нижней части Дерибасовской улицы, в "дорогом районе", но во втором 
дворе, в полуподвале, рядом с дворницкой и каморкой, где хранились 
иллюминационные фонарики и национальные бело-сине-красные флаги, которые 
вывешивались в царские дни. Он жил вдвоем со своей мамой, вдовой. Никто из нас 
никогда не был у него в квартире и не видел его матери. Он появлялся среди нас в 
опрятной, выглаженной и вычищенной студенческой тужурке, в студенческих 
диагоналевых брюках, в фуражке со слегка вылинявшим голубым околышем. У него 
было как бы смазанное жиром лунообразное лицо со скептической еврейской улыбкой. 
Он был горд, ироничен, иногда высокомерен и всегда беспощаден в оценках, когда 
дело касалось стихов. Он был замечательный пародист, и я до сих пор помню его 
пародию на входившего тогда в моду Игоря Северянина:

"Кто говорит, что у меня есть муж, по кафедре истории прозектор. Его давно не 
замечаю уж. Не на него направлен мой прожектор. Сейчас ко мне придет один 
эксцесс, так я зову соседа с ближней дачи, мы совершим с ним сладостный процесс 
сначала так, а после по-собачьи"...

Свою пародию эскесс пел на мотив Игоря Северянина, растягивая гласные и в 
наиболее рискованных местах сладострастно жмурясь, а при постыдных словах 
"сладостный процесс" его глаза делались иронично-маслеными, как греческие 
маслины.
Он был поэт старшего поколения, и мы, молодые, познакомились с ним в тот жаркий 
летний день в полутемном зале литературного клуба, в просторечии "литературки", 
куда Петр Пильский, известный критик, пригласил через газету всех начинающих 
поэтов, с тем чтобы, выбрав из них лучших, потом возить их напоказ по местным 
лиманам и фонтанам, где они должны были читать свои стихи в летних театрах.

Эскесс уже тогда был признанным поэтом и, сидя на эстраде рядом с полупьяным 
Пильским, выслушивал наши стихи и выбирал достойных.
На этом отборочном собрании, кстати говоря, я и познакомился с птицеловом и 
подружился с ним на всю жизнь.
Петр Пильский, конечно, ничего нам не платил, но сам весьма недурно зарабатывал 
на так называемых вечерах молодых поэтов, на которых председательствовал и 
произносил вступительное слово, безбожно перевирая наши фамилии и названия наших 
стихотворений. Перед ним на столике всегда стояла бутылка красного бессарабского 
вина, и на его несколько лошадином лице с циническими глазами криво сидело 
пенсне со шнурком и треснувшим стеклом.
Рядом с ним всегда сидел ироничный эскесс.
Я думаю, он считал себя гениальным и носил в бумажнике письмо от самого 
Александра Блока, однажды похвалившего его стихи.
Несмотря на его вечную иронию, даже цинизм, у него иногда делалось такое 
пророческое выражение лица, что мне становилось страшно за его судьбу.
Его мама боготворила его. Он ее страстно любил и боялся. Птицелов написал на 
него следующую эпиграмму:

"Мне мама не дает ни водки, ни вина. Она твердит: вино бросает в жар любовный; 
мой Сема должен быть как камень хладнокровный, мамашу слушаться и не кричать со 
сна".

Он действительно не пил вина, и у него не было явных любовных связей, хотя он 
был значительно старше всех нас, еще гимназистов.
Одно из его немногочисленных стихотворений (кажется, то, которое понравилось 
Блоку) считалось у нас шедевром. Он сам читал его с благоговением, как молитву:

"Прибой утих. Молите бога, чтоб был обилен ваш улов. Трудна и пениста дорога по 
мутной зелени валов. Все холодней, все позже зори. Плывет сентябрь по облакам. 
Какие сны та открытом море приснятся бедным рыбакам? Опасны пропасти морские. Но 
знает кормчий ваш седой, что ходят по морю святые и носят звезды над водой"...

У меня уже начала разрушаться память, и некоторые волшебные строчки выпали из 
полузабытых стихов, как кирпичи из старинных замков эпохи Возрождения, так что 
пришлось их заменить другими, собственного изготовления. Но, к счастью, лучшие 
строчки сохранились.

...еще там упоминался святой Николай с темным ликом и белой бородой, покровитель 
моряков и рыбаков...

