й 
дудкой вразброд стукотня, кукушкина песня и дробь рассыпная... Куда нам пойти? 
Наша воля горька! Где ты запоешь? Где я рифмой раскинусь? Наш рокот, наш посвист 
распродан с лотка... Как хочешь - распивочно или на вынос? Мы пойманы оба, мы 
оба - в сетях: твой свист подмосковный не грянет в кустах, не дрогнут от грома 
холмы и озера... Ты выслушан, взвешен, расценен в рублях... Греми же в зеленых 
кусках коленкора, как я громыхаю в газетных листах!"


Это были традиционные для русского поэта порывы к свободе.


...В Мыльниковом же переулке ключик впервые читал свою новую книгу "Зависть". 
Ожидался главный редактор одного из лучших толстых журналов. Собралось несколько 
друзей. Ключик не скрывал своего волнения. Он ужасно боялся провала и все время 
импровизировал разные варианты этого провала. Я никогда не видел его таким 
взволнованным. Даже вечное чувство юмора оставило его.
Как раз в это время совсем некстати разразилась гроза, один из тех июльских 
ливней, о которых потом вспоминают несколько лет.
Подземная речка Неглинка вышла из стоков и затопила Трубную площадь, Цветной 
бульвар, все низкие места Москвы превратила в озера, а улицы в бурные реки. 
Движение в городе нарушилось. А ливень все продолжался и продолжался, и конца 
ему не предвиделось. Ключик смотрел в окно на сплошной водяной занавес ливня, на 
переулок, похожий на реку, покрытую белыми пузырями, освещавшимися молниями, 
которые вставали вдруг и дрожали среди аспидных туч, как голые березы.
Гром обрушивал на крыши обвалы булыжника. Преждевременно наступила ночь. Надежды 
на прибытие редактора с каждым часом убывали, рушились, и ключик время от 
времени восклицал:
- Так и следовало ожидать! Я же вам говорил, что у меня сложные взаимоотношения 
с природой. Природа меня не любит. Видите, что она со мной сделала? Она 
мобилизовала все небесные силы для того, чтобы редактор не приехал. Она 
построила между моим романом и редактором журнала стену потопа!
Ключика вообще иногда охватывала мания преследования. Бывали случаи, когда он 
подозревал городской транспорт. Он уверял, что трамваи его не любят: нужный 
номер никогда не приходит.
Однажды мы стояли с ним на остановке, ожидая трамвая номер, скажем, 23.
- Ты напрасно решил ехать вместе со мной,- говорил ключик с раздражением.- 
Двадцать третий номер никогда не придет. Я это тебе предсказываю. Трамваи меня 
ненавидят.
В этот миг в отдалении появился вагон трамвая номер 23.
Я был в восторге.
- Грош цена твоим предсказаниям,- сказал я. Он скептически посмотрел на 
приближающийся вагон и обреченно пробормотал:
- Посмотрим, посмотрим...
В это время, не доехав до нас десятка два шагов, трамвай остановился, немного 
постоял и поехал назад, попятился, как будто его притягивал сзади какой-то 
магнит, и наконец скрылся из глаз.


Это было совершенно невероятно, но я клянусь, что говорю чистую правду.


- Ну что я тебе говорил? - с грустной улыбкой сказал ключик.-Трамваи меня 
ненавидят. У меня сложные взаимоотношения с городским транспортом. Это печально. 
Но это так.
Не думайте, что я шучу. Это именно так и было: трамвай номер 23 уехал назад, 
куда-то в неизвестность. Каким образом это могло произойти, не знаю. И, 
вероятно, никогда не узнаю. Но повторяю: даю честное слово, что говорю святую, 
истинную правду. Вероятно, произошел единственный случай за все время 
существования московского электрического трамвая. Эксцесс, не поддающийся 
анализу.
Теперь же на город обрушился потоп, и ключик был уверен, что какие-то высшие 
силы природы сводят с ним счеты.
Он покорно стоял у окна и смотрел на текущую реку переулка.
Уже почти совсем смеркалось. Ливень продолжался с прежней силой, и конца ему не 
предвиделось.
И вдруг из-за угла в переулок въехала открытая машина, которая, раскидывая по 
сторонам волны, как моторная лодка, не подъехала, а скорее подплыла к нашему 
дому. В машине сидел в блестящем дождевом плаще с капюшоном главный редактор.


