о тех пор мы ни разу не слышали, как она поет; оказалось,  что  голос  у
нее резкий, царапающий, как наждак.
 
   ...Коль товар мой не по вкусу,
   Лучше вам забыть о нем! Э-эй! Э-эй!
 
   Тетя Эл даже задохнулась. Потом она задохнулась вторично - это когда мисс
Боббит, бойко топнув, задрала  юбочку  и  выставила  на  всеобщее  обозрение
голубые гипюровые штанишки, в результате чего на ее долю достались почти все
одобрительные свистки, приберегавшиеся  парнями  для  исполнительницы  танца
живота. (Впрочем, как мы убедились в дальнейшем, та тоже не сплоховала - под
звуки популярной песенки "Яблочко для  учительницы"  и  возгласы  "гип-гип!"
дама эта проделала все, что положено, в одном купальнике.)
   Но на том, что мисс Боббит продемонстрировала свою попку,  триумф  ее  не
кончился.  Под  руками  мисс  Аделаиды  зловеще  загремели  басы,  на  сцену
выскочила сестрица Розальба с зажженной римской свечой и сунула  ее  в  руки
мисс Боббит, делавшей шпагат; он тоже ей удался, и в тот самый момент, когда
она села на пол, свеча рассыпалась каскадом красных, синих и белых шаров,  и
нам всем пришлось встать, потому  что  мисс  Боббит  во  всю  глотку  запела
"Полосато-звездное знамя". Тетя Эл говорила потом - это было одно  из  самых
пышных зрелищ, какие ей довелось видеть на американской сцене.
   Словом, мисс Боббит, бесспорно, заслуживала кинопробы в Голливуде, а  так
как она вышла победительницей на конкурсе, похоже было, что  дело  на  мази.
Мэнни Фокс так и сказал ей: детка, сказал он, вы из того  самого  теста,  из
какого делаются кинозвезды. Но на другой  день  он  смылся,  наобещав  своим
подопечным с три короба. Следите за почтой,  друзья  мои,  я  всем  вам  дам
знать. Так он сказал ребятам, у которых взял деньги, и так  он  сказал  мисс
Боббит. Письма у нас доставляются три раза в день, и  каждый  раз  на  почте
собиралось порядочно народу - веселая ватага, оживление которой  мало-помалу
угасало. Как тряслись у мальчишек руки всякий раз, когда в их почтовый  ящик
падало письмо! Но дни шли,  и  молчаливый  ужас  сковывал  их  все  сильнее.
Каждому было ясно, что думают другие, но никто не осмеливался произнести это
вслух,  даже  мисс  Боббит.  Впрочем,  почтмейстерша  Паттерсон  высказалась
начистоту: этот тип - мошенник, сказала она, я с первого дня поняла, что  он
мошенник, и, если мне еще хоть день придется глядеть на ваши  физиономии,  я
застрелюсь. Наконец, к исходу второй недели заклятие было  снято  -  не  кем
иным, как мисс Боббит.
   Все это время взгляд у нее был совершенно отсутствующий - никто бы  и  не
подумал, что она бывает такая, - но в один прекрасный день, после  того  как
была разобрана вечерняя почта, к мисс  Боббит  снова  вернулась  ее  кипучая
энергия.
   - Ну так, мальчики. Теперь вступает в действие закон джунглей, - объявила
она и увела всю ватагу к себе домой.