Почему нас так волновали эти стихи? Может быть, мы и были этими самыми бедными 
ланжероновскими рыбаками, и сентябрь ярусами плыл по низким облакам, и нам 
снились несказанные блоковские сны, и по морю, где-то далеко за Дофиновкой, 
ходили святые и над водой носили звезды: Юпитер, Вегу, Сириус, Венеру, Полярную 
звезду...

Настало время, и мы все один за другим покинули родной город в поисках славы. 
Один лишь эскесс не захотел бросить свой полуподвал, свою стареющую маму, 
которая привыкла, астматически дыша, тащиться с корзинкой на Привоз за скумбрией 
и за синенькими, свой город, уже опаленный огнем революции, и навсегда остался в 
нем, поступил на работу в какое-то скромное советское учреждение, кажется даже в 
губернский транспортный отдел, называвшийся сокращенно юмористическим словом 
"Губтрамот", бросил писать стихи и впоследствии, во время Великой Отечественной 
войны и немецкой оккупации, вместе со своей больной мамой погиб в фашистском 
концлагере в раскаленной печи с высокой трубой, откуда день и ночь валил жирный 
черный дым...

...теперь из всей нашей странной республики гениев, пророков, подлинных поэтов и 
посредственных стихотворцев, ремесленников и неудачников остался, кажется, я 
один. Почти все ушли в ту страну вечной весны, откуда нет возврата...

...нет возврата!..

...Но, безвозвратно исчезая, они навсегда остались в моей памяти, и я обречен 
никогда не расставаться с ними, а также со многими большими и малыми гениями из 
других республик и царств, даривших меня своей дружбой, ибо между поэтами дружба 
- это не что иное как вражда, вывернутая наизнанку.
Не могу взять грех на душу и назвать их подлинными именами. Лучше всего дам им 
всем прозвища, которые буду писать с маленькой буквы, как обыкновенные слова: 
ключик, птицелов, эскесс... Исключение сделаю -для одного лишь Командора. Его 
буду писать с большой буквы, потому что он уже памятник и возвышается над 
Парижем поэзии Эйфелевой башней, представляющей собой как бы некое заглавное 
печатное А. Высокая буква над мелким шрифтом вечного города.

А, например, щелкунчик будет у меня, как и все прочие, с маленькой буквы, хотя 
он, может быть, и заслуживает большой буквы, но ничего не поделаешь: он сам 
однажды, возможно даже бессознательно, назвал себя в автобиографическом 
стихотворении с маленькой буквы:

"Куда как страшно нам с тобой, товарищ большеротый мой. Ох, как крошится наш 
табак, щелкунчик, дружок, дурак! А мог бы жизнь просвистать скворцом, заесть 
ореховым пирогом... Да, видно, нельзя никак".

Он сам напророчил свою гибель, мой бедный, полусумасшедший щелкунчик, дружок, 
дурак.
Ю. О. я уже назвал ключиком. Ведь буква Ю - это, в конце концов, и есть нечто 
вроде ключика. А остальные прописные О иллюминаторов были заглавные буквы имен 
его матери и жены.

Как странно, даже противоестественно, что в мире существует порода людей, 
отмеченных божественным даром жить только воображением.
Мы были из этой породы.
Подобно донне Анне, скрестившей на сердце руки, мы видели неземные сны, но, 
проснувшись, тотчас забывали их. Забытые сновидения, как призраки, являлись в 
наших стихах, и трудно было понять, из каких глубин сознания они взялись.

...некогда, давным-давно, еще до первой мировой войны, до моего знакомства с 
ключиком, птицелов стоял на сцене дачного театра. Отсутствие гимназического 
пояса, а также гимназическая куртка со светлыми пуговицами, обшитыми для 
маскировки серой материей, делали его похожим на выгнанного ученика или 
экстерна: предосторожность не лишняя, так как учащимся средних учебных заведений 
строго запрещались публичные выступления. За это беспощадно выгоняли с волчьим 
билетом.
   Я тоже  участвовал  в "вечере молодых поэтов", происходившем днем,  и
так же, как и птицелов, скрывал, что я гимназист. Наш товарищ из аристо-
кратов, барон-фон,  одолжил мне свою визитку,  шелковый галстук с модным
рисунком "павлиний глаз", и я со своей головой, стриженной под нуль, вы-
глядел чучело чучелом.

