слезами на глазах, словно бы вырвавшись из плена, 
целовала своего вновь обретенного ключика, ерошила ему шевелюру, обнимала, 
называла дружком и слоником и заливалась странным смехом.
Что касается колченогого, то о нем как бы по молчаливому уговору не упоминалось.
Вместе с дружочком к нам вернулась наша бродячая молодость, когда мы на 
случайных квартирах при свете коптилки читали только что вышедшее "Все 
сочиненное" Командора - один из первых стихотворных сборников, выпущенных 
молодым Советским государством на плохой, тонкой, почти туалетной бумаге.
Боже мой, как мы тогда упивались этими стихами с их гиперболизмом, 
метафоричностью, необыкновенными составными рифмами, разорванными строчками и 
сумасшедшими ритмами революции.
"Дней бык пег. Медленна лет арба. Наш бог - бег, сердце наше барабан".


Мы выучили наизусть "Левый марш" с его


"Левой! Левой! Левой!" Мы хором читали:


"Сто пятьдесят миллионов мастера этой поэмы имя. Пуля - ритм. Рифма - огонь из 
здания в здание. Сто пятьдесят миллионов говорят губами моими. Ротационкой 
шагов, в булыжном верже площадей отпечатано это издание".


Нас восхищало как нечто невообразимо прекрасное, неслыханное:


"Выйдь не из звездного нежного ложа, боже железный, огненный боже, боже не 
Марсов, Нептунов и Вег, боже из мяса, бог-человек!.."


"...пули погуще по оробелым! В гущу бегущим грянь, парабеллум"...


Среди странной, враждебной нам стихии нэпа, бушующего в Москве, в комнате на 
Мыльниковом переулке на один миг мы как бы вернулись в забытый нами мир 
отгремевшей революции. Как будто бы жизнь начиналась снова. И снова вокруг нас 
шли по черным ветвям мертвых деревьев тайные соки, обещавшие вечную весну.


...Именно в этот миг кто-то постучал в окно. Стук был такой, как будто постучали 
костяшками мертвой руки.
Мы обернулись и увидели верхнюю часть фигуры колченогого, уже шедшего мимо окон 
своей ныряющей походкой, как бы выбрасывая вперед бедро. Соломенная шляпа-
канотье на затылке. Профиль красивого мертвеца. Длинное белое лицо.


Ход к нам вел через ворота. Мы ждали звонка. Дружочек прижалась к ключику. 
Однако звонка не последовало.


- Непонятно,- сказал ключик.
- Вполне понятно,- оживленно ответила дружочек.- Я его хорошо изучила. Он 
стесняется войти и теперь, наверное, сидит где-нибудь во дворе и ждет, чтобы я к 
нему выскочила.
- Ни в коем случае! - резко сказал ключик. Но надо же было что-то делать. Я 
вышел во двор и увидел два бетонных звена канализационных труб, приготовленных 
для ремонта, видимо, еще с дореволюционных лет. Одно звено стояло. Другое 
лежало. Оба уже немного ушли в землю, поросшую той травкой московских двориков с 
протоптанными тропинками, которую так любили изображать на своих небольших 
полотнах московские пейзажисты-передвижники.


...Несколько тополей. Почерневший от времени, порванный веревочный гамак висел 
перед желтым флигелем. Он свидетельствовал о мучительно длинной череде 
многолетних затяжных дождей. Но теперь сквозь желтоватые листья кленов светило 
грустное солнце, и весь этот старомосковский поленовский дворик, сохранившийся 
на задах нашего многоэтажного доходного дома, служил странным фоном для 
изломанной фигуры колченогого, сидевшего на одном из двух бетонных звеньев.


Нечто сюрреалистическое.


