дут в полную мою собственность и будут считаться как бы моими... 
Обычно я имею успех... и это очень помогает мне по службе.
Молодой человек заалел как маков цвет, и простодушная улыбка осветила его почти 
девичье лицо симпатичного пройдохи.
Дело оказалось весьма простым: молодой интендант территориальных войск делал 
себе карьеру души общества, выступая с экспромтами на всяческих семейных 
вечеринках у своего начальства.
Ключик сразу это понял и сурово сказал:
- Деньги вперед.
- О, какие могут быть разговоры? Конечно, конечно. Только вы меня, бога ради, не 
подведите,- жалобно промолвил молодой человек и выложил на кровать ключика целый 
веер розовых миллионных бумажек, как я уже, кажется, где-то упоминал, более 
похожих на аптекарские этикетки, чем на кредитки.
- Завтра я зайду за материалом ровно в семнадцать ноль-ноль. Надеюсь, к этому 
времени вы уложитесь.
- Можете зайти через тридцать минут ноль-ноль. Мы уложимся,-холодно ответил 
ключик.-Тем более что нас двое.
Ключик нехотя встал с кровати, сел к столу и под диктовку молодого человека 
составил список именинных гостей, а также их краткие характеристики, после чего 
молодой человек удалился.
Можно себе представить, какую чечетку мы исполнили, едва затворилась дверь за 
нашим заказчиком, причем ключик время от времени восклицал:
- Бог нам послал этого румяного дурака!
Мы сбегали на базар, который уже закрывался, купили у солдата буханку черного 
хлеба, выпили у молочницы по глечику жирного молока, вернулись в свою гостиницу, 
предварительно расплатившись с удивленным евреем, взяли у него два десятка 
папирос и быстро накатали именинные экспромты, наполнив комнату облаками 
табачного дыма.
Наши опусы имели такой успех, что нашего доброго гения повысили в звании, и он 
повадился ходить к нам, заказывая все новые и новые экспромты.
Мы так к нему привыкли, что каждый раз, оставаясь без денег, что у нас 
называлось по-черноморски "сидеть на декохте", говорили:
- Хоть бы пришел наш дурак.
И он, представьте себе, тотчас являлся как по мановению черной палочки 
фокусника.
Эта забавная история закончилась через много лет, когда ключик сделался уже 
знаменитым писателем, имя которого произносилось не только с уважением, но даже 
с некоторым трепетом. О нем было написано раза в четыре больше, чем он написал 
сам своей чудесной нарядной прозы.
Мы довольно часто ездили (конечно, всегда в международном вагоне!) в свой родной 
город, где мальчики вместо "абрикосы" говорили "аберкосы" и где белый 
Воронцовский маяк отражался в бегущих черноморских волнах, пенящихся у его 
подножия.
Мы всегда останавливались в лучшем номере лучшей гостиницы с окнами на бульвар и 
на порт, над которым летали чайки, а вдали розовел столь милый нашему сердцу 
берег Дофиновки, и мы. наслаждались богатством, и славой, и общим поклонением, 
чувствуя, что не посрамили чести родного города.
И вот однажды рано утром, когда прислуга еще не успела убрать с нашего стола 
вчерашнюю посуду, в дверь постучали, после чего на пороге возникла полузабытая 
фигура харьковского дурака.
Он был все таким же розовым, гладким, упитанным, красивым и симпатичным, с 
плутоватой улыбкой на губах, которые можно было бы назвать девичьими, если бы не 
усики и вообще не какая-то общая потертость - след прошедших лет.
- Здравствуйте. С приездом. Я очень раз вас видеть. Вы приехали очень кстати. Я 
уже пять лет служу здесь, и вообразите - какое совпадение: командир нашего полка 
как раз послезавтра выдает замуж старшую дочь Катю. Так что вы с вашей техникой 
вполне успеете. Срочно необходимо большое свадебное стихотворение, так сказать, 
эпиталама, где бы упоминались все гости, список которых...
- Пошел вон, дурак,- равнодушным голосом сказал ключик, и нашего заказчика вдруг 
как ветром сдуло.

Больше мы его уже никогда не видели.