   - Нам  с башен  рыдали  церковные  звоны, для  нас подымали узорчатый
флаг, а  мы заряжали,  смеясь,  мушкетоны и воздух чертили ударами шпаг,
рыча и брызгая слюной, выкрикивал птицелов в полупустой, полутемный зал,
освещенный стрелами летнего солнца, бившего сквозь дощатые стены и дыро-
чки от выпавших сучков.
Его руки с напряженными бицепсами были полусогнуты, как у борца, косой пробор 
растрепался, и волосы упали на низкий лоб, бодлеровские глаза мрачно смотрели 
из-под бровей, зловеще перекошенный рот при слове "смеясь" обнаруживал 
отсутствие переднего зуба. Слова "чертили ударами шпаг" он подкреплял 
энергичными жестами, как бы рассекая по разным направлениям балаганный полусвет 
летнего театра воображаемой шпагой, и даже как бы слышался звук заряжаемых 
мушкетонов, рыдание церковных звонов с каких-то башен - по всей вероятности, 
зубчатых - и прочей, как я понял впоследствии, "гумилятины".

Птицелов принадлежал к той элите местных поэтов, которая была для меня 
недоступна. Это были поэты более старшего возраста, в большинстве своем 
декаденты и символисты. На деньги богатого молодого человека - сына банкира, 
мецената и дилетанта - для этой элиты выпускались альманахи квадратного формата, 
на глянцевой бумаге, с шикарными названиями "Шелковые фонари", "Серебряные 
трубы", "Авто в облаках" и прочее в этом роде. В эти альманахи, где царили 
птицелов и эскесс как звезды первой величины, мне с моими реалистическими 
провинциальными стишками ходу не было.

Еще бы! Они даже свою группу называли "Аметистовые уклоны". Где уж мне!

- Когда наскучат ей лукавые новеллы и надоест лежать в плетеных гамаках, она 
уходит в порт смотреть, как каравеллы из дальних стран плывут на темных 
парусах,-

читал птицелов с упоением свою знаменитую "Креолку",-

от старых кораблей так смутно пахнет дегтем... И прочее.

Видимо, все это он позаимствовал из пиратских романов Стивенсона, которые читал 
на уроках, пряча под парту журнал "Мир приключений".
Несмотря на всю мою приверженность к русской классической литературе, поэзии 
Кольцова, Некрасова, Никитина, не говоря уж о Пушкине и Лермонтове, несмотря на 
увлечение Фетом, Полонским, впоследствии Буниным, я не мог не восхищаться и даже 
завидовать моему новому другу, романтической манере его декламации, даже его 
претенциозному псевдониму, под которым писал сын владельца мелочной лавочки на 
Ремесленной улице. Он ютился вместе со всеми своими книгами приключений, а также 
толстым томом "Жизни животных" Брема - его любимой книги - на антресолях 
двухкомнатной квартирки (окнами на унылый, темный двор) с традиционной бархатной 
скатертью на столе, двумя серебряными подсвечниками и неистребимым запахом 
фаршированной щуки.
Его стихи казались мне недосягаемо прекрасными, а сам он гением.
- Там, где выступ холодный и серый водопадом свергается вниз, я кричу у 
безмолвной пещеры: Дионис! Дионис! Дионис! -

декламировал он на бис свое коронное стихотворение...

- Утомясь после долгой охоты, запылив свой пурпурный наряд, ты ушел в бирюзовые 
гроты выжимать золотой виноград.

Эти стихи были одновременно и безвкусны и необъяснимо прекрасны.
Казалось, птицелов сейчас захлебнется от вдохновения. Он выглядел силачом, 
атлетом. Впоследствии я узнал, что с детства он страдает бронхиальной астмой и 
вся его как бы гладиаторская внешность - не что иное как не без труда давшаяся 
поза.
Даже небольшой шрам на его мускулисто напряженной щеке - след детского пореза 
осколком оконного стекла - воспринимался как зарубцевавшаяся рана от удара 
пиратской шпаги.
Откуда он выкопал Диониса, его пурпурный наряд, запылившийся во время охоты? 
Откуда взялись какие-то бирюзовые гроты и выступ мало того что холодный и серый, 
но еще и "водопадом свергающийся вниз"?

