в комнату и укорял ее:
   - Тебе давным-давно пора спать!
   - Еще минутку, Дружок. Я не могу сейчас  бросить.  Как  подумаю,  сколько
соберется народу, жуть берет. Просто голова идет  кругом,  -  говорила  она,
отрываясь от шитья, и терла усталые  глаза.  -  Так  и  кружится  вместе  со
звездами.
   Хризантемы:  некоторые  величиной  с  голову  ребенка.   Пучок   кудрявых
бронзоватых лепестков, отливающих снизу бледно-лиловым.
   - Хризантемы похожи на львов,  -  рассуждала  моя  подружка,  пока  мы  с
ножницами-гильотиной расхаживали по пестрому саду, живой цветочной выставке.
- Что-то в них есть от царя зверей. Я всегда так и жду, что они бросятся  на
меня. Зарычат, взревут и прыгнут.
   Такие вот рассуждения и заставляли людей думать о мисс  Соук  всякое;  до
меня это дошло много позже, потому что я всегда  совершенно  точно  понимал,
что она хочет сказать. А тут самая  мысль  -  приволочь  этих  великолепных,
рычащих, ревущих львов в дом и запихнуть их в клетки, аляповатые вазы  (этим
обычно мы довершали праздничное убранство дома), - так нас пьянила,  что  мы
все хохотали, как дурачки, и совсем запыхались.
   - Ты взгляни на Королька, - еле выговорила моя подружка, давясь от смеха.
- На уши посмотри, Дружок: стоят  торчком.  Думает:  что  это  за  полоумные
такие, чего я с ними связался? Ах, Королек! Поди сюда, мой хороший. Дам тебе
лепешку. Ой, постой-ка: обмакну ее сперва в горячий кофе.
   Славный денек, этот праздник Благодарения. Такой  славный  -  то  брызнет
дождик, то вдруг  прояснится,  в  разрыв  между  облаками  яростно  вломится
солнце, и разбойник-ветер  примется  срывать  с  деревьев  последние  листья
осени.
   Звуки в доме тоже радуют душу: брякание сковородок и кастрюль, заржавелый
от редкого употребления  голос  дядюшки  Б.  -  в  выходном  костюме  (таком
новеньком, что кажется, он вот-вот  заскрипит)  дядюшка  стоит  в  прихожей,
встречая гостей. Мало кто приезжал верхом или в запряженном мулами фургоне -
все больше в вымытых до блеска грузовичках или дешевых  легковушках,  этаких
дребезжащих драндулетах. Мистер Конклин, его жена и четверо красавиц дочерей
прикатывали в ярко-зеленом "шевроле" образца 1932 года (мистер  Конклин  был
человек состоятельный: ему принадлежало несколько судов, ходивших на лов  из
Мобила), и машина эта вызывала почтительное любопытство у  остальных  гостей
мужского пола; они разглядывали  ее,  ощупывали,  только  что  на  части  не
разбирали.
   Первой прибыла миссис Мэри Тейлор-Уилрайт в  сопровождении  опекающих  ее
лиц - внука с женой. Симпатичная, маленькая такая старушка была  эта  миссис
Уилрайт; бремя своих лет она несла так же легко, как красную шляпку, которая
лихо сидела на  ее  молочно-белых  волосах,  словно  вишня  -  на  ванильном
пломбире.
   - Бобби, голубчик, - сказала она, обнимая дядюшку  Б.  -  Я  понимаю,  мы
рановато, но ты же меня знаешь, я до того точная, даже слишком.
   Извинение вполне уместное, если учесть, что  не  было  еще  и  девяти,  а
гостей ждали никак не раньше полудня.
