и, сэр. Ладонями вверх, сэр.
   И на глазах у  Одда  Гендерсона,  взиравшего  на  эту  сцену  с  ядовитой
улыбочкой, принялась бить меня окованной медью линейкой, била  до  тех  пор,
пока ладони мои не покрылись волдырями и классная комната не поплыла у  меня
перед глазами.
   Перечень изощренных пыток, которым подвергал меня  Одд,  занял  бы  целую
страницу, напечатанную петитом,  но  больше  всего  меня  бесило  и  терзало
беспрерывное, напряженное их ожидание. Как-то раз, когда он  прижал  меня  к
стене, я спросил его напрямик -  что  я  ему  сделал,  почему  он  так  меня
ненавидит; он вдруг отпустил меня и сказал:
   - Ты - тютя. Просто я делаю из тебя человека.
   И он был прав, во многих смыслах я действительно был тютя, и когда он это
сказал, я понял  -  мне  его  мнения  не  изменить,  остается  только  одно:
крепиться, признать, что я в самом деле тютя, и отстаивать  за  собой  право
быть таким, какой я есть.
   Стоило мне очутиться в мирном тепле нашей кухни, где Королек грыз зарытую
им впрок и заново выкопанную косточку, а подружка с трудом разжевывала корку
от пирога, как бремя страха сваливалось с моих плеч. Но  как  часто  во  сне
передо мною маячили узкие львиные глаза и тонкий пронзительный голос буравил
мне уши, угрожая жестокой расправой.
   Спальня подружки была рядом с моей; случалось, что,  истерзанный  ночными
кошмарами, я будил ее своим криком; тогда она  приходила  и,  взяв  меня  за
плечо, стряхивала это гендерсоновское наваждение.
   - Послушай, - говорила, бывало, она, зажигая лампу, -  ты  даже  Королька
напугал. Он весь трясется. - А потом: - У тебя не лихорадка? Ты весь мокрый,
хоть выжми. Может, нам пригласить доктора Стоуна?
   Но она знала, это не лихорадка, знала - все это из-за моих бед  в  школе,
ведь я без конца рассказывал ей, как Одд Гендерсон надо мной измывается.
   А потом перестал рассказывать, даже не упоминал об этом - она  не  желала
верить, что на свете бывают такие дурные люди. По своей душевной чистоте, не
нарушаемой вторжением внешнего мира (мисс Соук жила очень обособленно),  она
просто представить себе не могла, что зло существует  в  такой  совершенной,
законченной форме.
   - Да ну, - скажет она бывало, растирая мои похолодевшие руки - Это  он  к
тебе  цепляется  просто  из  зависти.  Где  ему  до  тебя,  ты  же   у   нас
красавчик-раскрасавчик. - Или уже без шуток: - Ты вот о чем  помни,  Дружок,
он ведь не может не гадить, этот мальчишка, просто  ни  к  чему  другому  не
приучен. Всем гендерсоновским ребятам  туго  приходится.  А  виноват  папаша
Гендерсон. Не люблю говорить о людях дурно, но этот человек - он всегда  был
безобразник и  лоботряс.  А  ты  знаешь,  Дружок,  что  дядюшка  Б.  однажды
отхлестал его? Увидел, как тот избивает собаку, и  тут  же,  на  месте,  его
отхлестал. А правильней всего сделали, когда  его  забрали  и  отправили  на
тюремную ферму. Но мне вспоминается Молли, какой она была до того, как вышла
замуж за папашу Гендерсона.  Лет  пятнадцати  или  шестнадцати,  только  что
приехала откуда-то из-за реки. Работала у Сейды Денверс - знаешь, дальше  по
нашей улице, - училась на портниху. Проходит,  бывало,  здесь,  видит,  я  в
саду, мотыжу землю; вежливая такая девушка, волосы красивые, рыжие, и так за
всякую малость благодарна; дам ей другой раз букетик душистого  горошка  или
камелию, и уж она так благодарит, так благодарит. Потом вижу - прогуливается
под ручку с папашей Гендерсоном, а ведь он  куда  старше  ее  и  отъявленный
мерзавец, что пьяный, что трезвый. Что ж, у Господа Бога свои резоны. Только
жаль Молли, ведь ей сейчас не больше тридцати пяти, и вот тебе,  пожалуйста:
ни единого зуба и в банке ни гроша. Зато полон дом детей, а их надо кормить.