В этот вечер ключик был посрамлен как пророк-провидец, но зато родился как 
знаменитый писатель.
Преодолев страх, он раскрыл свою рукопись и произнес первую фразу своей повести:


"Он поет по утрам в клозете".


Хорошенькое начало!
Против всяких ожиданий именно эта криминальная фраза привела редактора в 
восторг. Он даже взвизгнул от удовольствия. А все дальнейшее пошло уже как по 
маслу. Почуяв успех, ключик читал с подъемом, уверенно, в наиболее удачных 
местах пуская в ход свой патетический польский акцент с некоторой победоносной 
шепелявостью.


Никогда еще не был он так обаятелен.


Отбрасывая в сторону прочитанные листы жестом гения, он оглядывал слушателей и 
делал короткие паузы.
Чтение длилось до рассвета, и никто не проронил ни слова до самого конца.
Правда, один из слушателей, попавший на чтение совершенно случайно и застрявший 
ввиду потопа, милый молодой человек, некий Стасик, не имевший решительно 
никакого отношения к искусству, примерно на середине повести заснул и даже все 
время слегка похрапывал, но это нисколько не отразилось на успехе.
Главный редактор был в таком восторге, что вцепился в рукопись и ни за что не 
хотел ее отдать, хотя ключик и умолял оставить ее хотя бы на два дня, чтобы кое-
где пошлифовать стиль. Редактор был неумолим и при свете утренней зари, так 
прозрачно и нежно разгоравшейся на расчистившемся небе, умчался на своей машине, 
прижимая к груди драгоценную рукопись.
Когда же повесть появилась в печати, то ключик, как говорится, лег спать простым 
смертным, а проснулся знаменитостью.
В повести все вытесненные желания ключика превратились в галерею странно 
правдоподобных персонажей, хотя и как бы сказочных, но вполне современных, 
социальных, реальных и вместе с тем нереальных, как бывает только во сне.
Здесь ключик свел счеты со своим прошлым, здесь мимо него прошумела знаменитая 
ветка, полная цветов и листьев...


Извините. Я устал. Позвольте мне на этом закончить сегодняшнюю лекцию. Дайте мне 
воды, у меня пересохло в горле. Спасибо, синьора, как вы хороши в своем нарядном 
платье. Вы похожи на "Весну" Сандро Боттичелли. Извините, что я выражаюсь в 
стиле ключика. И вам так идут эти оранжерейные цветы, которые вы держите в 
руках. Как? Эти цветы мне? О, спасибо! Грацио! Право, я этого не заслуживаю. 
Отнесем мой успех на счет моего друга ключика. До скорой встречи. До свидания. 
Ариведерчи. Чао.


О, красное бархатное кресло с высокой спинкой, тоже бархатно-красной, одиноко 
стоящее на возвышении под аркадами площади Святого Марка в том уголке, куда не 
достигает бурливый плеск Канаве Гранде, вызванный вечным движением речных 
трамваев, моторных лодок и гондол со своими высокими секирами на поднятых носах, 
но где все еще слышны звуки двух оркестров возле двух ресторанов, расставивших 
свои столики на площади под открытым небом напротив светло-розовой кирпичной 
кампанилы и столба со львом, положившим лапу на Евангелие, раскрытое на 
страницах святого Марка.