   Впрочем, до полудня съехались  решительно  все  -  за  исключением  Перка
Макклауда с семьей, у них на тридцати милях дважды  спускал  баллон,  и  они
ворвались в дом с таким  топотом,  особенно  сам  мистер  Макклауд,  что  мы
испугались за фарфор. Почти все наши гости круглый год сидели  безвылазно  в
глуши, откуда выбраться было  не  так-то  просто:  на  одиноких  фермах,  на
полустанках, на пересечении проселков, в опустевших приречных деревушках или
же в лагерях лесорубов, где-нибудь  в  чаще  сосняка;  потому-то,  снедаемые
нетерпением, они приезжали раньше времени, предвкушая приятнее  застолье,  о
котором потом долго будут вспоминать...
 
   И правда вспоминали. Не так давно я получил письмо  от  одной  из  сестер
Конклин, ныне жены капитана дальнего плавания, живущей в Сан-Диего. Вот  что
она пишет: "Я часто вспоминаю тебя в это время года  -  должно  быть,  из-за
того, что произошло на одном из наших семейных празднеств в Алабаме на  День
благодарения. Дело было за несколько лет до смерти  мисс  Соук  -  по-моему,
году в тридцать третьем? Ей-богу, этого дня мне не забыть никогда".
   К полудню гостиная  была  набита  до  отказа,  напоминая  улей  жужжанием
женской болтовни и сладкими ароматами: миссис Уилрайт  благоухала  сиреневой
водой, а Аннабел Конклин - спрыснутой дождем геранью. Запах табака реял  над
верандой - мужчины сгрудились там, хотя погода была  капризная:  то  начинал
брызгать дождь, то налетал ветер, и тогда солнце заливало все вокруг.  Табак
как-то не вязался со всей этой картиной: правда, мисс Соук то и  дело  брала
потихоньку понюшку - привычка, которую она  неизвестно  у  кого  переняла  и
обсуждать которую отказывалась наотрез; сестры ее пришли бы в ужас, проведай
они об этом, равно как и дядюшка Б. - он вообще был решительным  противником
всех стимулирующих  средств,  осуждая  их  с  точки  зрения  нравственной  и
медицинской.
   Мужественный запах сигар, пряный аромат трубочного табака,  наводящий  на
мысль об изысканной  роскоши,  неизменно  выманивали  меня  из  гостиной  на
веранду, хотя, в общем-то, я предпочитал гостиную: из-за сестер Конклин,  по
очереди игравших на нашем расстроенном пианино - бойко, весело, без  всякого
жеманства. В их репертуаре был среди прочего "Индейский  любовный  клич",  а
еще военная баллада восемнадцатого  года  -  ребенок  взывает  с  мольбой  к
забравшемуся в дом вору:  "Не  бери  ты  папиной  медали,  ведь  ему  ее  за
храбрость дали". Аннабел пела, аккомпанируя себе; она была старшей из сестер
и самой красивой; впрочем, сказать, кто  из  них  красивее,  было  трудно  -
похожи они были, словно близнецы, только  роста  разного.  При  виде  сестер
Конклин на ум приходила мысль о яблоках - упругих и ароматных,  сладких,  но
чуточку терпких, как сидр; волосы их, заплетенные  в  косы,  были  с  черным
отливом, словно лоснящийся круп ухоженного вороного  скакуна,  а  когда  они
улыбались, брови, нос,  губы  у  них  как-то  забавно  подпрыгивали,  и  это
прибавляло к их чарам еще  и  прелесть  юмора.  Но  всего  симпатичней  была
некоторая их полнота - "приятная полнота", вот это будет точное выражение.
   Слушая, как Аннабел поет и аккомпанирует себе на пианино, я почувствовал,
что влюбляюсь в нее, и вот тут-то вдруг ощутил присутствие Одда  Гендерсона.
Именно ощутил: еще не видя его, я  понял,  что  он  здесь,  -  так,  скажем,
настораживается бывалый лесовик, чуя опасность: встречу с гремучей змеей или
рысью.
