Это свободный полет 
моей фантазии, основанный на истинных происшествиях, быть может, и не совсем 
точно сохранившихся в моей памяти. В силу этого я избегаю подлинных имен, 
избегаю даже выдуманных фамилий. Стихи, приведенные мною, я цитирую 
исключительно по памяти, считая, что это гораздо жизненнее, чем проверять их 
точность по книгам, хотя бы эти цитаты были неточны. Магический кристалл памяти 
более подходит для того жанра, который я выбрал, даже - могу сказать - изобрел.

Не роман, не рассказ, не повесть, не поэма, не воспоминания, не мемуары, не 
лирический дневник... Но что же? Не знаю!

Недаром же сказано, что мысль изреченная есть ложь. Да, это ложь. Но ложь еще 
более правдивая, чем сама правда. Правда, рожденная в таинственных извилинах 
механизма моего воображения. А что такое воображение с научной точки зрения, еще 
никто не знает. Во всяком случае, ручаюсь, что все здесь написанное чистейшая 
правда и в то же время чистейшая фантазия.
И не будем больше возвращаться к этому вопросу, так как все равно мы не поймем 
друг друга.

...Мы с синеглазым быстро накатали программу будущего журнала и отправились в 
Главполитпросвет, где работал хорошо известный мне еще по революционным дням в 
Одессе товарищ Сергей Ингулов, наш общий друг и доброжелатель...
Надо заметить, что в то время уже выходило довольно много частных периодических 
изданий - например, журнальчик "Рупор", юмористическая газетка "Тачка" и многие 
другие,- так что я не сомневался, что Сергей Ингулов, сам в прошлом недурной 
провинциальный фельетонист, без задержки выдаст нам разрешение на журнал, даже 
придет в восторг от его столь счастливо найденного названия.

Мы стояли перед Ингуловым - оба в пальто - и мяли в руках шапки, а Ингулов, 
наклонивши к письменному столу свое красное лицо здоровяка-сангвиника, пробегал 
глазами нашу программу. По мере того как он читал, лицо синеглазого делалось все 
озабоченнее. Несколько раз он поправлял свой аккуратный пробор прилежного 
блондина, искоса посматривая на меня, и я заметил, что его глаза все более и 
более угасают, а на губах появляется чуть заметная ироническая улыбочка - нижняя 
губа немного вперед кувшинчиком, как у его сестренки-синеглазки.

- Ну, Сергей Борисович, как вам нравится название "Ревизор"? Не правда ли, 
гениально? - воскликнул я, как бы желая поощрить Ингулова.
- Гениально-то оно, конечно, гениально,- сказал Сергей Борисович,- но что-то я 
не совсем понимаю, кого это вы собираетесь ревизовать? И потом, где вы возьмете 
деньги на издание?
Я оживленно объяснил, кого мы хотим ревизовать и кто нам обещал деньги на 
издание.
Ингулов расстегнул ворот своей вышитой рубахи под пиджаком, почесал такую же 
красную, как лицо, будто распаренную в бане грудь и тяжело вздохнул.
- Идите домой,- сказал он совсем по-родственному и махнул рукой.
- А журнал? - спросил я.
- Журнала не будет,- сказал Ингулов.
- Да, но ведь какое название! - воскликнул я.
- Вот именно,- сказал Ингулов.
- Странно,- сказал я, когда мы спускались по мраморной зашарканной лестнице.
Синеглазый нежно, но грустно назвал меня моим уменьшительным именем, укоризненно 
покачал головой и заметил:
- Ай-яй-яй! Я не думал, что вы такой наивный. Да и я тоже хорош. Поддался 
иллюзии. И не будем больше вспоминать о покойнике "Ревизоре", а лучше пойдем к 
нам есть борщ. Вы, наверное, голодный? - участливо спросил он.

Жена синеглазого Татьяна Николаевна была добрая женщина и нами воспринималась 
если не как мама, то, во всяком случае, как тетя. Она деликатно и незаметно 
подкармливала в трудные минуты нас, друзей ее мужа, безалаберных холостяков.
Об этих трудных минутах написал привезенный мною в Москву птицелов:

"...и пылкие буквы МСПО расцветают сами собой над этой оголтелой жратвой (рычи, 
желудочный сок!)... и голод сжимает скулы мои, и зудом ноет в зубах, и маленькой 
мышью по горлу вниз падает в пищевод... и я содрогаюсь от скрипа костей, от 
мышьей возни хвоста, от медного запаха смолы, заливающего гортань... И на что 
мне божественный слух совы, различающий крови звон? И на что мне сердце, 
стучащее в лад шагам и стихам моим! Лишь поет нищета у моих дверей, лишь в 
печурке юлит огонь, лишь иссякла свеча - и луна плывет в замерзающем стекле"...

