняла.
   - Навечно?
   - Ну, я не буду жить вечно, Дружок. И ты  тоже.  -  Голос  ее  упал,  как
падает за край луга солнце, и на  мгновенье  умолк,  потом  стал  наливаться
силой, как вновь нарождающееся солнце. - Впрочем, нет, все-таки вечно.  Богу
угодно, чтобы ты надолго меня пережил. И пока ты  меня  будешь  помнить,  мы
всегда будем вместе...
   С того дня Одд Гендерсон оставил меня в покое. Он стал воевать  со  своим
однолеткой Макмилланом, по прозвищу Белка. А на следующий год  наш  директор
исключил его из школы за неуспеваемость и плохое поведение,  и  на  зиму  он
устроился работником на  молочную  ферму.  В  последний  раз  я  увидел  его
незадолго перед тем, как он, голоснув на дороге, уехал в Мобил, нанялся  там
на торговое судно и сгинул. Было это за год до того,  как  меня  спихнули  в
военную школу мыкать горе, и за два года  до  смерти  моей  подружки.  Стало
быть, осенью тысяча девятьсот тридцать четвертого года.
   Мисс Соук вызвала меня в сад. Она пересадила цветущий  куст  хризантем  в
цинковую лохань и собиралась с моей помощью втащить ее на веранду -  там  бы
она выглядела очень красиво. Лохань была тяжеленная, как сто чертей,  и  как
раз когда мы безуспешно сражались с нею, по улице проходил Одд Гендерсон. Он
постоял у садовой калитки, потом распахнул ее и сказал:
   - Разрешите помочь вам, мэм.
   Жизнь на ферме пошла ему впрок: он потолстел,  руки  окрепли.  Волосы  из
ярко-рыжих стали каштановыми. С легкостью поднял  он  здоровенную  лохань  и
внес ее на веранду.
   Подружка моя сказала:
   - Очень вам обязана, сэр. Вот это по-соседски.
   - Да чего там, - ответил он, по-прежнему не удостаивая меня вниманием.
   Мисс Соук срезала самые красивые хризантемы.
   - Передай их маме, - сказала она, протягивая ему букет. - А еще -  привет
от меня.
   - Спасибо, мэм, передам.
   - Берегись, Одд! - крикнула она, когда он вышел на улицу. - Знаешь,  ведь
это - львы.
   Но он был уже далеко и не услышал ее. Мы смотрели ему вслед до  тех  пор,
пока он не скрылся за поворотом, так  и  не  ведая,  что  несет  -  пылающие
хризантемы, готовые огласить грозным  рыком  и  ревом  сгустившиеся  зеленые
сумерки.
 
 
 
   Компьютерный набор - Сергей Петров
   Дата последней редакции - 26.01.00
 
 
 