- Ты понимаешь, что в материальном мире ничто не исчезает. Я всегда знал, что 
наш дурак непременно когда-нибудь возникнет из непознаваемой субстанции 
времени,- сказал ключик, по своему обыкновению вставив в свое замечание 
роскошную концовку - "субстанцию времени", причем бросил на меня извиняющийся 
взгляд, понимая, что "субстанция времени" не лучшая из его метафор.
В конце концов, может быть, это была действительно "субстанция времени", кто его 
знает: жизнь загадочна! Хотя в принципе я и не признаю существования времени, но 
как рабочая гипотеза время может пригодиться, ибо что же как не время скосило, 
уничтожило и щелкунчика, и ключика, и птицелова, и мулата, и всех остальных и 
превратило меня в старика, путешествующего по Европе и выступающего в славянских 
отделениях разных респектабельных университетов, где любознательные студенты, 
уже полурусские потомки граждан бывшей Российской империи, уничтоженной 
революцией, непременно спрашивают меня о ключике.

Ключик стал знаменитостью.

И я, озирая аудиторию потухшим взглядом, говорю по-русски со своим неистребимым 
черноморским акцентом давно уже обкатанные слова о моем лучшем друге.

- Ключик,- говорю я,- родился вопреки укоренившемуся мнению не в Одессе, а в 
Елисаветграде, в семье польского - точнее литовского - дворянина, проигравшего в 
карты свое родовое имение и принужденного поступить на службу в акцизное 
ведомство, то есть стать акцизным чиновником. Вскоре семья ключика переехала в 
Одессу и поселилась в доме, как бы повисшем над спуском в порт, в темноватой 
квартире, выходившей окнами во двор, где постоянно выбивали ковры.
Семья ключика состояла из отца, матери, бабушки и младшей сестры.
Отец, на которого сам ключик в пожилом возрасте стал похож как две капли воды, 
продолжал оставаться картежником, все вечера проводил в клубе за зеленым столом 
и возвращался домой лишь под утро, зачастую проигравшись в пух, о чем извещал 
короткий, извиняющийся звонок в дверь.
Мать ключика была, быть может, самым интересным лицом в этом католическом 
семействе. Она была, вероятно, некогда очень красивой высокомерной брюнеткой, 
как мне казалось, типа Марины Мнишек, но я помню ее уже пожилой, властной, с 
колдовскими жгучими глазами на сердитом, никогда не улыбающемся лице. Она была 
рождена для того, чтобы быть хозяйкой замка, а стала женой акцизного чиновника. 
Она говорила с сильным польским акцентом, носила черное и ходила в костел в 
перчатках и с кожаным молитвенником, а дома читала польские романы, в которых, я 
заметил, латинская буква Л была перечеркнута косой черточкой, что придавало 
печатному тексту нечто религиозное и очень подходило к католическому стилю всей 
семьи.
Ключик ее боялся и однажды таинственно и совершенно серьезно сообщил мне, что 
его мать настоящая полесская ведьма и колдунья.

Она была владычицей дома.

Бабушка ключика была согбенная старушка, тоже всегда в черном и тоже ходила в 
костел мелкими-мелкими неторопливыми шажками, метя юбкой уличную пыль. Она тоже, 
несомненно, принадлежала к породе полесских колдуний, но только была добрая, 
дряхлая, отжившая, в железных очках.
Сестру ключика я видел только однажды, и то она как раз в это время собиралась 
уходить и уже надевала свою касторовую гимназическую шляпу с зеленым бантом, и я 
успел с нею только поздороваться, ощутить теплое пожатие девичьей руки,- робкое, 
застенчивое, и заметил, что у нее широкое лицо и что она похожа на ключика, 
только миловиднее.

Как это ни странно, но я сразу же тайно влюбился в нее, так как всегда имел 
обыкновение влюбляться в сестер своих товарищей, а тут еще ее польское имя, 
придававшее ей дополнительную прелесть. Мне кажется, мы были созданы друг для 
друга. Но почему-то я ее больше никогда не видел, и мое тайное влюбление прошло 
как-то само собой.
Ей было лет шестнадцать, а я уже был молодой офицер, щеголявший своей раненой 
ногой и ходивший с костылем под мышкой.
Вскоре началась эпидемия сыпного тифа, она и я одновременно заболели. Я 
выздоровел, она умерла.
Ключик сказал мне, что в предсмертном бреду она часто произносила мое имя, даже 
звала меня к себе.
Теперь, когда все это кануло в вечность памяти, я понимаю, что меня с ключиком 
связывали какие-то тайные нити, может быть, судьбой с самого начала нам было 
предназначено стать вечными друзьями-соперниками или даже влюбленными друг в 
друга врагами.
Судьба дала ему, как он однажды признался во хмелю, больше таланта, чем мне, 
зато мой дьявол был сильнее его дьявола.
Что он имел в виду под словом "дьявол", я так уже никогда и не узнаю. Но, 
вероятно, он был прав.