   Я обернулся - и вот он, собственной персоной: стоит у входа  в  гостиную,
одна нога в комнате, другая за порогом. Остальные, должно быть, видели в нем
всего-навсего  долговязого,  словно   жердь,   двенадцатилетнего   паренька,
грязнулю,  постаравшегося  праздника  ради  как-то  справиться   со   своими
непокорными патлами: он разделил их на косой ряд и причесал, влажные  волосы
еще  сохраняли  следы  гребешка.  Но  мне  он  был  страшен,  словно  джинн,
нежданно-негаданно выпущенный из бутылки. Ну  и  дубина  же  я,  как  я  мог
думать, что он не придет! Любой дурак догадался бы, что он явится непременно
- хотя бы из одной вредности: насладиться тем, что испортил мне долгожданный
праздник.
   Но пока что Одд меня не  замечал:  Аннабел,  ее  сильные  гибкие  пальцы,
летающие над расшатанными клавишами, отвлекли его;  он  смотрел  на  нее  не
отрываясь - рот раскрыт, глаза вытаращены, словно набрел на нее нагую, когда
она погружалась в прохладные воды нашей речки. Словно глазам  его  предстало
зрелище, о котором он давно мечтал. Его  уши,  и  без  того  красные,  стали
просто багровыми. Он был так заворожен, что мне удалось проскользнуть  прямо
у него за спиной. Пробежав через прихожую, я ворвался в кухню:
   - Он здесь!
   Подружка моя закончила все приготовления еще несколько часов  тому  назад
(на сей раз ей в помощь были наняты две негритянки), но,  невзирая  на  это,
она с самого приезда гостей отсиживалась в кухне - под  тем  предлогом,  что
изгнанный из комнат Королек скучает там в одиночестве.  Честно  говоря,  она
боялась любого скопления людей, даже если это были только родственники;  вот
почему она редко ходила в церковь, хотя верила в  Библию  и  ее  героя.  Она
любила детей, с ними ей было легко, но к детям ее не причисляли, сама же она
не причисляла себя к взрослым и на людях держалась как  юная  девушка-дичок.
Но самая мысль о людном застолье радостно волновала ее; какая  жалость,  что
она не могла участвовать в нем незримо, до чего ей было бы весело!
   А сейчас руки у нее тряслись, у меня тоже. Обычно она ходила  в  ситцевых
платьях, теннисных туфлях и донашивала свитеры дядюшки Б.; для торжественных
случаев у нее подходящей одежды  не  было.  Вот  и  сегодня  она  прямо-таки
утонула в темно-синем креповом платье одной из своих дородных  сестер  -  та
надевала его на все похороны у нас в округе, какие я мог упомнить.
   - Он здесь, - в третий раз сообщил я ей. - Одд Гендерсон.
   - Почему же ты не с ним? - спросила она  укоризненно.  -  Это  невежливо,
Дружок.  Ведь  он  твой  гость.  Твое  место  -  там,  надо  его  со   всеми
перезнакомить, чтобы он не скучал.
   - Я не могу. Не могу говорить с ним.
   На ее коленях уютно устроился Королек, она почесывала у него за ушами, но
тут встала и, сбросив Королька на пол, обнаружила, что на темно-синее платье
налипла собачья шерсть.
   - Дружок. Ты просто  хочешь  сказать,  что  никогда  не  говорил  с  этим
мальчиком! - объявила она.
   Неучтивость моя так на нее подействовала,  что  она  одолела  собственную
робость и, взяв меня за руку, ввела в гостиную.
   Впрочем, за Одда она волновалась зря. Чары  Аннабел  Конклин  притягивали
его к пианино. Весь сжавшись, он кое-как пристроился возле нее на вертящемся
табурете  и  изучал  ее  восхитительный   профиль;   глаза   у   него   были
бессмысленные, как у китового чучела, которое я видел прошлым летом - тут  у
нас в городе побывал передвижной паноптикум ("Настоящий Моби Дик" -  гласила
реклама, и за удовольствие лицезреть эти  останки  с  нас  содрали  по  пять
центов, вот ведь свора мошенников!). А что до Аннабел, так  та  готова  была
флиртовать с кем угодно, все равно - ходило оно или ползало.  Впрочем,  нет,
это несправедливо по отношению к ней; ведь по сути дела то было  проявлением
ее щедрости, жизнелюбия. И все-таки меня покоробило, когда я увидел, как она
заигрывает с этим живодером.