   Там  состоялось  учредительное  собрание  Клуба  вешателей  Мэнни  Фокса,
каковая организация в несколько более цивилизованном виде  существует  и  по
сей день, хотя  Мэнни  Фокса  давным-давно  удалось  изловить  и,  выражаясь
фигурально, повесить. А в том,  что  это  удалось,  -  прямая  заслуга  мисс
Боббит. За неделю она настрочила свыше  трехсот  писем  с  описанием  примет
Мэнни Фокса и разослала их всем шерифам Юга;  кроме  того,  она  написала  в
газеты всех более или менее крупных городов, и письма ее привлекли  внимание
широкой публики. В результате "Юнайтед фрут компани" предложила  четырем  из
жертв Мэнни Фокса хорошо оплачиваемую работу, а поздней весной,  когда  Фокс
был арестован в Апхае, штат Арканзас, где он пытался проделать  все  тот  же
старый трюк,  организация  "Лучезарные  девушки  Америки"  представила  мисс
Боббит к медали "За  доброе  дело".  Но  по  какой-то  причине  мисс  Боббит
постаралась оповестить всех и вся, что она отнюдь не в восторге.
   - Мне не нравится эта организация, - заявила она. -  Трубят  в  горн  что
есть мочи. Ничего веселого тут не вижу, и вовсе это неженственно. И вообще -
что такое доброе дело? Не давайте себя  одурачивать  -  всякое  доброе  дело
делается для того, чтобы что-нибудь получить взамен.
   Как отрадно было бы сообщить здесь,  что  она  ошибалась  и  что  другая,
желанная награда, когда она наконец получила ее, была вручена ей от  чистого
сердца, в знак любви. Но на самом деле это было не так. С неделю  назад  все
ребята, которых обжулил Мэнни Фокс,  получили  от  него  чеки  в  возмещение
понесенных  убытков,  и  мисс  Боббит  весьма  решительно  прошествовала  на
заседание клуба. (Заседания эти и поныне  служат  кой  для  кого  предлогом,
чтобы по четвергам весь вечер дуться  в  покер  и  наливаться  пивом.)  Мисс
Боббит сразу взяла быка за рога.
   - Вот что, мальчики, - сказала она, - никому из вас и во сне  не  снилось
когда-нибудь снова увидеть эти деньги, но раз уж вы их  получили,  вам  надо
вложить их в какое-нибудь реальное дело, - скажем, в меня.
   Предложение ее заключалось в следующем: они сложатся и оплатят ее поездку
в Голливуд; за это она обязуется пожизненно выплачивать им десять  процентов
от своих гонораров, и значит, когда она  станет  звездой  -  а  этого  ждать
недолго, - все они будут богатыми людьми.
   - Во всяком случае, по местным понятиям, - добавила она.
   Никому из мальчишек не хотелось расставаться с деньгами,  но  когда  мисс
Боббит смотрит тебе в глаза, что тут поделаешь?
 
   ...С  понедельника  сыплет  летний  дождик,  днем  веселый,   пронизанный
солнцем, но по ночам мрачный и полный звуков  -  стука  капель  по  листьям,
перезвона струй, незатихающего тревожного топотка.
   Билли Боб - начеку, и глаза у него сухие, но  все  эти  дни  он  какой-то
замороженный, и язык у него не ворочается, будто это язык колокола. Нелегкая
для него штука - отъезд мисс Боббит. Потому что она была для него не  только
безумной мальчишеской любовью, но чем-то гораздо большим. Так чем же? Да все
его странности - и то, что он удирал на пекановое дерево, и  то,  что  любил
книги, и то, что настолько считался с людьми, что позволял им себя  обижать,
- все это была она. И то, что он боязливо таил от всех,  кроме  нее,  -  это
тоже была она. А в темноте струилась сквозь дождь  отдаленная  музыка.  Ведь
будут такие ночи, когда мы услышим эту музыку  так  ясно,  словно  и  впрямь
через дорогу играет виктрола. И ранние вечера, когда вдруг смешаются тени  и
она красиво развертывающейся лентой  пройдет  перед  нами  по  лужайке.  Она
улыбалась Билли Бобу, брала его за руку, даже поцеловала его.
   - Я же не собираюсь умирать, - говорила она. - Ты приедешь ко мне,  и  мы
уйдем на высокую гору, и заживем  там  все  вместе:  ты,  и  я,  и  сестрица
Розальба.