Он сидел понуро, выставив вперед свою искалеченную, плохо сгибающуюся ногу в 
щегольском желтом полуботинке от Зеленкина.
Вообще он был хорошо и даже щеголевато одет в стиле крупного администратора того 
времени. Культяпкой обрубленной руки, видневшейся в глубине рукава, он прижимал 
к груди свое канотье, в другой же руке, бессильно повисшей над травой, держал 
увесистый комиссарский наган-самовзвод. Его наголо обритая голова, шафранно-
желтая, как дыня, с шишкой, блестела от пота, а глаза были раскосо опущены. 
Узкий рот иезуитски кривился, и вообще в его как бы вдруг еще более постаревшем 
лице чудилось нечто католическое, может быть униатское, и вместе с тем 
украинское, мелкопоместное.
Он поднял на меня потухший взор и, назвав меня официально по имени-отчеству, то 
и дело заикаясь, попросил передать дружочку, которую тоже назвал как-то 
церемонно по имени-отчеству, что если она немедленно не покинет ключика, 
названного тоже весьма учтиво по имени-отчеству, то он здесь же у нас во дворе 
выстрелит себе в висок из нагана.
Пока он все это говорил, за высокой каменной стеной заиграла дряхлая шарманка, 
доживавшая свои последние дни, а потом раздались петушиные крики петрушки.
Щемящие звуки уходящего старого мира. Вероятно, они извлекали из глубины 
сознания колченогого его стихи:


"Жизнь моя, как летопись, загублена, киноварь не вьется по письму. Ну, скажи: не 
знаешь, почему мне рука вторая не отрублена?"


"Ну застрелюсь, и это очень просто"...


Колченогий был страшен, как оборотень.
Я вернулся в комнату, где меня ждали ключик и дружочек. Я сообщил им о том, что 
видел и слышал. Дружочек побледнела:
- Он это сделает. Я его слишком хорошо знаю. Ключик помрачнел, опустил на грудь 
крупную голову с каменным подбородком. Однако его реакция на мой рассказ 
оказалась гораздо проще, чем я ожидал.
- Господа,- рассудительно сказал он, скрестив по-наполеоновски руки,- что-то 
надо предпринять. Труп самоубийцы у нас во дворе. Вы представляете последствия? 
Ответственный работник стреляется почти на наших глазах! Следствие. Допросы. 
Прокуратура. В лучшем случае общественность заклеймит нас позором, а в худшем... 
даже страшно подумать! Нет, нет! Пока не поздно, надо что-то предпринять.


А что можно было предпринять?
Через некоторое время после коротких переговоров, которые с колченогим вел я, 
дружочек со слезами на глазах простилась с ключиком, и, выглянув в окно, мы 
увидели, как она, взяв под руку ковыляющего колченогого, удаляется в перспективу 
нашего почему-то всегда пустынного переулка.


Было понятно, что это уже навсегда.


Кровавый конец колченогого отдалился на неопределенный срок. Но все равно - он 
был обречен: недаром так мучительно-сумбурными могли показаться его пророческие 
стихи.
Окончательный разрыв с дружочком ключик наружно перенес легко и просто. Он даже 
как бы несколько помолодел, будто для него началась вторая юность.
Но наши отношения с колченогим и дружочком, как это ни странно, ничуть не 
изменились. Мы по-прежнему были дружны и часто встречались.
Мы с ключиком были неразлучны до тех пор, пока он не женился. Но и его женитьба 
ничего не изменила. Мы были оба внутренне одиноки, оба со шрамами от первой 
неудачной любви.
Но никто этого не замечал.
Последние годы Мыльникова переулка, о котором я еще расскажу более обстоятельно, 
оставили в моей душе навсегда неизгладимый след, как первая любовь.
Чистые пруды. Цветущие липы. Кондитерская Бартельса в большом пряничном доме 
стиля модерн-рюс на углу Покровки, недалеко от аптеки, сохранившейся с 
петровского времени. Кинотеатр "Волшебные грезы", куда мы ходили смотреть 
ковбойские картины, мелькающие ресницы Мери Пикфорд, развороченную походку Чарли 
Чаплина в тесном сюртучке, морские маневры - окутанные дымом американские 
дредноуты с мачтами, решетчатыми как Эйфелева башня...
А позади бывшая гренадерская казарма, где в восемнадцатом году восставшие левые 
эсеры захватили в плен Дзержинского.
В том же доме, где помещались "Волшебные грезы", горевшие по ночам разноцветными 
электрическими лампочками, находилось и то прекрасное, что называлось у нас с 
легкой руки ключика на ломаном французском языке "экутэ ле богемьен", что должно 
было означать "слушать цыган".
Пока из окон "Волшебных грез" долетали звуки фортепьянного галопа, крашеные 
двери пивной то и дело визжали на блоке, оттуда на морозный воздух вылетали 
облака пара, и фигуры в драповых пальто с каракулевыми воротниками то и дело по 
двое, по трое бочком спасались от снежных вихрей там, где на помосте уже 
рассаживался пестрый цыганский хор.
Мы с ключиком в надвинутых на глаза кепках, покрытых снегом, входили в эту 
второразрядную пивнушку, чувствуя себя по меньшей мере гусарами, примчавшимися 
на тройке к "Яру".слушать цыган.
Стоит ли описывать после Льва Толстого цыганские песни, надрывавшие души не 
одного поколения русских людей? Стоит ли описывать ночную метель - от неба до 
земли,-раскачиванье предутренних фонарей, отчего вся улица ныряла, как 
сорвавшийся с якоря корабль, и тени убегавших от нас цыганок с узелками под 
мышкой, в которых они несли своим детям-цыганятам в Петровский парк еду, 
полученную в трактире?
Бесплодная погоня за неземной, выдуманной цыганской любовью.
Единственно что стоит вспомнить, это слова ключика по поводу одной старой-
престарой, но могучей цыганки, сидевшей как идол в первом ряду хора, посередине, 
с длинными буклями по сторонам грубого мужского лица. Видимо, она была хозяйкой 
и повелительницей хора. Нечто вроде пчелиной матки.
- Ты знаешь, на кого она похожа? - спросил ключик.
- На кого?
Он сделал длинную паузу, во время которой несколько раз окунул подбородок в 
пивную пену, и наконец торжественно провозгласил:
- Она похожа на Джонатана Свифта!
Слово "Свифт" его не удовлетворяло. Ему непременно надо было произнести 
эффектное - Джонатан.
Однажды в присутствии Командора ключик не удержался и произнес с пафосом:
- Протуберанец!
Командор слегка поморщился, вокруг его рта появились складки, и он сказал:
- Послушайте, ключик, а вы не могли бы выражаться менее помпезно?
Ключик стал обидчиво объяснять, что слово "протуберанец" вполне научное и 
обозначает астрономическое явление, связанное со структурой солнечной короны, на 
что Командор только безнадежно махнул рукой.