...я забыл, что нахожусь в узкой переполненной аудитории славянского отделения 
Сорбонны в Гран-Пале... Я видел в высоком французском окне до пола вычурно-
массивные многорукие фонари моста Александра Третьего и еще голые конские 
каштаны с большими надутыми почками, как бы намазанными столярным клеем, уже 
готовые лопнуть, но все еще не лопнувшие, так что я обманулся в своих ожиданиях, 
хотя всем своим существом чувствовал присутствие вечной весны, но она еще была 
скрыта от глаз в глубине почти черных столетних стволов, где уже несомненно 
двигались весенние соки.

...громадные стеклянные куполообразные крыши Гран-Пале, его ужасный стиль 
девятнадцатого века, неистребимая память дурного вкуса Всемирной парижской 
выставки...

Впрочем, в Северной Италии вечная весна тоже еще не наступила, хотя вдоль шоссе 
по дороге из Милана в Равенну в отдаленном альпийском тумане светилась 
пасхальная зелень равнины и в снежном дыхании невидимой горной цепи слышался 
неуловимый запах рождающейся весны, несмотря на то, что ряды фруктовых деревьев, 
пробегавших мимо нас,- цыплята-табака шпалерных яблонь и распятия старых 
виноградных лоз - по-прежнему оставались черными, лишенными малейших признаков 
зелени, и все же мне казалось, что я уже вижу ее незримое присутствие.

Стоит ли описывать древние итальянские города-республики, это дивное скопление 
покосившихся башен, кирпичных дворцов-крепостей, окруженных рвами, по пятьсот 
залов в некоторых, со специальными пологими лестницами для конницы, с мраморными 
и бронзовыми статуями владык, поэтов и святых, с гранитными плитами площадей и 
железными украшениями колодцев и фонтанов, с балконами, говорящими моему 
воображению о голубой лунной ночи и шепоте девушки с распущенными волосами в 
маленькой унизанной жемчугами ренессанской шапочке.

Потемки древних храмов и базилик, где при зареве целых снопов белоснежных свечей 
можно было с трудом разглядеть выпуклые девичьи лбы мадонн со старообразными 
младенцами на руках, чьи головы напоминали скорее головы епископов, чем веселых 
малюток...
Только один ключик сумел бы найти какой-нибудь единственный, неотразимый 
метафорический ход, чтобы вместить в несколько строк впечатление обо всем этом 
ренессансном великолепии, я же в бессилии кладу свою шариковую ручку.

Мы промчались, прошуршали по безукоризненным бетонным дорогам, мимо 
архитектурных бесценностей, как бы созданных для того, чтобы в них играли 
Шекспира и ставили "Трех толстяков" ключика.
Впрочем, здесь нельзя было найти площадь Звезды. Для этого следовало вернуться в 
Париж и на метро направления Венсенн - Нейи доехать на колесах с дутыми шинами 
до площади Этуаль (ныне Де Голль), где от высокой Триумфальной арки с четырьмя 
пролетами расходятся как лучи двенадцать сияющих авеню.
Очевидно, туда стремилась фантазия ключика, когда он заставил своего Тибула идти 
по проволоке над площадью Звезды.

Меня же влекла к себе Равенна, одно имя которой, названное Александром Блоком, 
уже приводило в трепет.
С юношеских лет я привык повторять магические строки:

"Все, что минутно, все, что бренно, похоронила ты в веках. Ты как ребенок спишь, 
Равенна, у сонной вечности в руках".