Ты обо всем этом помни, Дружок, и терпи.
   Терпи, а? Ну что проку было вступать с нею в спор! Однако в конце  концов
мисс Соук поняла всю глубину моего отчаяния. Осознала постепенно,  незаметно
- не оттого, что я будил ее по ночам своими воплями, не  оттого,  что  молил
дядюшку Б. позволить мне не ходить в школу. Случилось это как-то в дождливые
ноябрьские сумерки, когда мы сидели вдвоем в кухне у догорающей печки;  ужин
был закончен, тарелки вымыты и составлены стопкой. Королек похрапывал, уютно
свернувшись в кресле-качалке. До меня  доносился  едва  слышный  голос  моей
подружки, он вплетался в шум барабанившего по крыше  дождя,  но  я  думал  о
своих бедах и пропускал ее слова мимо ушей; уловил только, что речь  идет  о
Дне благодарения - до него оставалась какая-нибудь неделя.
   Ни мои двоюродные сестры, ни мой брат не имели своей  семьи  (дядюшка  Б.
чуть было не женился, но невеста вернула ему кольцо, узнав, что ей  придется
жить под одной крышей с тремя старыми девами, которые  к  тому  же  известны
своими причудами); зато у них была многочисленная родня здесь же, в  округе:
уйма  двоюродных  и  троюродных  братьев,  да  еще  тетушка,   миссис   Мэри
Тейлор-Уилрайт, ста трех лет от роду. Наш дом был самый большой и расположен
очень удобно для всех,  так  что  в  семье  сложилась  традиция:  вся  родня
съезжалась к нам каждый год в День благодарения;  набиралось,  как  правило,
человек тридцать, не меньше,  но  нельзя  сказать,  что  это  было  для  нас
обременительно. Мы только накрывали на стол да подавали в изобилии индеек  с
яблоками.
   Остальное угощение  привозили  гости,  каждый  -  свое  фирменное  блюдо:
троюродная сестра хозяев Гарриет Паркер  из  Фломатона  делала  изумительный
десерт - прозрачные ломтики апельсина со свежим мелко  нарезанным  кокосовым
орехом; ее сестра Алиса обычно привозила пюре из  бататов  с  изюмом;  племя
Конклинов (мистер Билл Конклин, его жена и четверо красивых дочерей)  обычно
прибывало  с  батареей  банок  -  там  были  необыкновенно  вкусные   овощи,
законсервированные летом. Любимым моим блюдом был холодный банановый  пудинг
- его приготовляла древняя тетушка, которая,  несмотря  на  столь  почтенный
возраст, все еще усердно хлопотала по  дому;  к  нашему  прискорбию,  рецепт
пудинга, сохранявшийся ею в секрете, она унесла в могилу,  а  умерла  она  в
тридцать четвертом году  в  возрасте  ста  пяти  лет  (причем  вовсе  не  от
старости: на пастбище на нее бросился бык и затоптал насмерть).
   Мисс Соук обстоятельно высказывалась по поводу предстоящего праздника,  а
мои мысли блуждали по обычному лабиринту, печальному, как эти сырые сумерки.
Вдруг она стукнула костяшками пальцев по кухонному столу:
   - Дружок!
   -Что?
   - Ты же меня совсем не слушаешь.
   - Прости.
   - Я прикинула: на этот раз нам понадобятся пять индеек. Я сказала дядюшке
Б., а он говорит, что резать их будешь ты. И потрошить тоже.