Это было, конечно, написано птицеловом со свойственной ему гиперболичностью.

У нас дело до таких ужасов голода не доходило. Однако... Однако...
Не могу не вспомнить с благодарностью и нежностью милую Татьяну Николаевну, ее 
наваристый борщ, крепкий чай внакладку из семейного самовара, который мне 
выпадало счастье ставить в холодной, запущенной кухне вместе с приехавшей на 
зимние каникулы из Киева к своему старшему брату молоденькой курсисткой, 
которая, как и ее брат, тоже была синеглазой, синеглазкой.
Мы вместе, путаясь холодными руками, засовывали пучок пылающих лучин в самовар: 
из наставленной трубы валил зеленый дым, вызывавший у нас веселые слезы, а 
сквозняк нес по ногам из-под кухонной двери. Голая лампочка слабого накала 
свисала с темного потолка не ремонтировавшейся со времен первой мировой войны 
квартиры в доме "Эльпит-рабкоммуна".

У синеглазого был настоящий большой письменный стол, как полагается у всякого 
порядочного русского писателя, заваленный рукописями, газетами, газетными 
вырезками и книгами, из которых торчали бумажные закладки.
Синеглазый немножко играл роль известного русского писателя, даже, может быть, 
классика, и дома ходил в полосатой байковой пижаме, стянутой сзади резинкой, что 
не скрывало его стройной фигуры, и, конечно, в растоптанных шлепанцах.
На стене перед столом были наклеены разные курьезы из иллюстрированных журналов, 
ругательные рецензии, а также заголовок газеты "Накануне" с переставленными 
буквами, так что получалось не "Накануне", а "Нуненака".

В Москве находилась контора "Накануне", куда мы и сдавали свои материалы, 
улетавшие в Берлин на дюралевом "юнкерсе" иди "дорнье комет", а потом тем же 
путем возвращавшиеся в Москву уже напечатанными в этой сменовеховской газете.
Мы все подрабатывали в "Накануне", в особенности синеглазый, имевший там большой 
успех и шедший, как говорится, "первым номером".

Описание отличного украинского борща и крепкого чая с сахаром опускаю, хотя и 
должен отметить, что в отличие от всех нас чай подавался синеглазому как главе 
семьи и крупному писателю в мельхиоровом подстаканнике, а всем прочим просто 
так, в стаканах.
Иногда случалось, что борщ и чай не насыщали нас. Хотелось еще чего-нибудь 
вкусненького, вроде твердой копченой московской колбасы с горошинами черного 
перца, сардинок, сыра и стакана доброго вина. А денег, конечно, не было. Тогда 
происходило следующее: синеглазого и меня отправляли на промысел. Складывали 
последние копейки. Выходило рубля три. В лучшем случае пять. И с этими новыми, 
надежными рублями, пришедшими на смену бумажным миллионам п даже миллиардам 
военного коммунизма, называвшимися просто "лимонами", мы должны были идти играть 
в рулетку, с тем чтобы выиграть хотя бы червонец - могучую советскую десятку, 
которая на мировой бирже котировалась даже выше старого доброго английского 
фунта стерлингов: блистательный результат недавно проведенной валютной реформы.
Мы с синеглазым быстро одевались и, так сказать, "осенив себя крестным 
знамением", отправлялись в ночь.

Современному читателю может показаться странным, даже невероятным, что два 
советских гражданина запросто отправляются в казино играть в рулетку. Но не 
забудьте, что ведь это был нэп,- и верьте не верьте! - в столице молодого 
Советского государства, центре мировой революции, имелось два игорных дома с 
рулеткой: одно казино в саду "Эрмитаж", другое на теперешней площади 
Маяковского, а тогда Триумфальной, приблизительно на том месте, где сейчас 
находятся Зал имени Чайковского, Театр сатиры и сад "Аквариум", а тогда был цирк 
и еще что-то, то есть буквально в двух шагах от дома, где жил синеглазый.

Вот, братцы, какие дела!