Необъяснимо.

Впоследствии он стал писать по-другому, более реалистично, и, медленно созревая, 
сделался тем прославленным поэтом, имя которого - вернее, его провинциальный 
псевдоним - принимается как должное: к нему просто привыкли.

Прошло более полувека, и однажды я - все в той же погоне за вечной весной - 
очутился в Сицилии, куда мы прилетели из Рима, предварительно пройдя все 
зловещие процедуры в аэропорту Фьюмаччино.

Угон самолетов уже стал делом обыкновенным. Воздушное пиратство. Поэтому всех 
пассажиров тщательно обыскивали и надо было проходить через какую-то 
электромагнитную раму, реагирующую на присутствие всякого металлического 
предмета, например ручного пулемета или бомбы. Так как Сицилия считается центром 
всемирной мафии, то осмотр производился особенно строго.
Единственное исключение агенты полиции сделали для пожилой монахини с тяжелым 
саквояжем в руках. Ее пропустили без осмотра. По всем законам авантюрного жанра 
именно эта монахиня и была наиболее опасным членом мафии и в ее саквояже, 
конечно, должен был находиться автомат или какое-нибудь взрывное устройство.
Во время всего короткого перелета Рим - Палермо я не спускал глаз с монахини, 
равнодушно перебиравшей четки, а когда она открыла свой чемодан и, надев очки, 
стала в нем копаться, я проклял судьбу, угораздившую посадить нас именно в этот 
проклятый самолет, который могут угнать куда-нибудь к черту на рога - в Африку - 
или даже взорвать в воздухе.
Я не обращал внимания на красоту расстилавшегося под самолетом Тирренского моря 
и перестал волноваться лишь после того, как наш самолет "алиталия" пошел на 
посадку, и мимо нас побежали прибрежные скалы, холмы, покрытые апельсиновыми 
рощами, желтая полоса пляжа на кружевной кромке до слез синего моря, и мы 
покатились по бетонной полосе небольшого провинциального аэродрома.

Не помню, был ли я прежде в Палермо, но этот город показался мне знакомым. Не 
буду его описывать. В памяти сохранился лишь какой-то людный перекресток с 
раковиной фонтана, вделанной в угол старого итальянского дома. Из львиной пасти 
в эту мраморную раковину лилась не слишком обильная струя воды. Но раковина была 
переполнена - видно, что-то засорилось. Водопровод был дряхлый, вероятно его 
чинили в последний раз в начале двадцатого века. Из раковины на тротуар 
изливалась вода; натекла большая лужа, по которой шлепали прохожие, проклиная 
отдел коммунального хозяйства. Весь перекресток был покрыт синей утренней тенью.
Перед входом в дряхлый величественный собор росла целая роща африканских пальм. 
Пахло светильным газом, горячим кофе, ванилью, и во всем этом было столько 
староитальянского, сицилианского, что я вспомнил давнее-предавнее время и наше 
путешествие с папой и маленьким моим братом, братиком, на пароходе из Одессы в 
Неаполь с заходом в разные порты. В Палермо, кажется, не заходили. Заходили в 
Катанию и Мессину. Но все равно - теперь, когда в памяти все смешалось, я 
перенесся в ту неизмеримо далекую пору своей жизни, когда впервые увидел Италию, 
старую, королевскую с осликами или даже мулами с красными чехольчиками на ушах и 
черными шорами, что делало их как бы слепыми; с тесными лавчонками, где 
продавался вкусный ледяной оранжад и шипучий лимонад в бутылочках, закупоренных 
вместо пробок маленькими матово-стеклянными шариками, которые нужно было 
протолкнуть внутрь...

Теперь, как и тогда, переходя по диагонали перекресток (не все ли равно, где это 
было - в Катании или Палермо) из синей тени на залитую почти африканским солнцем 
сторону, я промочил туфли возле раковины углового фонтана с мадонной в нише, 
украшенной цветами и разноцветными лампадками.