   Подталкивая меня к пианино, подружка моя обратилась к Одду:
   - Дружок и я, мы оба так рады, что ты смог прийти.
   Манеры у Одда были как у козла: он даже не встал, не подал ей руки,  лишь
глянул на нее мельком, а в мою сторону и вовсе  не  посмотрел.  Но  подружка
моя, хоть и была обескуражена, сдаваться не собиралась:
   - Может быть, Одд споет нам, - сказала она. -  Он  умеет,  мне  его  мама
говорила. Аннабел, голубушка, сыграй что-нибудь такое, что Одд знает.
   Перечтя эти страницы, я убедился, что недостаточно живо описал  уши  Одда
Гендерсона. Серьезное упущение, потому что были они такие - просто ахнешь. А
уж теперь, когда Аннабел со столь лестной для него готовностью  откликнулась
на просьбу моей подружки, они запылали так, что при взгляде  на  них  глазам
становилось больно. Он что-то  бормотал,  голова  у  него  моталась,  как  у
висельника, но Аннабел без церемоний спросила:
   - "Дано мне было свет узреть" знаешь?
   Нет, этого он не знал. Она назвала другую песню, и тогда он  расплылся  в
улыбке - да, мол, знаю; дураку и то было ясно, что эта его  застенчивость  -
сплошное кривляние.
   Рассыпавшись смехом, Аннабел взяла звучный аккорд,  и  Одд  запел  не  по
годам взрослым голосом:
 
   Скачет быстро птичка,
   Синяя синичка,
   Прыг-скок, прыг-скок.
 
   Кадык на его вытянутой шее заходил ходуном; Аннабел заиграла еще веселей,
еще быстрее; пронзительное кудахтанье женщин стихло  -  до  них  дошло,  что
исполняется музыкальный номер. У Одда  получалось  здорово,  петь  он  умел,
ничего не скажешь, и во мне поднялась такая зависть - ею можно было,  словно
током, казнить убийцу. Убийство и было у  меня  на  уме.  Сейчас  я  мог  бы
покончить с ним запросто - мне это  было  бы  не  труднее,  чем  прихлопнуть
москита. Даже легче.
   Я опять выскользнул из гостиной  -  этого  не  заметил  никто,  даже  моя
подружка, увлеченная пением Одда, - и подался в тайник. Так я называл  место
в доме, где прятался, когда у меня начинался приступ тоски или беспричинного
веселья или же когда просто надо  было  что-то  обдумать.  Это  был  большой
чулан, примыкавший  к  нашей  единственной  ванной;  сама  ванная,  если  не
замечать  обязательных  в  таком  месте  приспособлений,  напоминала  уютную
гостиную; был тут диванчик на двоих с сиденьем из конского волоса, конторка,
камин, на  полу  -  коврики,  на  стенах  -  репродукции:  "Доктор  пришел",
"Сентябрьское утро", "Лебеди на пруду" и множество рекламных календарей.
   В чулане были два оконца с цветными стеклами, выходившие в  ванную;  свет
просачивался сквозь них розовыми, янтарными и  зелеными  ромбами.  Некоторые
стекляшки выцвели от времени или повыпадали, и, заглядывая  в  такую  дырку,
можно было видеть, кто зашел в ванную. Я  просидел  там  совсем  недолго,  с
грустью размышляя об успехах моего врага, как вдруг в думы мои ворвался звук
шагов:  миссис  Мэри  Тейлор-Уилрайт;  она  остановилась   перед   зеркалом,
нарумянила морщинистые  щеки,  прошлась  по  лицу  пуховкой  и,  внимательно
обозрев свои достижения, провозгласила:
   - Очень мило, Мэри. Пусть даже Мэри говорит себе это сама.