Над Триумфальной площадью с уютным садиком, трамвайной станцией и светящимися 
часами, под которыми назначались почти все любовные свидания, в размытом свете 
качающихся электрических фонарей косо неслась вьюжная ночь, цыганская московская 
ночь.
Иногда в метели с шорохом бубенцов и звоном валдайских колокольчиков 
проносились, покрикивая на прохожих, как бы восставшие из небытия 
дореволюционные лихачи, унося силуэты влюбленных парочек куда-то вдоль Тверской, 
в Петровский парк, к "Яру", знаменитому еще с пушкинских времен загородному 
ресторану с рябчиками, шампанским, ананасами и пестрым крикливым цыганским хором 
среди пальм и папоротников эстрады.
У подъезда казино тоже стояли лихачи, зазывая прохожих:

- Пожа, ножа! А вот прокачу на резвой!..

Их рысистые лошади, чудом уцелевшие от мобилизаций гражданской войны, перебирали 
породистыми, точеными ножками, и были покрыты гарусными синими сетками, с 
капором на голове, и скалились и косились на прохожих, как злые красавицы.

Откуда-то долетали звуки ресторанного оркестра. В двери казино входили мутные 
фигуры игроков.

- Прямо-таки гофманиада! - сказал я.
- Не гофманиада, а пушкиниана,- пробурчал синеглазый,- даже чайковщина. "Пиковая 
дама". Сцена у Лебяжьей канавки. "Уж полночь близится, а Германа все нет"...
Он вообще был большой поклонник оперы. Его любимой оперой был "Фауст". Он даже 
слегка наигрывал в обращении с нами оперного Мефистофеля; иногда грустно 
напевал: "Я за сестру тебя молю", что я относил на свой счет.

...С бодрыми восклицаниями, скрывавшими неуместную робость, мы вошли в двери 
казино и стали подниматься по лестнице, покрытой кафешантанной ковровой 
дорожкой, с медными прутьями.
- Эй, господа молодые люди! - кричали нам снизу бородатые, как лесные 
разбойники, гардеробщики и синих поддевках.- Куда же вы прете не раздевшись!
Но мы, делая вид, что не слышим, уже вступали в своих потертых пальто в игорный 
зал, где вокруг громадного овального стола сидели игроки в рулетку и молодой 
человек с зеркальным пробором и лицом сукина сына, так называемый крупье, 
раскладывал лопаткой с длинной ручкой ставки и запускал белый шарик в карусель 
крутящегося рулеточного аппарата с никелированными ручками. При этом он 
гвардейским голосом провозглашал:
- Гэспэда, делайте вашу игру. Мерси. Ставок больше нет.
Вокруг стола сидели и стояли игроки, страшные существа с еще более страшными 
названиями - "частники", "нэпманы" или даже "совбуры", советские буржуи. На всех 
на них лежал особый отпечаток какого-то временного, незаконного богатства, 
жульничества, наглости, мещанства, смешанных со скрытым страхом.
Они были одеты в новенькие выглаженные двубортные шевиотовые костюмы, короткие 
утюгообразные брючки, из-под которых блестели узконосые боксовые полуботинки "от 
Зеленкина" из солодовниковского пассажа.
Перстни блистали на их коротких пальцах. Пробраться к столу было нелегко. Но нам 
с синеглазым все-таки удалось протереться в своих зимних пальто к самому столу, 
а я, заметив освободившееся место, умудрился даже сесть на стул, что могло 
посчитаться большой удачей.
Впрочем, нэпман, занимавший доселе этот стул и отлучившийся лишь на минутку в 
уборную за малой нуждой, вернулся, застегиваясь, увидел меня на своем стуле и 
сказал:
- Пардон. Это мое стуло. Вас здесь не сидело.- И, отстранив меня рукой, занял 
свое законное место.
Прежде чем поставить нашу единственную трешку, мы долго совещались.
- Как вы думаете, на что будем ставить? На черное или на красное? - озабоченно 
спросил синеглазый.
(Конечно, об игре на номера, о трансверсале и о прочих комбинациях мы и не 
помышляли. Нас устраивал самый скромный выигрыш: получить за три рубля шесть и 
скорее бежать к Елисееву за покупками - таков был наш план, основанный на том 
традиционном предположении, что первая ставка всегда выигрывает.)
- Ставим на красное,- решительно сказал я. Синеглазый долго размышлял, а потом 
ответил:
- На красное нельзя.
- Почему?
- Потому что красное может не выиграть,- сказал он, пророчески глядя вдаль.
- Ну тогда на черное,- предложил я, подумав.
- На черное? - с сомнением сказал синеглазый и задумчиво вздохнул.- Нет, 
дорогой...- Он назвал мое уменьшительное имя.- На черное нельзя.
- Но почему?
- Потому что черное может не выиграть. В таком духе мы долго совещались, пытаясь 
как-нибудь обхитрить судьбу и вызывая иронические взгляды и даже оскорбительные 
замечания богатых нэпманов.
Мы молча сносили наше унижение и не торопились. Мы знали, что дома нас ждут 
друзья и нам невозможно вернуться с пустыми руками.
Конечно, мы могли бы в одну минуту проиграть свой трояк. Но ведь без риска не 
было шанса на выигрыш. Мы медлили еще и потому, что нас подстерегало зловещее 
зеро, то есть ноль, когда все ставки проигрывали. Естественно, что именно ради 
этого зловещего зеро Помгол - Комиссия помощи голодающим Поволжья - и содержал 
свои рулетки.
Однако судьба почти всегда была к нам благосклонна. Мы ставили на черное или на 
красное, на чет или на нечет и почему-то выигрывали. Быть может, нам помогала 
нечистая сила, о которой впоследствии синеглазый написал свой знаменитый роман.