   Но Билли Боб знал, этому не  бывать,  и,  когда  сквозь  тьму  доносилась
музыка, засовывал голову под подушку.
   А вчера день вдруг улыбнулся странной улыбкой, и это как раз был день  ее
отъезда. Около полудня появилось солнце и принесло с  собой  ласковый  запах
глицинии. Снова цвели желтые розы тети Эл, и она  поступила  замечательно  -
сказала Билли Бобу, что он может  их  срезать  и  подарить  мисс  Боббит  на
прощание. До самого вечера мисс Боббит просидела у себя на  веранде,  и  все
время вокруг нее толпились люди - они заходили пожелать ей  всего  хорошего.
Казалось, она собралась к причастию - в белом платье, в  руках  белый  зонт.
Сестрица Розальба подарила ей носовой платок, но тут же его позаимствовала -
она все плакала и никак не  могла  остановиться.  Другая  девчушка  принесла
жареного  цыпленка  -  на  дорогу;  одно  было  плохо  -  она  позабыла  его
выпотрошить. Но мать мисс Боббит сказала - что ж, это ничего: цыпленок  есть
цыпленок; слова знаменательные,  если  учесть,  что  это  было  единственное
мнение, когда-либо высказанное ею.
   Лишь одно омрачало всем настроение: вот уже  сколько  часов  Причер  Стар
околачивался на углу - то играл в расшибалочку на тротуаре, то  прятался  за
дерево, словно хотел остаться  незамеченным.  Всех  это  очень  нервировало.
Минут за двадцать до прихода автобуса он вразвалку подошел к нашему  дому  и
встал у калитки, прислонившись к ней лбом. Билли Боб все еще срезал  розы  в
саду: он набрал уже столько, что хватило бы на огромный костер, и  их  запах
был плотным, как ветер. Причер смотрел на Билли Боба,  пока  тот  не  поднял
головы. И покуда они глядели друг  на  друга,  снова  стал  сеяться  дождик,
тонкий, как водяная пыль над морем, и  расцвеченный  радугой.  Ни  слова  не
говоря, Причер подошел к  Билли  Бобу,  помог  ему  разделить  розы  на  два
большущих букета, и они вместе  вышли  за  калитку.  На  той  стороне  улицы
шмелями гудели разговоры, но когда мисс Боббит увидела их,  двух  мальчиков,
чьи лица, скрытые букетами  роз,  были  как  желтые  луны,  она  сбежала  по
ступенькам веранды и бросилась через  дорогу,  протягивая  к  ним  руки.  Мы
поняли, что сейчас произойдет, и мы  закричали,  наш  крик,  словно  молния,
прорезал завесу дождя, но мисс Боббит,  бежавшая  к  лунно-желтеющим  розам,
казалось, не слышала нас. Вот тогда-то шестичасовой автобус и переехал ее.
 
 
 
   Компьютерный набор - Сергей Петров
   Дата последней редакции - 26.01.00
 
 
 
   Трумен Капоте
 
   ВОСПОМИНАНИЯ ОБ ОДНОМ РОЖДЕСТВЕ
 
   Перевод С. Митиной
 
   Представьте себе раннее утро в конце  ноября.  По-зимнему  холодное  утро
двадцать с лишним лет тому назад. А теперь вообразите себе кухню в одном  из
больших старых домов захолустного городка. Самое главное в  кухне  -  черная
плита внушительных размеров, но есть здесь еще и  большой  круглый  стол,  и
камин, и кресла-качалки перед ним. Как раз  сегодня  камин  впервые  загудел
снова.
   У окна кухни стоит женщина с коротко остриженными седыми волосами. На ней
теннисные туфли и вытянувшийся серый свитер поверх летнего ситцевого платья.