   Известно, что  женщины  живут  дольше  мужчин;  может  быть,  они  просто
тщеславнее и это их держит? Как бы  то  ни  было,  от  слов  миссис  Уилрайт
настроение у меня улучшилось, и после ее  ухода,  когда  в  комнатах  весело
зазвонил колокольчик, сзывая всех к обеду, я решил вылезти из своего убежища
и получить от праздника полное удовольствие, а Одд Гендерсон - шут с ним.
   Но тут вновь раздались шаги. Появился он. Вид у него был совсем не  такой
угрюмый, как обычно. Идет и насвистывает. Форсит. Расстегнул штаны, с  силой
пустил струю, так что плеск раздался, а сам посвистывает,  беспечный,  будто
сойка на поле с подсолнухами. Когда он уже выходил, внимание  его  привлекла
стоявшая на конторке открытая коробка  из-под  сигар.  В  коробке  этой  моя
подружка хранила вырезанные из газеты рецепты  и  прочую  дребедень,  а  еще
брошь-камею, когда-то подаренную ей отцом.  Брошь  эта  была  дорога  ей  не
только как память; почему-то она вообразила,  что  вещица  сама  по  себе  -
большая ценность, и всякий раз, как кто-нибудь  из  сестер  или  дядюшка  Б.
сильно обижал нас, она говорила:
   - Ничего, Дружок, вот продадим мою камею и уедем от них. Сядем в  автобус
и укатим в Новый Орлеан.
   Что мы будем делать в Новом Орлеане, на что будем  жить,  когда  кончатся
вырученные за камею деньги, - над этим мы не задумывались;  нам  обоим  жаль
было бы расстаться с этой фантазией. Быть может, в глубине  души  каждый  из
нас понимал, что брошь - просто дешевая побрякушка,  какие  высылает  почтой
фирма "Сирс энд Роубак"; и все равно она была для нас талисманом, обладающим
несомненной, хотя  и  не  испробованной  нами  магической  силой;  амулетом,
который сулит нам свободу, если когда-нибудь мы и  впрямь  решимся  попытать
счастья в сказочных краях. Поэтому подружка моя никогда не носила камею - из
опасения, как бы не потерять или не попортить это сокровище.
   И что же я вижу: Одд тянет к брошке свою поганую лапу, подбрасывает ее на
ладони, опускает обратно в коробку и  идет  к  дверям.  Потом  возвращается.
Выхватывает камею и сует ее в  карман.  Меня  словно  обожгло.  Первым  моим
побуждением было выскочить из чулана и  броситься  на  него;  думаю,  в  тот
момент я положил бы его на обе лопатки. Но... Вы помните - в те  дни,  когда
жизнь была много проще,  авторы  комиксов,  желая  показать,  что  их  героя
осенило,  рисовали  над  челом  Мэтта,  или  Джеффа,  или   еще   там   кого
электрическую лампочку? Именно такое случилось и со мной: в мозгу моем вдруг
вспыхнула лампа. Мысль была  ошеломляющая  и  блестящая;  меня  даже  в  жар
бросило, потом затрясло, а потом вдруг стал разбирать смех. Одд сам дал  мне
в руки совершеннейшее орудие мести, теперь уж я ему с лихвой отплачу за  все
репьи... В столовой буквой "Т" были расставлены длинные  столы.  Дядюшка  Б.