Красное кресло, как бы предназначенное для главного судьи, стояло одиноко, и не 
каждый мог догадаться о его назначении. Не для дожа ли венецианского оно было 
предназначено? Отнюдь! Оно было мне странно знакомо. Оно было выходцем из моего 
детства, когда я впервые вместе с покойным папой и покойным братцем вступил на 
площадь Святого Марка, окруженные стаей грифельно-серых голубей, хлопающих 
крыльями вокруг нас на высоте не более двух аршин над плитами знаменитой 
площади, над нашим папой в соломенной шляпе и люстриновом пиджаке, прижавшим к 
груди красный томик путеводителя "Бедекер".
Это было кресло, на которое мог сесть любой смертный, желающий почистить свои 
ботинки. Стоило только сесть на него, как тотчас откуда ни возьмись появлялся 
синьор в жилетке поверх белой сорочки с рукавами, перехваченными резинкой, 
вынимал из потайного ящика под креслом пару щеток, бархатку, баночки с кремами. 
Он стучал щеткой о щетку, и этот стук напоминал пощелкиванье кастаньет и какой-
то ранний рассказ мулата о Венеции - первые пробы в прозе.
Синьор садился на скамеечку у ваших ног и, напевая приятным голосом "О, соле 
мио", начинал чистить ваши ботинки, придавая им зеркальность, в которой криво 
отражались три византийских купола Сан-Марко.


В последний раз я взглянул на опасную пустоту вокруг бархатного кресла, и этого 
было достаточно для того, чтобы его величественное видение преследовало меня 
потом всю жизнь до того самого мига, когда вдруг под нами на глубине нескольких 
километров не открылись вершины Альп, над которыми пролетал из Милана в Париж 
наш самолет - как любят выражаться обозреватели-международники, воздушный 
лайнер.
Много раз я бывал в непосредственной близости от Альп, иногда даже в самих 
Альпах, но всегда они играли со мной в прятки. Мне никогда, например, не 
удавалось увидеть Монблан. Его можно было увидеть только на лакированной 
открытке на фоне литографически синего, неестественного неба. А в натуре его 
белый треугольник почему-то всегда покрывали облака, тучи, туманы, многослойно 
плывущие над горной цепью, вздымающиеся волнами, как сумрачный плащ Воланда 
(плод воображения синеглазого, заряженного двумя магическими Г), возникшего в 
районе Садовой-Триумфальной между казино, цирком, варьете и Патриаршими прудами, 
где в лютые морозы, когда птицы падали на лету, мы встречались с синеглазкой 
возле катка у десятого дерева с краю и наши губы были припаяны друг к другу 
морозом.


Тогда еще там проходила трамвайная линия, и вагон, ведомый комсомолкой в красном 
платке на голове - вагоновожатой,- отрезал голову атеисту Берлиозу, 
Поскользнувшемуся на рельсах, политых постным маслом из бутылки, разбитой 
раззявой Аннушкой по воле синеглазого, который тогда уже читал мне страницы из 
будущего романа.
Действие романа "Мастер и Маргарита" происходило в том районе Москвы, где жил 
синеглазый и близость цирка, казино и ревю помогли ему смоделировать дьявольскую 
атмосферу его великого произведения.
"Прямо-таки гофманиада!.."


Но я отвлекся.


Судьба подарила нам безоблачно-яркий день, и мы летели над Альпами, над их 
снежными вершинами, ущельями, ледниками и озерами, глядя на них как бы в 
увеличительное стекло иллюминатора, настолько приблизившее их к нам, что 
казалось очень возможным сделать один только шаг для того, чтобы ступить ногой 
на Монблан - белый, плотный, как бы рельефно отлитый из гипса - и пойти по его 
крутой поверхности, дыша стерильно очищенным воздухом, острым на вкус, как 
глоток ледяного шампанского, налитого нам стюардессой из бутылки, завернутой в 
салфетку.


Все сулило нам приближение вечной весны, обещанной Брунсвиком, но увы - мы не 
встретили ее и в Париже.


Крупные почки конских каштанов, все еще как бы обмазанные столярным клеем, не 
собирались лопнуть. Деревья чернели голыми ветками, быть может даже более 
черными, чем зимой, а это все-таки вселяло надежду, что в конце концов почки 
лопнут: должна же когда-нибудь чернота сучьев разразиться зеленью!
Все-таки парижские чугунные фонари были более безжизненны, чем деревья, и это 
обнадеживало.
Мы бесцельно бродили по городу, и почему-то я все время вспоминал ключика, так 
здесь и не побывавшего.
А он так часто о нем мечтал. Впрочем, кто из нашего брата, начиная с Александра 
Сергеевича, не мечтал о Париже?
Ключик никак не мог поверить, что я собственными глазами видел Нотр-Дам. Тут уж 
он мне не скрываясь завидовал.