"...ночью снежной и мятежной чей-то струнный перебор" - и тени саней, летящих к 
"Яру", и звон колокольчика, и шорох крупных бубенцов...


...Так мы некоторое время и жили с ключиком...


Но не думайте, что я описываю двух бездельников, оторванных от жизни, от 
революции. Это совсем не так. Мы много и усердно работали в газете "Гудок", 
предназначенной для рабочих-железнодорожников.
По странному стечению обстоятельств в "Гудке" собралась компания молодых 
литераторов, которые впоследствии стали, смею сказать, знаменитыми писателями, 
авторами таких произведений, как "Белая гвардия", "Дни Турбиных", "Три 
толстяка", "Зависть", "Двенадцать стульев", "Роковые яйца", "Дьяволиада", 
"Растратчики", "Мастер и Маргарита" и много, много других. Эти книги писались по 
вечерам и по ночам, в то время как днем авторы их сидели за столами в 
редакционной комнате и быстро строчили на полосках газетного срыва статьи, 
заметки, маленькие фельетоны, стихи, политические памфлеты, обрабатывали 
читательские письма и, наконец, составляли счета за проделанную работу.
Каждый такой счет должна была подписать заведующая финансовым отделом, старая 
большевичка из ленинской гвардии еще времен "Искры".
Эта толстая пожилая дама в вязаной кофте с оторванной нижней пуговицей, с 
добрым, но измученным финансовыми заботами лицом и юмористической, почти 
гоголевской фамилией - не буду ее здесь упоминать - брала счет, пристально его 
рассматривала и чесала поседевшую голову кончиком ручки, причем глаза ее 
делались грустными, как у жертвенного животного, назначенного на заклание.
- Неужели все это вы умудрились настрочить за одну неделю? - спрашивала она, и в 
этой фразе как бы слышался осторожный вопрос: не приписали ли вы в своем счете 
что-нибудь лишнего?
Затем она тяжело вздыхала, отчего ее обширная грудь еще больше надувалась, и, 
обтерев перо о юбку, макала его в чернильницу и писала на счете сбоку слово 
"выдать". Автор брал счет и собирался поскорее покинуть кабинет, но она 
останавливала его и добрым голосом огорченной матери спрашивала:
- Послушайте, ну на что вам столько денег? Куда вы их деваете?
Эти, в сущности, скромные выплаты казались ей громадными суммами.
Куда вы их деваете?
Могли ли мы с ключиком ответить на ее вопрос? Она бы ужаснулась. Ведь мы были 
одиноки, холосты, вокруг нас бушевал нэп... Наконец, "экутэ ле богемьен" - это 
ведь было не даром!
Мы молчали.
Она огорченно махала рукой. В самом деле, что она могла о нас подумать? 
Беспартийные, без роду без племени, неизвестно откуда взявшиеся, сомнительно 
одетые, с развязными манерами газетной богемы... Правда, не лишенные 
литературного таланта... И этим-то, в общем, подозрительным личностям 
приходилось выдавать святые партийные деньги.
Она так привыкла к понятию "партийная касса", что всякие деньги считала 
партийными и отдавать их на сторону считала чуть ли не преступлением перед 
революцией.
Подписывая наши счета, она как бы делала вынужденную уступку новой экономической 
политике. С волками жить - по-волчьи выть. Ее можно было понять.
Ключик зарабатывал больше нас всех. Он вообще родился под счастливой звездой. 
Его все любили.
- Что вы умеете? - спросили его, когда он, приехав из Харькова в Москву, пришел 