Она маленькая и быстрая, словно бентамская курочка, но после долгой болезни,
перенесенной еще в молодости,  плечи  ее  жалостно  сгорблены.  Лицо  у  нее
приметное. Она смахивает на Линкольна - те же резкие  черты,  обветренная  и
загорелая кожа; но вместе с тем есть у нее в лице что-то хрупкое, и овал его
куда тоньше, а глаза боязливые, светло-карие.
   - Ух ты! - восклицает она, и  от  дыхания  ее  затуманивается  стекло.  -
Погода - в самый раз для рождественских пирогов!
   Это она обращается ко мне. Мне семь лет, а ей самой уже за шестьдесят. Мы
с нею в родстве, но очень дальнем, и живем вместе давным-давно - с тех  пор,
как я себя помню. В доме живут и другие люди, тоже наши родственники, и хотя
они распоряжаются нами и частенько заставляют нас плакать, мы, в  общем,  не
очень-то их замечаем. А с нею мы - задушевные друзья. Она зовет меня Дружок,
в память другого мальчика, который когда-то был ее задушевным  другом.  Тот,
первый Дружок, умер еще  в  восьмидесятьгх  годах,  когда  она  была  совсем
ребенком. Да она и сейчас ребенок.
   - Я это еще в постели почуяла, - говорит она, отворачиваясь  от  окна,  и
глаза ее решительно поблескивают. -  Бой  часов  на  башне  суда  был  такой
чистый, холодный. И птиц совсем не слышно: улетели в  теплые  края.  Ну  да,
ясное дело. Дружок, будет тебе уплетать лепешки. Тащи-ка  сюда  коляску.  Да
помоги мне шляпу найти. Ведь нам надо испечь целых тридцать пирогов.
   Вот так всегда: в конце ноября в одно прекрасное утро подружка моя словно
бы официально провозглашает начало рождественских праздников.
   И вот воображение ее заработало, горящее в ее сердце пламя вспыхивает еще
ярче:
   - Погода - в самый раз для рождественских пирогов! Тащи-ка сюда  коляску.
Да помоги мне шляпу найти.
   Наконец шляпа найдена - соломенная, величиной с колесо, с  поблекшими  от
дождя  и  солнца  бархатными  розами;  когда-то   она   принадлежала   более
франтоватой родственнице. Вдвоем мы вывозим коляску в сад  и  толкаем  ее  к
пекановой рощице. Это моя детская коляска, ее купили, когда я  родился.  Она
плетеная, но прутья расплетаются, а колеса  вихляют,  как  ноги  пьяницы.  И
все-таки она служит нам верой и правдой: весной мы берем ее в лес и  доверху
заваливаем цветами, целебными травками и папоротником - потом мы  высаживаем
все это в горшки на задней веранде; летом, погрузив в нее снедь для  пикника
и бамбуковые удочки, спускаемся к лесному ручью; да и зимой она не стоит без
дела - мы перетаскиваем на ней поленья с заднего двора в кухню,  она  служит
теплой  постелью  для  нашего  Королька,  выносливого  бело-рыжего  терьера,
перенесшего чумку и два укуса гремучей змеи. Сейчас Королек рысцой бежит  за
нами.
   Три часа спустя мы снова в кухне - чистим пекановые орехи. Мы набрали  их
полную коляску. У нас спины ломит, так прилежно мы  их  собирали.  Владельцы
сада (а это, конечно, не мы) отрясли орехи  и  продали  урожай,  и  нам  так
трудно было искать последки, укрывшиеся  среди  листвы  или  в  заиндевелой,
местами обманчиво темной траве... Крак! Скорлупа лопается с веселым треском,
и в матовой стеклянной посудине растет золотая горка сладких жирных ядрышек.
Королек встает на задние лапы - ему захотелось полакомиться, и подружка  моя
то и дело украдкой подбрасывает ему орехи. Но при этом она твердит,  что  мы
сами их есть не должны:
   - Нельзя, Дружок. Как начнешь есть, не оторвешься. А орехов и так еле-еле
хватит. Ведь нам их нужно на целых тридцать пирогов!