   - Но почему я?
   - Он говорит, мальчик должен такое уметь. Убой скотины и птицы  входил  в
обязанности дядюшки Б. Для меня  было  пыткой  смотреть,  как  он  закалывал
кабана или хотя бы сворачивал шею цыпленку. И для моей подружки тоже;  самое
кровавое зверство, на какое мы были способны, - бить хлопушкой мух; так  что
я  был  озадачен,  когда  она  вот  так,  между  прочим,  упомянула  о   его
распоряжении. - А я не буду.
   Тут она улыбнулась.
   - Ясное дело,  не  будешь.  Я  приспособлю  для  этого  Баббера  или  еще
какого-нибудь негритенка. Дам ему никель. А дядюшке Б.  скажем,  -  добавила
она, переходя на заговорщический шепот,  -  будто  их  резал  ты.  Тогда  он
успокоится и перестанет твердить, что это никуда не годится.
   - Что именно?
   - А то, что мы все время вместе. Он говорит, у тебя  должны  быть  другие
друзья, мальчики твоего возраста. Что ж, он прав.
   - Не нужно мне других друзей.
   - Будет тебе, Дружок, будет. Ты для меня - просто спасение. Не знаю,  что
бы я без тебя делала. Просто стала бы старой брюзгой. Но я  хочу,  чтобы  ты
был счастлив, Дружок. Чтобы был сильный, чувствовал себя в жизни уверенно. А
этому не бывать, если ты не  научишься  ладить  с  такими  людьми,  как  Одд
Гендерсон, и делать их своими друзьями.
   - С Оддом! Вот уж с кем ни за что на свете не стал бы дружить.
   - Прошу тебя, Дружок, пригласи его к нам на обед в День благодарения.
   Хоть нам и случалось повздорить друг с другом, мы никогда  не  ссорились.
Сперва я подумал, что это так, просто неудачная шутка;  но  убедившись,  что
подружка моя говорит совершенно серьезно, понял, что дело идет к разрыву,  и
был ошарашен.
   - А я думал, ты мне друг.
   - Так оно и есть.
   - Будь это так, ты  бы  до  такого  не  додумалась.  Одд  Гендерсон  меня
ненавидит. Он мне враг.
   - Быть того не может, чтобы он тебя ненавидел. Просто он тебя не знает.
   - Пусть так, но я ненавижу его.
   - Потому что ты  его  не  знаешь.  А  мне  только  одно  надо:  дать  вам
возможность узнать друг друга, хоть немножко. Тогда, думается мне, все  твои
беды кончатся. А может быть, ты и прав, Дружок, может, вы, ребятки, так и не
подружитесь. Но уж цепляться к тебе он, надо полагать, перестанет.
   - Ты просто не понимаешь.  Ведь  с  тобой  такого  не  бывало,  чтобы  ты
кого-нибудь ненавидела.
   - Правда, не бывало. Нам отпущено на земле не так  уж  много  времени,  и
зачем это надо, чтобы Господь видел, как я трачу свое на подобную ерунду.
   - Не стану я его приглашать. Он подумает, я спятил. И будет прав.
   Дождь перестал, наступила гнетущая тишина, она  все  длилась  и  длилась.
Ясные глаза моей подружки смотрели на меня, словно я - игральная карта и она
раздумывает, как ею пойти; отбросив со лба седую прядь, она вздохнула.
   - Тогда я сама его приглашу. Завтра же. Надену шляпу и схожу навещу Молли
Гендерсон. - Заявление это подтвердило серьезность ее намерений. Я сроду  не
слыхивал от мисс Соук, что она собирается кого-то навестить -  и  не  только
потому, что она совершенно не умела общаться с людьми, но еще и потому,  что
была чересчур скромна и не рассчитывала на радушный прием. - Вряд ли они так
уж пышно будут праздновать День благодарения.  Наверняка  Молли  обрадуется,
что Одд сможет побывать у нас. Ой, я знаю,  дядюшка  Б.  ни  за  что  бы  не
разрешил, но как хорошо было бы пригласить их всех!