наниматься в "Гудок".
- А что вам надо?
- Нам надо стихи на железнодорожные темы.
- Пожалуйста.
Получив материал о непорядках на каком-то железнодорожном разъезде, ключик, как 
был в расстегнутом пальто, сел за редакционный стол, бросил кепку под стул и 
через пятнадцать минут вручил секретарю редакции требуемые стихи, написанные его 
крупным, разборчивым, круглым почерком.
Секретарь прочел и удивился - как гладко, складно, а главное, вполне на тему и 
политически грамотно!
После этого возник вопрос: как стихи подписать?
- Подпишите как хотите, хотя бы "А. Пушкин",- сказал ключик,- я не тщеславный.
- У нас есть ходовой, дежурный псевдоним Зубило, под которым мы пускаем 
материалы разных авторов. Не возражаете?
- Валяйте.
Через месяц ходовой редакционный псевдоним прогремел но всем железнодорожным 
линиям, и Зубило стал уже не серым анонимом, а одним из самых популярных 
пролетарских сатирических поэтов, едва ли не затмив славу Демьяна Бедного.
Ключик-Зубило оказался бесценной находкой для "Гудка".
Синеглазый и я со своими маленькими фельетонами на внутренние и международные 
темы потонули в сиянии славы Зубилы. Как мы ни старались, придумывая для себя 
броские псевдонимы - и Крахмальная Манишка, и Митрофан Горунца, и Оливер Твист,- 
ничто не могло помочь. Простой, совсем не броский, даже скучный псевдоним Зубило 
стал в "Гудке" номером первым.
Когда Зубилу необходимо было выехать по командировке на какую-нибудь 
железнодорожную станцию, ему давали отдельный вагон!
Он часто брал меня с собой на свои триумфальные выступления, приглашая "в 
собственный вагон", что было для меня, с одной стороны, комфортабельно, но с 
другой - грызло мое честолюбие.
Ключик-Зубило выступал со своими знаменитыми буриме перед тысячными аудиториями 
прямо в паровозных депо, имея не меньший успех, чем наш харьковский дурак, 
некогда сделавший свою служебную карьеру стишками молодого ключика.

Но в "Гудке" произошло еще одно чудо.

В числе молодых, приехавших с юга в Москву за славой, оказался наш общий друг, 
человек во многих отношениях замечательный. Он был до кончиков ногтей продуктом 
западной, главным образом французской культуры, ее новейшего искусства - 
живописи, скульптуры, поэзии. Каким-то образом ему уже был известен Аполлинер, о 
котором мы (даже птицелов) еще не имели понятия. Во всем его облике было нечто 
неистребимо западное. Он одевался как все мы: во что бог послал. И тем не менее 
он явно выделялся. Даже самая обыкновенная рыночная кепка приобретала на его 
голове парижский вид, а пенсне без ободков, сидящее на его странном носу и как 
бы скептически поблескивающее, его негритянского склада губы с небольшой 
черничной пигментацией были настолько космополитичны, что воспринять его как 
простого советского гражданина казалось очень трудным. Между тем среди всех нас, 
одержимых духом революции, он, быть может, был наиболее революционно-советским.
Он дружил с наследником (так мы назовем одного из нашей литературной компании), 
который и привел его к нам в агитотдел Одукросты, а потом и в так называемый 
коллектив поэтов, где он (назовем его просто друг), хотя большей частью и 
молчаливо, но весьма неравнодушно, принимал участие в наших литературных спорах.