сидел  на  хозяйском  месте,  по  правую  руку  от  него   -   миссис   Мэри
Тейлор-Уилрайт, по  левую  -  миссис  Конклин.  Одда  посадили  между  двумя
сестрами Конклин, одной из них была Аннабел, и от ее любезности он  пребывал
наверху блаженства. Подружка моя пристроилась в  самом  конце  стола,  среди
малышей: послушать ее, так она выбрала это место, потому  что  оттуда  ближе
всего к кухне; но, разумеется, на самом деле ей просто хотелось там  сидеть.
Корольку как-то удалось выбраться из кухни,  и  теперь  он,  дрожа  и  виляя
хвостом от восторга, бродил под столом, между двумя рядами ног, но никто  не
сердился   -   вероятно,   все   были   заворожены   видом    соблазнительно
подрумянившихся,  еще  не  разрезанных   индеек,   упоительными   ароматами,
поднимавшимися  над  блюдами  с  окрой[*Окpa  (также  бамия)  -  травянистое
растение, стручки которого применяются в кулинарии] и вареной кукурузой, над
пирожками с луком и булочками со сладкой начинкой.
   В другой раз у меня  и  самого  бы  слюнки  потекли,  но  сейчас  во  рту
пересохло и сердце  бешено  колотилось  при  мысли  о  полном  отмщении.  На
какой-то миг, глядя на раскрасневшегося Одда,  я  почувствовал  слабый  укол
жалости, но в общем совесть меня не грызла.
   Дядюшка Б. стал читать молитву: он склонил голову, закрыл глаза и, сложив
натруженные ладони, нараспев произнес:
   -  Вознесем  хвалу  Господу  нашему,  возблагодарим  Его   в   сей   День
благодарения нынешнего многотрудного года за все дарованные  нам  плоды,  за
обилие яств на праздничном столе нашем. - Голос его, который нам  доводилось
слышать так редко, скрипел, словно разладившийся старый орган в  заброшенной
церкви. - Аминь.
   Но вот вновь придвинуты стулья,  отшуршали  разворачиваемые  салфетки,  и
наконец водворилась тишина, которой я ждал.
   - Среди нас есть вор, - выговорил я раздельно и внятно, потом  отчеканил:
- Одд Гендерсон - вор. Он украл у мисс Соук камею.
   Накрахмаленные салфетки поблескивали в застывших от неожиданности  руках.
Мужчины закашляли, сестры Конклин  дружно  ахнули  всем  квартетом,  а  Перк
Макклауд-младший стал икать - такое бывает у малышей от удивления.
   Раздался голос моей подружки, в нем звучали укор и боль:
   - Дружок это не всерьез. Просто он хочет подразнить Одда.
   - Нет, всерьез. Не веришь - сходи загляни в свою коробку. Камеи там  нет.
Она у Одда Гендерсона в кармане.
   - У Дружка был сильный бронхит, - выговорила она еле слышно. - Не сердись
на него, Одд. Он сам не понимает, что говорит.
   Но я повторил:
   - Ступай загляни в свою коробку. Я видел, как он брал камею,
   Тут дядюшка Б. взял дело в свои руки; он впился в меня ледяным  взглядом,
не сулившим ничего доброго, и сказал, обращаясь к мисс Соук:
   - Может, вправду сходишь? Все сразу и выяснится.
   Редко бывало, чтобы подружка моя посмела ослушаться брата; не посмела она
и сейчас. Но ее мертвенная бледность, скорбно  опущенные  плечи  говорили  о
том, чего стоит ей исполнить его поручение. Она отсутствовала всего  минуту,
но нам показалось, что прошла целая вечность, прежде чем  она  возвратилась.
Общая неприязнь, словно усеянная  шипами  лоза,  росла  и  давала  побеги  с
непостижимой быстротой,  и  жертвой,  которую  она  оплела  своими  усиками,
оказался не обвиняемый, а обвинитель. Я чувствовал - меня вот-вот  вывернет;
Одд же хранил невозмутимое спокойствие мертвеца.
   Мисс Соук вернулась, сияя улыбкой.
   - Как тебе не стыдно, Дружок, - сказала она с  упре