   Трумен Капоте
 
   БУТЫЛЬ СЕРЕБРА
 
   Перевод С. Митиной
 
   После занятий в школе я обычно работал в аптеке "Валгалла". Владельцем ее
был мой дядя, мистер Эд Маршалл. Я называю его  мистером  Маршаллом,  потому
что все, даже собственная жена, звали его "мистер Маршалл". А  вообще-то  он
был человек симпатичный.
   Аптека была хоть и несколько старомодная, но зато просторная,  темноватая
и прохладная, - летом во всем городке  не  было  места  приятней.  Слева  от
входа, за табачным прилавком, как правило, возвышался сам мистер  Маршалл  -
приземистый, с длинными закрученными седыми усами на скуластом румяном лице,
придававшими ему весьма мужественный вид.  В  глубине  помещения  находилась
красивая  старинная  стойка  для   газировки;   ее   пожелтевшая   мраморная
поверхность была отполирована тщательно, но без вульгарного  блеска.  Мистер
Маршалл приобрел ее в тысяча девятьсот десятом  году  на  аукционе  в  Новом
Орлеане и очень ею гордился. Сидя  у  стойки  на  одном  из  высоких  шатких
табуретов,  вы  могли  видеть  в  старинных  зеркалах   свое   отражение   -
тускловатое, словно  при  свечах.  Все  главные  товары  были  выставлены  в
застекленных антикварных шкафчиках, запиравшихся медными ключами.  В  аптеке
всегда стоял запах мускатного ореха, сиропов и прочих вкусных вещей.
   Жители нашего округа частенько наведывались в "Валгаллу", покуда в городе
не объявился некий Руфус Макферсон - он тоже открыл аптеку,  прямо  напротив
нашей, на другой стороне главной площади. Старый  Руфус  Макферсон  оказался
сущим злодеем - он переманил у моего дядюшки почти всех клиентов Он завел  у
себя всякие новомодные штучки вроде разноцветных  лампочек  и  электрических
вентиляторов; подъезжавших к аптеке  клиентов  обслуживал  прямо  в  машине;
приготовлял сандвичи на заказ. Понятно поэтому, что, хотя некоторые из наших
завсегдатаев и сохранили верность мистеру Маршаллу, большинство  из  них  не
смогло устоять перед соблазнами, которые пустил в ход Руфус Макферсон.
   Сперва мистер Маршалл решил его игнорировать: при упоминании его имени он
только фыркал, покручивал усы и глядел в сторону.  Но  видно  было,  что  он
здорово накален и с каждым днем накаляется все сильнее.
   Как-то раз, в середине октября, когда я зашел в  аптеку,  мистер  Маршалл
сидел у стойки с Хаммураби; они играли в домино и попивали винцо. Этот самый
Хаммураби, уверявший, что он египтянин, подвизался у нас в качестве  зубного
врача, но практики у него почти не было, так как  у  жителей  нашего  округа
зубы на редкость крепкие благодаря свойствам здешней воды;  поэтому  большую
часть времени Хаммураби торчал в аптеке и был лучшим приятелем  моего  дяди.
Он был красавец-мужчина, этот Хаммураби,  -  смуглый,  высокий,  футов  семи
росту, и мамаши у нас в городке старались прятать от него своих дочек,  хотя
сами строили ему глазки. Говорил  он  без  всякого  акцента,  и  мне  всегда
казалось, что он такой же египтянин, как выходец с Луны.
   Словом, они с дядей играли в  домино  и  потягивали  красное  итальянское
вино, подливая себе из четырехлитровой бутыли. Зрелище грустное, потому  что
мистер Маршалл был известен как ярый  противник  спиртного,  и  я,  понятное
дело, подумал: ох ты, черт, значит, все-таки Руфус Макферсон допек  его.  Но
оказалось, что дело вовсе не в этом.
   - Эй, сынок, - обратился ко мне мистер  Маршалл,  -  иди-ка  сюда,  выпей
стаканчик красного.
   - Правильно, помоги нам с ним разделаться, - подхватил Хаммураби, -  вино
покупное, жаль его выливать.
   Много позже, уже под вечер, когда бутыль наконец опустела, мистер Маршалл
взял ее в руки.
   - Что ж, теперь посмотрим! - сказал он и вышел на улицу.
   - Куда это он? - спросил я.
   - О... о... о... - только и сказал Хаммураби, любивший меня подразнить.
   Прошло с полчаса, и мой дядя вернулся, сгибаясь под тяжестью своей ноши и
сердито ворча. Он водрузил бутыль на стойку и отступил  на  шаг,  с  улыбкой
потирая руки.
   - Ну, как на ваш взгляд? - О... о... о... - вновь сказал Хаммураби.
   - Ух ты! - сказал я.
   Бог ты мой, это была  та  самая  бутыль,  но  с  нею  произошло  чудесное
превращение - теперь она была доверху  наполнена  серебряными  монетками  по
пять и десять центов, тускло поблескивавшими сквозь толстое стекло.
   - Здорово, а? Это  мне  в  Первом  национальном  банке  насыпали.  Монета
покрупнее не пролезает в горлышко. Ну да все равно, там  целая  куча  денег,
доложу я вам.
   - А для чего это, мистер Маршалл? - спросил я. - Ну то  есть  в  чем  тут
идея?
   Мистер Маршалл заулыбался еще шире.
   - Бутыль с серебром, скажем так...
   - Кубышка на конце радуги, - вставил Хаммураби.
   - ...а идея, как ты выражаешься, - в том, чтобы люди  старались  угадать,
сколько тут денег.  Скажем,  купил  клиент  чего-нибудь  на  четвертак  -  и
пожалуйста, пусть попытает счастья. Чем больше он будет покупать, тем больше
у него шансов на выигрыш. Все цифры,  какие  мне  станут  называть,  я  буду
записывать в бухгалтерскую книгу, а  в  сочельник  мы  их  зачитаем,  и  чья
окажется всего ближе к правильной, тому и достанется вся эта музыка.
   Хаммураби кивнул с торжественным видом.
   - Санта-Клауса из себя разыгрывает, - сказал он. -  Всемогущего,  доброго
Санта-Клауса. Пойду я  домой  и  напишу  книгу:  "Искусное  убийство  Руфуса
Макферсона".
   Он иногда и вправду строчил рассказы, а потом рассылал их по журналам. Но
всякий раз они приходили обратно.
 