   В кухне темнеет. Сумрак  превращает  окошко  в  зеркало,  и  сквозь  наши
отражения уже виднеется восходящая луна. А мы все сидим у камина, освещенные
его пламенем, и трудимся. Наконец, когда луна уже  совсем  высоко,  в  огонь
летит последняя скорлупка; мы дружно и облегченно вздыхаем, глядя,  как  она
загорается.  Коляска  пуста,  посудина  наша  полна  до  краев.  Мы  ужинаем
холодными лепешками, свининой,  ежевичным  вареньем  и  обсуждаем  планы  на
завтра. Завтра начнется самое для меня  интересное  -  покупки.  Мы  накупим
вишни и лимонов, имбиря и ванили,  гавайских  ананасов  в  банках,  изюма  и
цукатов, грецких орехов и виски. Да  еще  сколько  муки,  масла,  пряностей,
сколько яиц! Ей-богу, чтоб дотащить коляску домой, потребуется пони!
   Но прежде чем приступить к покупкам, надо выяснить, как у нас с деньгами.
Вообще-то у нас их нет. Только если перепадет  мелочишка  от  кого-нибудь  в
доме (десять центов, по местным понятиям, - очень большая сумма) или мы сами
чем-нибудь подработаем: мы сбываем всякую ветошь, продаем ведерками ежевику,
варим на продажу джем, яблочный мармелад, персиковое варенье. А  однажды  мы
получили  семьдесят  девятый  приз  на  общеамериканском  конкурсе  знатоков
футбола - пять  долларов.  По  правде  сказать,  в  футболе  мы  не  смыслим
ровнехонько ничего. Просто  участвуем  в  каждом  конкурсе,  о  котором  нам
доведется узнать. Сейчас главная наша надежда -  Большой  приз  в  пятьдесят
тысяч долларов, обещанный победителю конкурса на лучшее название  для  новой
марки кофе. (Мы предложили назвать ее "Нектар" и даже  придумали  текст  для
рекламы: "Нектар - господний дар", - правда, были у нас колебания:  подружка
моя опасалась, нет ли тут кощунства.) Но, честно говоря, единственным  нашим
выгодным предприятием оказался Музей забав и уродств, который  мы  два  года
назад устроили в сарае на заднем  дворе.  Забавой  служил  стереоптикон  для
показа видов Нью-Йорка и Вашингтона - мы одолжили его у одной  родственницы,
побывавшей в этих местах (узнав, для чего мы его брали, она рассвирепела), а
образчиком уродства - цыпленок о трех ногах, отпрыск одной из  наших  куриц.
Взглянуть на цыпленка пожелали все соседи. Входная плата была: для  взрослых
пять центов, для детей -  два.  Мы  собрали,  ни  много  ни  мало,  двадцать
долларов, но потом  музей  пришлось  срочно  закрыть  -  издох  главный  наш
экспонат.
   И все же - так или этак - мы умудряемся накопить к  рождеству  деньги  на
пироги. Деньги эти хранятся  в  ветхом  бисерном  кошельке  под  полом,  под
отстающей доской, под тем самым местом под кроватью моей подружки, куда  она
ставит ночной горшок. Из этого надежного укрытия кошелек извлекается  редко;
лишь для очередного вклада, да еще по субботам - каждую субботу мне выдается
десять центов на кино. Подружка моя никогда в кино не была, и ее туда  вовсе
не тянет.
   - Лучше ты мне потом расскажешь, про что картина, Дружок. Тогда я  полней
все себе представлю. Да и, знаешь ли, в моем  возрасте  надо  беречь  глаза.
Когда мне явится Господь, я хочу его видеть ясно.