Он был не только любителем красивых фамилий, но также и большим фантазером. 
Кроме того, у него была какая-то тайная теория узнавать характер человека по 
ушам. Уши определяли его отношение к человеку. Дурака он сразу видел по ушам. 
Умного тоже. Честолюбца, лизоблюда, героя, подхалима, эгоиста, лгуна, 
правдолюбца, убийцу - всех он узнавал по ушам, как графолог узнает характер 
человека по почерку. Однажды я спросил его, что говорят ему мои уши. Он 
помрачнел и отмолчался. Я никогда не мог добиться от него правды. Вероятно, он 
угадывал во мне что-то ужасное и не хотел говорить. Иногда я ловил его 
мимолетный взгляд на мои уши.
Бунин говорил, что у меня уши волчьи.
Ключик ничего не говорил. Так я никогда и не узнаю, что ключику мои уши открыли 
какую-то самую мою сокровенную тайну, а именно то, что я не талантлив. Ключик не 
хотел нанести мне эту рану.


Он был мнителен и всегда подозревал в себе какую-нибудь скрытую, смертельно 
неизлечимую болезнь. Одно время он был уверен, что у него проказа. Он сжимал 
кулаки и протягивал их мне:
- Посмотри. Неужели тебе не ясно, что у меня начинается проказа?
- Где ты видишь проказу?
- Узлики! - кричал он.
- Что за узлики?
- Видишь эти маленькие белые узелочки между косточками моих пальцев?
- Ну, вижу. Так что же?
- Это узлики,- говорил он таинственно,- первый признак проказы. Узлики!
Слово "узлики" он произносил о особым зловещим значением. Не узелочки, а именно 
узлики.
Однажды под зловещим знаком узликов прошел целый месяц: ключик ждал проказы и 
был в отчаянии, что проказа не проявилась.


Еще одно слово в течение довольно долгого времени владело ключиком. Совершенно 
невинное слово "возчики". Но оно приобрело зловещий оттенок. И не без основания. 
Когда ключик женился и обзавелся собственной жилой площадью, понадобилось 
пианино. Его жена была музыкантшей. Взяли напрокат пианино и, конечно, никогда в 
срок не платили за него. Тогда прокатная контора присылала напоминание, что если 
в недельный срок долг не будет погашен, то за инструментом пришлют возчиков. Об 
этом забывалось, и через неделю действительно приезжали возчики. Тогда 
начиналась паника и крики:
- Приехали возчики!
Иногда беда разражалась внезапно. Входил бледный ключик и восклицал:
- Возчики приехали!
Начинались поиски денег. Неприятность улаживалась. Под пальцами ключиковой жены 
снова начинал звенеть турецкий марш Моцарта. А через некоторое время безоблачной 
жизни вдруг, неожиданно, как молния, как смерть, раздавался тревожный крик:
- Возчики приехали!
Ключика можно было разбудить среди ночи, и он кричал:
- Что, возчики приехали?
Однажды в редакцию "Гудка" в разгар рабочего дня вошла подавленная жена ключика. 
На ней было нарядное черное бархатное платье. Он посмотрел на ее побледневшее 
лицо с янтарными глазами и сразу догадался:
- Что? Возчики приехали?
В конце концов возчики однажды-таки увезли инструмент. Но ключик заплатил долг, 
и возчики привезли пианино обратно.


Помнится также крылатое выражение ключика: железные пальцы идиота.
Был такой сорт людей, говорунов и себялюбцев, которые, как бы силой заставляя 
себя слушать, тыкали в собеседника двумя твердыми вытянутыми пальцами в плечо, в 
грудь, в солнечное сплетение:
- Слушай, что я тебе говорю. Слушай! Слушай! Это у ключика называлось железные 
пальцы идиота. По-моему, блестяще.