   Удивительно, просто уму непостижимо, до чего бутыль с серебром  завладела
воображением жителей нашего округа. Давно  уже  дядюшкина  аптека  не  знала
такого наплыва покупателей - с тех самых пор, как Тьюли, начальник  станции,
совершенно спятил, бедняга,  и  стал  уверять,  что  обнаружил  за  товарным
складом нефть, после чего в наш городок валом повалил народ - рыть поисковые
скважины. Даже бездельники, которые целыми днями  толклись  в  бильярдной  и
сроду ни на что гроша не выложили, если только  это  не  имело  отношения  к
выпивке или к женщинам, и те вдруг стали расходовать свою  скудную  денежную
наличность на молочный коктейль.
   Несколько  пожилых  дам  публично  осудили  затею  мистера  Маршалла  как
разновидность азартной игры; впрочем, особого шума они поднимать не стали, а
некоторые из них под тем или иным предлогом даже заходили в аптеку  попытать
счастья. Школьники прямо-таки помешались на этой  бутыли,  и  я  вдруг  стал
среди них весьма популярен - они вообразили, что мне известно,  сколько  там
серебра.
   - Я вам скажу, в чем тут дело, - говорил Хаммураби, закуривая  египетскую
сигарету (он заказывал их по почте в одной нью-йоркской фирме). - Вовсе не в
том, в чем вы думаете, - не в жадности, словом. Нет. Тайна -  вот  что  всех
завораживает. Глядишь ты на эти монетки, так разве же ты думаешь:  ага,  тут
их столько-то? Нет, нет. Ты спрашиваешь себя: а сколько их тут? Вот  в  этом
вся суть, и для каждого она означает свое. Понятно?
   Ну, а Руфус Макферсон, тот просто на  стену  лез.  Ведь  всякий  торговец
возлагает на рождество особые надежды -  эти  несколько  дней  приносят  ему
изрядную долю годовой выручки. А тут вдруг покупателей силком  не  затащишь.
Руфус решил собезьянничать - завел у себя такую же бутыль, но так как он был
скрягой, то наполнил ее медными центами. Мало  того,  он  написал  редактору
"Знамени", нашей еженедельной газеты, письмо,  где  утверждал,  что  мистера
Маршалла следует "вымазать дегтем, обвалять в перьях и вздернуть за то,  что
он превращает невинных детей в  заядлых  игроков,  уготовляя  им  тем  самым
прямой путь в ад". Сами понимаете, что  после  этого  он  сделался  всеобщим
посмешищем. Заслужил презрение всего города, и больше  ничего.  В  общем,  к
середине ноября ему не оставалось ничего другого, как стоять на  тротуаре  у
дверей своей аптеки  и  с  горечью  взирать  на  веселую  кутерьму  в  стане
противника.
 