Не делая второй ставки и схватив свои шесть рублей, мы тут же бежали по вьюжной 
Тверской к Елисееву и покупали ветчину, колбасу, сардинки, свежие батоны и сыр 
чеддер - непременно чеддер! - который особенно любил синеглазый и умел выбирать, 
вынюхивая его своим лисьим носом, ну и, конечно, бутылки две настоящего 
заграничного портвейна.
Представьте себе, с какой надеждой ожидала нас в доме "Эльпит-рабкоммуна" в 
комнате синеглазого вся наша гудковская компания, а также и синеглазка, в 
которую я уже был смертельно влюблен и прелесть которой все никак не мог 
объяснить ключику, сказавшему мне как-то в ответ на мои любовные излияния:
- Ты напрасно стараешься. Я тебе могу в одной строчке нарисовать портрет 
синеглазки: девушка в шелковой блузке с гладкими пуговичками на рукавах. 
Понимаешь? Пуговички белые, без дырочек, гладкие, пришивающиеся снизу. Очень 
важно, что они именно гладкие. Это типично для почти всех хороших, милых, 
порядочных девушек. Заметь себе это и не делай излишних иллюзий.

С тех пор у меня навсегда сохранился четкий и точный портрет девушки с гладкими 
пуговичками на манжетах шелковой блузки, что лишний раз вызвало во мне ревнивую 
зависть к моему другу, умевшему увидеть то главное, на что не обращал внимания 
никто другой.

Ах, моя незабвенная синеглазка!

Как быстро пролетели для нас рождественские каникулы. Мы уже не могли прожить 
друг без друга ни часа. Мы ходили по холодным, пустынным залам музеев западной 
живописи (Морозова и Щукина), два провинциала, внезапно очарованные французскими 
импрессионистами, доселе нам неизвестными. Мы сидели в тесных дореволюционных 
киношках, прижавшись друг к другу, и я поражался, до чего синеглазка похожа на 
Мери Пикфорд, что, впрочем, не соответствовало истине - разве только реснички... 
И пучок пыльного света, в котором, как в ткацком станке, передвигались черные и 
белые нити, озаряя нимбом ее распушившиеся, обычно гладко причесанные волосы.
Мы смотрели в Театре оперетты "Ярмарку невест", и ария "Я женщину встретил 
такую, по ком я тоскую" уже отзывалась в моем сердце предчувствием тоски, и, 
гуляя в антракте по фойе рядом с синеглазкой, я не мог оторвать взгляда от 
раковинки ее ушка, розовевшего среди русых волос, а вокруг нас ходили зрители 
того времени - нэпманы, среди которых так чужеродно выглядели френчи и сапоги 
красных офицеров и их бинокли, но не маленькие театральные, а полевые "цейсы" в 
кожаных футлярах, висевшие на груди, иногда рядом с орденом Боевого Красного 
Знамени на алой шелковой розетке.