Мы полюбили его, но никак не могли определить, кто же он такой: поэт, прозаик, 
памфлетист, сатирик? Тогда еще не существовало понятия эссеист.


Во всяком случае, было ясно, что он принадлежит к левым, даже, может быть, к 
кубо-футуристам. Нечто маяковское всегда витало над ним. В нем чувствовался 
острый критический ум, тонкий вкус, и втайне мы его побаивались, хотя свои 
язвительные суждения он высказывал чрезвычайно редко, в форме коротких замечаний 
"с места", всегда очень верных, оригинальных и зачастую убийственных. Ему был 
свойствен афористический стиль.
Однажды, сдавшись на наши просьбы, он прочитал несколько своих опусов. Как мы и 
предполагали, это было нечто среднее между белыми стихами, ритмической прозой, 
пейзажной импрессионистической словесной живописью и небольшими философскими 
отступлениями. В общем, нечто весьма своеобразное, ни на что не похожее, но 
очень пластическое и впечатляющее, ничего общего не имеющее с упражнениями 
провинциальных декадентов.
Сейчас, через много лет, мне трудно воспроизвести по памяти хотя бы один из его 
опусов. Помню только что-то, где по ярко-зеленому лугу бежали красные кентавры, 
как бы написанные Матиссом, и молнии ложились на темном горизонте, в это была 
вечная весна или нечто подобное...
Можете себе представить, каких трудов стоило устроить его на работу в Москве. О 
печатании его произведений, конечно, не могло быть и речи. Пришлось порядочно 
повозиться, прежде чем мне не пришла на первый взгляд безумная идея повести его 
наниматься в "Гудок".
- А что он умеет? - спросил ответственный секретарь.
- Все и ничего,- сказал я.
- Для железнодорожной газеты это маловато,- ответил ответственный секретарь, 
легендарный Август Потоцкий, последний из рода польских графов Потоцких, подобно 
Феликсу Дзержинскому примкнувший к революционному движению, старый большевик, 
политкаторжанин, совесть революции, на вид грозный, с наголо обритой, круглой, 
как ядро, головой и со сложением борца-тяжеловеса, но в душе нежный добряк, 
преданный товарищ и друг всей нашей компании.- Вы меня великодушно извините,- 
обратился он к другу, которого я привел к нему,- но как у вас насчет 
правописания? Умеете вы изложить свою мысль грамотно?
Лицо друга покрылось пятнами. Он был очень самолюбив. Но он сдержался и ответил, 
прищурившись:
- В принципе пишу без грамматических ошибок.
- Тогда мы берем вас правщиком,- сказал Август. Быть правщиком значило приводить 
в годный для печати вид поступающие в редакцию малограмотные и страшно длинные 
письма рабочих-железнодорожников.
Правщики стояли на самой низшей ступени редакционной иерархии. Их материалы 
печатались петитом на последней странице, на так называемой четвертой полосе; 
дальше уже, кажется, шли расписания поездов и похоронные объявления.


Другу вручили пачку писем, вкривь и вкось исписанных чернильным карандашом. Друг 
отнесся к этим неразборчивым каракулям чрезвычайно серьезно. Он уважал рабочий 
класс, невиновный в своей безграмотности - наследии дореволюционного прошлого.
Обычно правщики ограничивались исправлением грамматических ошибок и 
сокращениями, придавая письму незатейливую форму небольшой газетной статейки.
Друг же поступил иначе. Вылущив из письма самую суть, он создал совершенно новую 
газетную форму - нечто вроде прозаической эпиграммы размером не более десяти - 
пятнадцати строчек в две колонки. Но зато каких строчек! Они были просты, 
доходчивы, афористичны и в то же время изысканно изящны, а главное, насыщены 
таким юмором, что буквально через несколько дней четвертая полоса, которую до 
сих пор никто не читал, вдруг сделалась самой любимой и заметной.
Другие правщики сразу же в меру своих дарований восприняли блестящий стиль друга 
и стали ему подражать. Таким образо