   Примерно в это время у нас в аптеке и появился Ноготок со своей  сестрой.
Был он не из наших, городских, во всяком случае, раньше его никто  здесь  не
видел. Он говорил, что живет на ферме в миле от Индейского Ручья,  что  мать
его весит всего-навсего тридцать кило, а у старшего брата есть  скрипка,  и,
если кому нужно, он может за пятьдесят центов сыграть на свадьбе. А  еще  он
сообщил, что его звать Ноготок, что другого имени у  него  нету  и  что  ему
двенадцать лет. Но Мидди, его сестра, говорила, что ему всего восемь. Волосы
у  него  были  прямые  темно-русые;  маленькое  обветренное  лицо  постоянно
напряжено; зеленые глаза глядели понимающе, очень умно, настороженно. Был он
низенький, щуплый, сплошной комок нервов,  носил  всегда  одно  и  то  же  -
красный свитер, синие холщовые  штаны  и  огромные  башмаки,  хлопавшие  при
каждом его шаге.
   Первый раз он явился к нам в  дождь.  Волосы  его  слиплись  и  покрывали
голову сплошной шапкой, башмаки были облеплены рыжей глиной, - видно, он шел
проселками. Небрежной ковбойской походкой он направился к мраморной  стойке,
где я перетирал стаканы; Мидди шла за ним следом.
   - Я так прослышал, что вы  заимели  полную  бутылку  денег  и  хотите  ее
отдать, - сказал он, глядя мне прямо в глаза.  -  Раз  уж  вы  ее  все  одно
отдадите, так сделали бы доброе дело - отдали бы ее нам. Меня звать Ноготок,
а вон она - моя сестра, Мидди.
   Мидди была грустная-грустная девочка, явно старше братишки и намного выше
его - сущая жердь. Короткие серые, словно пакля,  волосы,  жалостно  бледное
лицо с кулачок. Выцветшее ситцевое платье не прикрывало костлявых коленок. У
нее были плохие зубы, и, чтобы это скрыть, она сжимала губы в  ниточку,  как
старушка.
   - Прошу извинить меня, - сказал я, - но вам следует обратиться к  мистеру
Маршаллу.
   И он безо всяких тут же к нему  обратился.  Мне  слышно  было,  как  дядя
объясняет ему, что нужно сделать, чтобы выиграть бутыль с серебром.  Ноготок
внимательно слушал и время от времени кивал. Потом снова подошел к стойке  и
осторожно погладил бутыль.
   - Славная штучка, а, Мидди?
   - А они ее нам отдадут?
   - Не... Перво-наперво вот что - нужно  угадать,  сколько  там  денег.  Да
прежде купить чего-нибудь на четвертак, чтоб разрешили отгадывать.
   - Ишь ты, четвертак! Нет его у нас. Да где его взять-то, сам подумай.
   Ноготок насупился, потер подбородок.
   - Ну это что... Это уж я соображу. Заковыка не в том: мне  никак  нельзя,
чтобы вышла промашка. Мне надо знать точно.
   Через несколько дней они снова пришли в аптеку. Ноготок забрался на  стул
у стойки и решительным тоном спросил два стакана газировки - один для  себя,
другой для Мидди. На этот раз он сообщил  нам  кое-какие  сведения  о  своих
родственниках.
   - ...а еще есть у нас дедушка, материн отец,  он  каджун  и  по-английски
говорит плохо. А братишка мой - тот, что на скрипке играет, -  так  его  три
раза сажали. Через это нам и пришлось сматываться из Луизианы, - подрался  с
одним парнем и здорово его бритвой порезал. Из-за одной бабы, она на  десять
лет его старше. Белобрысая такая.
   Мидди, робко стоявшая поодаль, забеспокоилась:
   - Зря ты, Ноготок, про наши семейные дела болтаешь.
   - А ну, умолкни, Мидди, - оборвал он ее, и Мидди сразу умолкла. - Хорошая
девчушка, - добавил он и, повернувшись, погладил ее по голове. - Только  вот
приходится ее окорачивать. Иди-ка, голуба, посмотри книжки с  картинками,  а
насчет зубов не переживай. Ноготок для тебя кое-что  сообразит,  дай  только
мне провернуть одно дельце.
   Состояло же дельце в  том,  чтобы  пялиться  на  бутыль.  Подперев  рукой
подбородок, он глядел на  нее  долго-долго,  не  мигая,  так  и  пожирал  ее
глазами.
   - Мне одна женщина в Луизиане сказала - я могу видеть такое, чего  другие
не видят. Потому что я в сорочке родился.
   - Но тебе нипочем не углядеть, сколько там денег, - сказал я. - Лучше  уж
назови первую цифру, какая на ум взбредет,  может,  как  раз  и  попа