Но это не важно. Извините, я отвлекся. Важно то, что в туристском автобусе мы 
объехали треугольник Сицилии, окруженный со всех сторон ализариновой синевой 
Средиземного моря, останавливаясь по дороге возле древнегреческих храмов, но не 
из белого мрамора, как в Греции, а из местного желтого камня, возле мраморных 
развалин римских городов, поверженных в прах войсками карфагенянами,- ужасный 
след Ганнибала, шагнувших под трубный рев боевых слонов через Сицилию на 
Апеннинский полуостров по дороге к золотым воротам Рима,- а может быть, 
разрушенных землетрясениями в те дни, когда вдруг просыпалась Этна, извергая из 
своих семи кратеров огонь и дым и швыряя в небо раскаленные каменные бомбы, 
заставляя трескаться землю, обжигая лавой виноградники и обволакивая остров 
клубами сернистых газов, озаренными снизу отсветами преисподней...
Кто знает, какая нечеловеческая сила разрушила циклопические постройки древней 
Сицилии? И почему иные из них остались почти нетронутыми, не поверженными во 
прах?
Но теперь громадные кубические камни разрушенных городов заросли кустами 
одуряюще-душистой седой полыни, такой зловеще серебряной на фоне пустынного 
моря, почерневшего от дождевых туч, надвигавшихся откуда-то из Ливии, из Туниса, 
из Карфагена, от которого почти ничего не осталось, кроме легенды, кроме 
флоберовской "Саламбо".
Здесь под ливнем, внезапно обрушившимся на мраморные развалины, в толпе 
американских туристов, как стадо испуганных лошадей бегущих к автобусу, я ощутил 
страшное одиночество, тщету человеческих цивилизаций, поглощаемых одна за другой 
непознаваемой бездной тысячелетий, по сравнению с которыми моя жизнь не более 
чем мгновенное сновидение.

...Перечитываю написанное. Мало у меня глаголов. Вот в чем беда. Существительное 
- это изображение. Глагол - действие. По соотношению количества существительных 
с количеством глаголов можно судить о качестве прозы. В хорошей прозе 
изобразительное и повествовательное уравновешено. Боюсь, что я злоупотребляю 
существительными и прилагательными. Существительное, впрочем, включает в себя 
часто и эпитет. К слову "бриллиант", например, не надо придавать слово 
"сверкающий". Оно уже заключено в самом существительном. Излишества изображений 
- болезнь века, мовизм. Почти всегда в хорошей современной прозе изобразительное 
превышает повествовательное.

Нас окружает больше предметов, чем это необходимо для существования.

Писатели восемнадцатого века - да и семнадцатого - были в основном 
повествователи. Девятнадцатый век украсил голые ветки повествования цветными 
изображениями.
Наш век - победа изображения над повествованием. Изображение присвоили себе 
таланты и гении, оставив повествование остальным.
Метафора стала богом, которому мы поклоняемся. В этом есть что-то языческое. Мы 
стали язычниками. Наш бог - материя... Вещество...
Но не пора ли вернуться к повествованию, сделав его носителем великих идей? 
Несколько раз я пытался это сделать. Увы! Я слишком заражен прекрасным недугом 
мною же выдуманного мовизма. Ведь даже Библия сплошь повествовательна. Она 
ничего не изображает. Библейские изображения появляются в воображении читателя 
из голых ветвей повествования. Повествование каким-то необъяснимым образом 
вызывает картину, портрет. В Библии не описана внешность Каина. Но я его вижу 
как живого.

Единственно, что меня утешает - это Гомер, который был великим изобразителем, 
изображение у него несет службу повествования. Он даже эмпиричен, как и подобает 
подлинному мовисту: что увидел, то и нарисовал, по стараясь вылизать свою 
картину.

"Бессонница, Гомер, тугие паруса. Я список кораблей прочел до половины"...

Оказывается, простой список кораблей - это не статистика, а поэзия.
А вообще ничего не поделаешь. Каждый пишет как может, а главное, как хочет. 
Терпение! И знайте, что все мои изображения в конце концов лишь элементы 
повествования, которое я продолжаю:

...в конце концов мы очутились в Сиракузах. Распахнув окно с решетчатыми жалюзи, 
мы увидели все то же Средиземное море и порт, куда как раз в это время входил 
длинный старомодный пароход моего детства, черного цвета, с суриково-красной 
полосой ватерлинии, но так как пароход был мало загружен, то красная полоса была 
довольно широкой; а из-за горизонта, из Африки, дул все тот же октябрьский 
теплый ветер и гнал, все гнал, все гнал синие до черноты средиземноморские 
волны.
Мы ходи