   Она не только ни разу не ходила в кино, она никогда не была в  ресторане,
не отдалялась от дома больше чем на пять миль, не получала и  не  отправляла
телеграмм; никогда не читала ничего, кроме комиксов и Библии, не употребляла
косметики, не ругалась, не  желала  никому  зла,  не  лгала  с  умыслом,  не
пропускала голодной собаки, чтобы ее не накормить. А вот кое-какие ее  дела:
она убила мотыгой самую большую гремучую змею,  какую  когда-либо  видели  в
нашем округе (шестнадцать колец на хвосте);  она  нюхает  табак  (тайком  от
домашних); приручает колибри (попробуйте-ка вы! а  у  нее  они  качаются  на
пальце); рассказывает истории о привидениях (оба мы верим в привидения),  до
того страшные, что от них даже в июле мороз подирает по коже;  разговаривает
сама с собой; совершает прогулки под дождем;  выращивает  самую  красивую  в
городе японскую айву; знает рецепты всех  древних  индейских  зелий,  в  том
числе и магического снадобья от бородавок...
   После ужина мы уходим в комнатку моей подружки, расположенную  в  глубине
дома. Она спит там под лоскутным одеялом на  железной  кровати,  выкрашенной
розовой масляной краской. Розовый цвет -  ее  любимый.  В  полном  молчании,
наслаждаясь своей ролью заговорщиков, мы извлекаем наш кошелек из укрытия  и
высыпаем его содержимое на одеяло. Вот долларовые бумажки, плотно  свернутые
и зеленые, словно бутоны в мае. Унылые монеты по полдоллара, такие  тяжелые,
что ими можно прикрыть глаза мертвеца. Хорошенькие  десятицентовые  монетки,
самые живые из всех  -  только  они  одни  так  задорно  звенят.  Пятачки  и
четвертаки, обтершиеся, как голыши в ручье. Но больше всего  отвратительных,
горько пахнущих медных центов - их целая куча. Прошлым летом мы  подрядились
убивать мух - другие обитатели дома платили нам по центу  за  двадцать  пять
штук. Ну и бойню мы устроили в августе! Мухи возносились прямо на небеса. Но
этой работой мы не очень гордились. И сейчас, когда мы пересчитываем грязные
центы, нам все кажется, что это дохлые мухи. В счете мы оба слабоваты,  дело
движется туго, мы сбиваемся, начинаем все снова. По подсчетам моей  подружки
у нас двенадцать долларов семьдесят три цента, по моим  -  ровно  тринадцать
долларов.
   - Хорошо бы ты ошибся, Дружок. Это надо ж - тринадцать!  Жди  беды:  либо
тесто сядет, либо кто-нибудь из-за нашего пирога угодит на кладбище. Что  до
меня, так я ни за что на свете тринадцатого с постели не подымусь!
   И правда: тринадцатого она всегда целый день проводит в постели. Чтоб  уж
наверняка избежать опасности, мы берем один цент и швыряем его за окошко.
   Из всего, что нам требуется для пирогов, виски - самое  .дорогое,  и  его
труднее всего  раздобыть:  в  нашем  штате  -  сухой  закон.  Впрочем,  всем
известно, что бутылку виски  можно  купить  у  мистера  Джонса  по  прозвищу
"Ха-ха". И назавтра, покончив с  другими,  более  обыденными  покупками,  мы
отправляемся в заведение мистера Ха-ха  ("вертеп",  говорят  о  нем  все)  -
бревенчатую харчевню у реки, где танцуют и угощаются жареной рыбой. Мы здесь
бывали и раньше - по тому же самому поводу; но в предыдущие годы  переговоры
с нами вела жена  Ха-ха,  коричневая,  как  йод,  индианка  с  вытравленными
перекисью волосами и смертельно усталым лицом. Мужа ее мы никогда в глаза не
видели. Только слышали, что он тоже индеец. Огромный такой, и через все лицо
- шрамы от бритвы Его прозвали  "Ха-ха",  потому  что  он  такой  мрачный  -
человек, который  никогда