 
   От моего хохота проснулся Королек; мисс Соук удивленно  помолчала,  потом
тоже  расхохоталась.  У  нее  порозовели  щеки  и  засветились  глаза;   она
поднялась, крепко обняла меня и сказала:
   - Ну вот, Дружок, так я и знала - ты перестанешь сердиться и согласишься,
что в моей затее есть какой-то смысл.
   Но она ошибалась. Веселился я совсем по другой  причине.  Даже  по  двум.
Во-первых, я представил себе чудную картину: дядюшка Б.  разрезает  индейку,
чтобы угостить всех этих скандалистов  Гендерсонов.  А  во-вторых,  я  вдруг
сообразил, что беспокоиться-то вовсе не о чем: пусть даже мисс Соук передаст
приглашение, а мать Одда примет его, все равно самого Одда  нам  не  видать,
прожди мы хоть миллион лет, уж очень он гордый. К примеру,  в  годы  кризиса
все ребята у нас в школе, чьи семьи так нуждались, что не могли давать им  с
собою завтрак, получали молоко и сандвичи  бесплатно.  Однако  Одд,  хоть  и
отощал донельзя, наотрез отказывался от этих подачек; удерет  куда-нибудь  и
съедает в одиночку пригоршню арахиса, а  не  то  грызет  с  хрустом  большую
репку. Такая вот гордость свойственна всей гендерсоновской породе; они могут
украсть, содрать золотую коронку с зуба мертвеца, но ни  за  что  не  примут
подаяния,  если  оно   сделано   в   открытую,   -   все,   что   попахивало
благотворительностью,  было  для  них  оскорбительно.  А  Одд,   безусловно,
воспримет приглашение мисс Соук как благотворительный жест или заподозрит  в
нем - и не без основания - ловкий трюк, рассчитанный на то, чтобы  заставить
его от меня отвязаться.
   В тот вечер я пошел спать с  легким  сердцем;  я  был  уверен,  что  День
благодарения не будет омрачен для меня присутствием столь нежеланного гостя.
   На другое утро я проснулся с жестокой  простудой;  это  в  общем-то  было
неплохо, ибо означало, что можно пропустить школу. А еще это означало, что в
комнате у меня затопят печь, я получу суп  с  томатной  пастой  и  несколько
часов смогу пробыть наедине с мистером  Микобером  и  Дэвидом  Копперфилдом;
словом,  остаться  на  весь  день  в  постели  по  такому  поводу   -   одно
удовольствие. Как и вчера, шел дождь, но подружка моя, верная своему  слову,
достала шляпу - соломенную, величиной с  колесо,  украшенную  поблекшими  от
дождя и солнца бархатными розами, - и направилась к дому Гендерсонов.
   - Я мигом вернусь, - пообещала она. А сама пропала на добрых два часа.  Я
никак не думал,  что  мисс  Соук  в  состоянии  выдержать  столь  длительное
собеседование - разве что со мной или с самою собой (она часто говорила сама
с собою; привычка эта встречается  у  людей  совершенно  нормальных,  но  от
природы склонных к одиночеству).
   Вернулась она вконец обессиленная. Не снимая шляпы и просторного  старого
дождевика, сунула мне в рот градусник, потом села в изножье кровати.
   - Мне нравится Молли, - сказала она твердо. -  И  всегда  нравилась.  Она
делает все, что в ее силах, и в доме чисто, как под ногтями у Боба  Спенсера
(этот самый Боб Спенсер был проповедник в баптистской  церквушке,  известный
чистюля), но дико холодно. Крыша железная, по комнатам  гуляет  ветер,  а  в
камине - ни полешечка. Она спросила, чем меня угостить, и, хоть,  по  правде
говоря, мне бы очень не повредила чашка кофе, я ответила: спасибо, ничего не
надо. Потому что вряд ли в доме есть кофе. И сахар.