...и мы слушали "Гугенотов" в оперном театре Зимина, и я чувствовал 
прикосновение к рукаву ее белой шелковой блузки, до озноба холодной снаружи и 
по-девичьи горячей внутри, и я не мог себе представить, что скоро она должна 
уехать в Киев, где, как она уже мне призналась, у нее есть жених, которого она 
до приезда в Москву любила, а теперь разлюбила и на всю жизнь любит только меня, 
и в ожидании следующего свидания я как одержимый писал ночью в Мыльниковом 
переулке:

"Голова к голове и к плечу плечо. Неужели карточный дом? От волос и глаз вокруг 
горячо, но ладони ласкают льдом. У картинного замка, конечно, корь: бредят окна, 
коробит пульс, и над пультами красных кулисных зорь заблудился в смычках Рауль. 
Заблудилась в небрежной прическе бровь, и запутался такт в виске. Королева, 
перчатка, Рауль, любовь - все повисло на волоске. А над темным партером повис 
балкон и барьер, навалясь, повис,- но не треснут, не рухнут столбы колонн на 
игрушечный замок вниз. И висят... и не рушатся... Бредит пульс... скрипка 
скрипке доносит весть: "Мне одной будет скучно без вас, Рауль". "До свиданья: я 
буду в шесть"..."

Из всех этих строф, казавшихся мне такими горькими и такими прекрасными, 
щелкунчик признал достойной внимания только одну-единственную строчку:

"...и барьер, навалясь, повис..."

Остальное же с учтивым презрением он отверг, сказав, что это - вне литературы.

...Он расхаживал по своей маленькой нищей комнатке на Тверском бульваре, 25, во 
флигеле дома, где некогда жил Герцен, горделиво закинув вверх свою небольшую 
верблюжью головку, и в то же время жмурился, как избалованный кот, которого 
чешут за ухом. Я ему помешал. Как раз в это время он диктовал новое 
стихотворение "Нашедший подкову" и уже дошел до того места, которое, видимо, 
особенно ему нравилось и особенно его волновало. Мое появление сбило его с очень 
сложного ритма, и он зажмурился с несколько раздраженной кошачьей улыбкой, что. 
впрочем, не мешало ему оставаться верблюдиком.
Незрелое любовное стихотворение, поспешно прочитанное мною, было наскоро 
отвергнуто, и щелкунчик, собравшись с мыслями, продолжал диктовать высокопарно-
шепелявым голосом с акмеистическими завываниями:

- ...свой благородный груз...- Он нагнулся, взял из рук жены карандаш и написал 
собственноручно несколько следующих строк.
Это была его манера писания вместе с женой, даже письма знакомым, например мне, 
из Воронежа.

- ...свой благородный груз,- шепеляво прочел он еще раз, наслаждаясь рождением 
такой удачной строчки.- С чего начать? - продолжал он, как бы обращаясь к толпе 
слушателей, хотя эта толпа состояла только из меня и его жены, да, пожалуй, еще 
из купы деревьев садика перед домом Герцена, шевелящихся за маленьким окном.

"...Все трещит и качается. Воздух дрожит от сравнений. Ни одно слово не лучше 
другого. Земля гудит метафорой, и легкие двуколки в броской упряжи густых от 
натуги птичьих стай разрываются на части, соперничая с храпящими любимцами 
ристалищ"...

Я восхищался темным смыслом его красноречивого синтаксиса, украшенного 
изысканной звукописью.
Впрочем, в тот раз он диктовал, кажется, что-то другое. Может быть:

"...и военной грозой потемнел нижний слой помраченных небес, шестируких летающих 
тел слюдяной перепончатый лес... И с трудом пробиваясь вперед в чешуе 
искалеченных крыл, под высокую руку берет побежденную твердь Азраил..."

Не эти ли стихи погрузили меня тогда, на рассвете, на ступеньках храма Христа 
Спасителя, в смертельное оцепенение, в предчувствие неизбежной мировой 
катастрофы...

Но нет! Тогда были не эти стихи. Тогда были другие, чудные своей грустью и 
человеческой простотой в этой маленькой комнатке. Стансы:

"Холодок щекочет темя, и нельзя признаться вдруг,- и меня срезает время, как 
скосило твой каблук! Жизнь себя перемогает, понемногу тает звук, все чего-то не 
хватает, что-то вспомнить недосуг. А ведь раньше лучше было, и, пожалуй, не 
сравнишь, как ты прежде шелестила, кровь, как нынче шелестишь. Видно, даром не 
проходит шевеленье этих губ, и вершина колобродит, обреченная на сруб".

Никогда до этих пор я не слышал от него таких безнадежно-отчаянных стихов.

Я тоже переживал тогда мучительные дни, но