О, как мне хотелось, отбросив от себя все, что минутно, все, что бренно, уснуть 
самому у сонной вечности в руках и увидеть наяву, как передо мною

"...дал"ко отступило море и розы оцепили вал, чтоб спящий в гробе Теодорик о 
буре жизни не мечтал"...
Больше всего поражала нас, особенно ключика, неслыханная магия строчки "и розы 
оцепили вал". Здесь присутствовала тайная звукопись, соединение двух согласных 
"з" и "ц", как бы сцепленных между собой необъяснимым образом. Сила этого 
сцепления между собою роз вокруг какого-то вала мучила меня всю жизнь, и наконец 
я приближался к разгадке этой поэтической тайны.
Я увидел на земле нечто вроде купола, сложенного из диких камней. Это и был 
склеп Теодорика, действительно окруженный земляным валом, поросшим кустами еще 
не проснувшихся роз, цеплявшихся друг за друга своими коралловыми шипами.
Вечная весна еще не наступила и здесь. Но, сцепленные в некий громадный венок 
вокруг склепа Теодорика, они были готовы выпустить первые почки. Местами они уже 
даже проклевывались.
Мы поднялись по каменной лестнице и вошли в мавзолей, посредине которого стоял 
гроб Теодорика. Но гроб был открыт и пуст, подобный каменной ванне. Я так привык 
представлять себе блоковского спящего в гробе Теодорика, что в первое мгновение 
замер как обворованный. Отсутствие Теодорика, который не должен был мечтать о 
бурях жизни, а спать мертвым сном на дне своей каменной колоды,- эти два 
исключающих друг друга отрицания с наглядной очевидностью доказали мне, что 
семьдесят пять лет назад поэт, совершая путешествие по Италии и посетив Равенну, 
по какой-то причине не вошел в мавзолей Теодорика, ограничившись лишь видом роз, 
оцепивших вал, а Теодорика, спящего для того, чтобы не мечтать о бурях жизни, 
изобрела его поэтическая фантазия - неточность, за которую грех было бы 
упрекнуть художника-визионера.
Зато я понял, почему так чудесно вышло у Блока сцепление роз.
Когда мы выходили из мавзолея и столетний старик сторож, которого несомненно 
некогда видел и Блок, протянул нам руку за лирами, я заметил по крайней мере 
десяток кошек со своими котятами, царапавших землю возле плошки с молоком.

Старик любил кошек.

Очевидно, Блок видел кошек старика, который тогда еще не был стариком, но уже 
любил окружать себя кошками.
Цепкие когти кошек и цепкие шипы роз вокруг мавзолея Теодорика родили строчку "и 
розы оцепили вал".
Ну а что касается моря, то оно действительно отступило довольно далеко, 
километров на десять, если не больше, но, плоское и серое, оно не представляло 
никакого интереса: дул холодный мартовский ветер, за брекватором кипели белые 
волны Адриатики, на пристани стояли на стапелях яхты и моторные боты, которых 
готовили к весенней навигации. И пахло масляной краской, едким нитролаком, 
суриком, бензином. Только не рыбой.
На обратном пути мы посетили церковь святого Франциска, снова попали в тьму и 
холод католического собора с кострами свечей. Я бросил в автомат монетку, и 
вдруг перед нами, как на маленькой полукруглой сцене, ярко озарилась театральная 
картина поклонения волхвов: малютка Христос, задрав пухлые ножки, лежал на 
коленях нарядной мадонны, справа волхвы и цари со шкатулками драгоценных даров, 
слева - коровы, быки, овцы, лошади, на небе хвостатая комета. И все это вдруг 
задвигалось: волхвы и цари протянули маленькому Христу свои золотые дары; 
коровы, быки, лошади потянули к нему головы с раздутыми ноздрями, богородица с 
широко висящими рукавами синего платья нежно и неторопливо движениями марионетки 
наклонилась толчками к малютке, а на заднем плане два плотника все темп же 
марионеточными движениями уже тесали из бревен крест и римский воин поднимал и 
опускал копье с губкой на острие. Это повторилось раз десять и вдруг погасло, 
напомнив стихотворение, сочиненное мулатом, кажется "Поклонение волхвов", где 
хвостатая звезда сравнивается со снопом.

- Ключик,- говорил я несколько дней спустя в старинном миланском университете с 
внутренними дворами, зеленеющими сырыми газонами, окруженными аркадами с витыми 
ренессансными мраморными колонками, студентам, собравшимся в тесном классе 
славянского отделения,- ключик,- говорил я,- был человеком выдающимся. В 
гимназии он всегда был первым учеником, круглым пятерочником, и если бы гимназия 
не закрылась, его имя можно было бы прочесть на мраморной доске, среди золотых 
медалистов, окончивших в разное время Ришельевскую гимназию, в том числе и 
великого русского художника Михаила Врубеля.