   Мне стало до того стыдно, Дружок. Больно смотреть, когда человек вот  так
бьется, как Молли. Дня светлого в жизни не видит. Я  вовсе  не  считаю,  что
люди должны иметь все, что хотят. А с другой стороны,  если  вдуматься,  так
почему бы и нет? Тебе хорошо бы иметь велосипед, а Корольку - почему бы  ему
не получать каждый день мозговую косточку? Да, теперь до  меня  дошло:  люди
действительно должны иметь все, что им нужно. Готова никель прозакладывать -
именно такова воля Господня. А когда повсюду видишь  людей,  которые  лишены
самого насущного, прямо стыдно становится. Да нет, не за себя - кто я такая,
ничтожная старуха,  никогда  гроша  за  душой  не  имела;  ведь  меня  семья
содержит; не будь семьи, я умерла  бы  с  голоду,  а  не  то  угодила  бы  в
богадельню. Мне за всех нас стыдно - у нас-то всего в избытке,  а  у  других
совсем ничего нет.
   Я и говорю Молли - у нас стеганых одеял столько, нам  до  скончания  века
хватит с лихвой, на чердаке целый сундук набит  лоскутными  одеялами,  я  их
выстегала еще девочкой, когда почти совсем не могла выходить из дому. Но она
меня сразу оборвала, говорит: у нас все есть, спасибо вам; говорит:  нам  бы
только чтобы папашу Гендерсона выпустили и он мог вернуться в  семью.  "Мисс
Соук, - говорит. - Папаша - хороший муж, какой бы он там  ни  был".  А  ведь
бьется одна с девятью ребятами - и кормить их надо, и одевать.
   И знаешь, Дружок,  видно,  ты  неправ  насчет  Одда.  Во  всяком  случае,
отчасти. Молли говорит, он для нее большая подмога и  утешение.  Сколько  ни
навали на него работы по дому, все  сделает  без  звука.  Говорит,  он  поет
хорошо, не хуже, чем по радио передают, и когда малыши поднимают тарарам, он
может их угомонить, стоит ему только  запеть.  Боже  милостивый,  -  жалобно
проговорила она, вынимая у меня изо рта  градусник,  -  все,  что  мы  можем
сделать для таких людей, как Молли,  это  относиться  к  ним  уважительно  и
поминать их в своих молитвах.
   Все это время я молчал из-за градусника, а теперь решительно спросил:
   - Так как же с приглашением?
   - Иной раз, - сказала  она,  всматриваясь  в  красный  столбик  на  шкале
градусника, - мне кажется, у меня сдают глаза. В моем возрасте уже начинаешь
очень внимательно ко всему приглядываться, чтобы потом можно было что хочешь
вспомнить, даже узор паутины. А теперь отвечу на твой вопрос: Молли до  того
обрадовалась, что ты приглашаешь Одда на такой праздник, - ведь это  значит,
что ты  о  нем  достаточно  хорошего  мнения.  -  И,  оставив  без  внимания
вырвавшийся у меня стон, добавила: - Она ручается, Одд будет очень польщен и
придет  непременно.  Температура  у  тебя  еще  повышенная.   Думаю,   можно
рассчитывать, что тебя и завтра оставят  дома.  При  таких  вестях  положено
улыбаться! Ну-ка, живо, Дружок, улыбнись!
   Случилось так, что в оставшиеся до праздника дни  я  наулыбался  вдоволь.
Простуда моя перешла в бронхит, я был избавлен от  школы  на  целую  неделю.
Словом, у меня не было возможности увидеть своими глазами, как Одд Гендерсон
отнесся к приглашению. Вернее всего - сперва расхохотался, а  потом  плюнул.