Ключик всю жизнь горевал, что ему так и не посчастливилось сиять па мраморной 
доске золотом рядом с Врубелем.
Он совсем не был зубрилой. Науки давались ему легко и просто, на лету. Он был во 
всем гениален, даже в тригонометрии, а в латинском языке превзошел самого 
латиниста. Он был начитан, интеллигентен, умен. Единственным недостатком был его 
малый рост, что, как известно, дурно влияет на характер и развивает честолюбие. 
Люди небольшого роста, чувствуя как бы свою неполноценность, любят упоминать, 
что Наполеон тоже был маленького роста. Ключика утешало, что Пушкин был невысок 
ростом, о чем он довольно часто упоминал. Ключика также утешало, что Моцарт 
ростом и сложением напоминал ребенка.
При маленьком росте ключик был коренаст, крепок, с крупной красивой головой с 
шапкой кудрявых волос, причесанных а-ля Титус, по крайней мере в юности.
Какой-то пошляк в своих воспоминаниях, желая, видимо, показать свою 
образованность, сравнил ключика с Бетховеном.

Сравнить ключика с Бетховеном - это все равно что сказать, что соль похожа на 
соль.

В своем сером форменном костюме Ришельевской гимназии, немного мешковатый, 
ключик был похож на слоненка: такой же широкий лоб, такие же глубоко сидящие, 
почти детские глаза, ну а что касается хобота, то его не было. Был утиный нос. 
Впрочем, это не очень бросалось в глаза и не портило впечатления. Таким он и 
остался для меня на всю жизнь: слоненком. Ведь и любовь может быть слоненком!

"Моя любовь к тебе сейчас - слоненок, родившийся в Берлине иль Париже и топающий 
ватными ступнями по комнатам хозяина зверинца. Не предлагай ему французских 
булок, не предлагай ему кочней капустных, он может съесть лишь дольку мандарина, 
кусочек сахара или конфету. Не плачь, о нежная, что в тесной клетке он сделается 
посмеяньем черни"...

Ну и так далее. Помните?

"Нет, пусть тебе приснится он под утро в парче и меди, в страусовых перьях, как 
тот Великолепный, что когда-то пес к трепетному Риму Ганнибала".

Я уверен, что именно таким - Великолепным - ключик сам себе и спился: в 
страусовых перьях, па подступах к вечному Риму всемирной славы.
Едва сделавшись поэтом, он сразу же стал иметь дьявольский успех у женщин, 
вернее у девушек - курсисток и гимназисток, постоянных посетительниц наших 
литературных вечеров. Они окружали его, щебетали, называли уменьшительными 
именами, разве только не предлагали ему с розовых ладошек дольку мандарина или 
конфетку. Они его обожали. У него завязывались мимолетные платонические 
романчики - предмет наших постоянных насмешек.

Он давал своим возлюбленным красивые имена, так как имел пристрастие к роскошным 
словам.

Так, например, одну хорошенькую юную буржуазку, носившую ранней весной букетик 
фиалок, пришпиленный к воротнику кротовой шубки, ключик называл Фиордализой.
- Я иду сегодня в Александровский парк на свиданье с Фиордализой,- говорил он, 
слегка шепелявя, с польским акцентом.
Можно себе представить, как мы, его самые близкие друзья - птицелов и я,- 
издевались над этой Фиордализой, хотя втайне и завидовали ключику.

Как и подавляющее большинство поэтов нашего города, ключик вырос из литературы 
западной. Одно время он был настолько увлечен Ростаном в переводе Щепкиной-
Куперник, что даже начал писать рифмованным шестистопным ямбом пьесу под 
названием "Двор короля поэтов", явно подражая "Сирано де Бержераку".
Я думаю, что опус ключика рождался из наиболее полюбившейся ему строчки:

"Теперь он ламповщик в театре у Мольера".

Помню строчки из его стихотворения "Альдебаран":
"...смотри,- по темным странам, среди миров, в полночной полумгле, течет звезда. 
Ее Альдебараном живущие назвали на земле"...

Слово "Альдебаран" он произносил с упоением. Наверн