Меня не особенно мучила  мысль,  что  он,  чего  доброго,  и  в  самом  деле
пожалует, - это было столь  же  маловероятно,  как  если  бы  Королек  вдруг
зарычал на меня, а мисс Соук обманула мое доверие.
   И все-таки Одд не шел у меня из головы -  зловещая  рыжеволосая  тень  на
пороге  праздничной  радости.  И  потом,  мне  не  давало  покоя   то,   что
рассказывала о нем мать. А что, если у него и правда есть другие  стороны  и
где-то под толщей зла таится  искорка  человечности?  Нет,  быть  не  может!
Поверить в это - все равно что  оставить  дом  незапертым,  когда  в  городе
появились цыгане. Да что там, достаточно на него посмотреть.
   Мисс Соук знала, что бронхит у меня не такой уж  сильный,  что  я  больше
прикидываюсь; и поэтому утром,  когда  остальные  отправлялись  кто  куда  -
дядюшка Б. -  на  свои  поля,  а  сестры  -  в  галантерейный  магазин,  мне
разрешалось вылезать из постели и даже помогать ей: перед всеобщим сбором на
День благодарения она всегда затевала уборку, как  перед  Пасхой.  Дел  было
невпроворот, их хватило бы  и  на  пять  человек.  Мы  полировали  мебель  в
гостиной - пианино, горку  черного  дерева  (где  лежал  только  кусочек  от
Стоун-Маунтин[*Незаконченный мемориал в честь южан - участников  Гражданской
войны 1861-1865 гг., высеченный в скале  Стоун-Маунтин]  -  сестры  привезли
его, когда ездили по  делам  в  Анланту),  чинные  ореховые  кресла-качалки,
бидермейеровские шкафы и диваны с вычурной резьбой, усердно натирали  воском
с крепким запахом лимона, и вот в доме все  стало  глянцевое,  как  лимонная
корка,  заблагоухало,  как  роща  цитрусовых.  Занавески  были  выстираны  и
повешены  снова,  ковры  выбиты;  по  высоким  комнатам,  искрясь  в   лучах
ноябрьского солнца, всюду, куда ни глянь, носились пылинки и обрывки перьев.
Беднягу Королька выдворили в кухню - как бы не обронил в  парадных  комнатах
шерстинки, а то и блохи.
   Всего труднее было подготовить салфетки и скатерти, которые  должны  были
украсить праздничный стол.  Столовое  белье  принадлежало  еще  матери  моей
подружки, та получила его в подарок к свадьбе; хотя им  пользовались  только
раза два в год (в общей сложности,  стало  быть,  раз  двести  за  последние
восемьдесят лет), ему, как ни говори,  было  все  восемьдесят,  и  оно  было
испещрено заплатками, штопками, следами от  выведенных  пятен.  Может  быть,
материал сам по себе был неважный, но мисс  Соук  обращалась  со  скатертями
так, словно они сотканы золотыми руками на небесных станках.
   - Мама говаривала: "Быть может, наступит пора,  когда  мы  сможем  подать
гостям лишь родниковую воду и черствый кукурузный хлеб, но  уж,  по  крайней
мере, стол будет покрыт хорошей скатертью".
   По  вечерам,  когда  дом  уже  был  погружен  в  темноту,  подружка  моя,
натоптавшись за день, допоздна сидела в постели при  слабом  свете  одинокой
лампы; на коленях у нее  лежал  ворох  салфеток,  она  штопала  их,  чинила,
маскировала  пятна;  лоб  ее  был  сосредоточенно  наморщен,  сощуренные  от
напряжения  глаза  сияли  усталым  восторгом  паломника,  приближающегося  с
святыням в конце своего пути.
   Далеко, на башне суда, били куранты: сперва  десять,  потом  одиннадцать,
двенадцать, каждый раз от их дребезжащего звука я просыпался  и,  видя,  что
свет у нее все горит, сонный шлепал к ней