Во время первого шахматного турнира в Москве, в разгар шахматного безумия, когда 
у всех на устах были имена Капабланки, Ласкера, Боголюбова, Рети и прочих, а 
гостиницу "Метрополь", где происходили матчи на мировое первенство, осаждали 
обезумевшие любители, ключик сказал мне:
- Я думаю, что шахматы игра несовершенная. В ней не хватает еще одной фигуры.
- Какой?
- Дракона.
- Где же он должен стоять? На какой клетке?
- Он должен находиться вне шахматной доски. Понимаешь: вне!
- И как же он должен ходить?
- Он должен ходить без правил. Он может съесть любую фигуру. Игрок в любой 
момент может ввести его в дело и сразу же закончить партию матом.
- Позволь...- пролепетал я.
- Ты хочешь сказать, что это чушь. Согласен. Чушь. Но чушь гениальная. Кто 
успеет первый ввести в бой дракона и съесть короля противника, тот и выиграл. И 
не надо тратить столько времени и энергии на утомительную партию. Дракон - это 
революция в шахматах!
- Бред!
- Как угодно. Мое дело предложить.


В этом был весь ключик.


...но вдруг наискось, во всю длину Елисейских полей от каштановой рощи до 
Триумфальной арки подул страшно сильный северный ветер, по-зимнему острый, 
насквозь пронизывающий. Небо потемнело, покрытое сумрачным плащом Воланда, и 
даже, кажется, пронеслось несколько твердых снежинок. Нас всюду преследовала 
зима, от которой мы бежали. Ледяной дождь пополам со снегом бил в лицо, грудь, 
спину, грозя воспалением легких, так как мы были одеты очень легко, по-
весеннему.
Ветер нес воспоминания о событиях моей жизни, казавшихся навсегда утраченными. 
Память продолжала разрушаться, как старые города, открывая среди развалин еще 
более древние постройки других эпох. Только города разрушались гораздо 
медленнее, чем человеческое сознание. Их разрушению часто предшествует изменение 
названий, одни слова заменяются другими, хотя сущность пока остается прежней.
Бульвар Орлеан, по которому некогда проезжал на велосипеде Ленин, теперь уже 
называется бульваром Леклерк, и многие забыли его прежнее название. Исчез 
навсегда Центральный рынок - чрево Парижа. Его уже не существует. Вместо него 
громадный котлован, над которым возвышаются гигантские желтые железные башни 
строительных кранов. Что здесь будет и как оно будет называться - никто не 
знает. Вместе с Центральным рынком ушла в никуда целая полоса парижской жизни.


Мне трудно примириться с исчезновением маленького провинциального Монпарнасского 
вокзала, такого привычного, такого милого, такого желтого, где так удобно было 
назначать свидания и без которого Монпарнас уже не вполне Монпарнас 
постимпрессионистов, сюрреалистов и гениального сумасшедшего Брунсвика.
На его месте выстроена многоэтажная башня, бросающая свою непомерно длинную тень 
на весь левый берег, как бы превратив его в солнечные часы. Это вторжение 
американизма в добрую старую Францию. Но я готов примириться с этой башней, как 
пришлось в конце прошлого века примириться с Эйфелевой башней, от которой бежал 
сумасшедший Мопассан на Лазурный берег и метался вдоль его мысов на своей яхте 
"Бель ами". Воображаю, какую ярость вызвал бы в нем сверхиндустриальный центр, 
возникший в тихом Нейи: темные металлические небоскребы, точно перенесенные 
какой-то злой силой сюда, в прелестный район Булонского леса, из Чикаго.
Но и с этим я уже готов примириться, хотя из окна тридцать второго этажа 
суперотеля "Конкорд-Лафайет" Париж уже смотрится не как милый, старый, знакомый 
город, а как выкройка, разложенная на дымном, безликом, застроенном 
пространстве, по белым пунктирам которого бегают крошечные насекомые - 
автомобили.


Иногда разрушение города опережает разрушение его филологии. Целые районы Москвы 
уничтожаются с быстротой, за которой не в состоянии угнаться даже самая могучая 
память.
С течением лет архитектурные шедевры Москвы, ее русский ампир, ее древние 
многокупольные церквушки, ее дворянские и купеческие особняки минувших веков со 
львами и геральдическими гербами, давным-давно не ремонтированные, захламленные, 
застроенные всяческой дощатой дрянью - будками, сараями, заборами, ларьками, 
голубятнями,- вдруг выступили на свет божий во всей своей яркой прелести.
Рука сильной и доброй власти стала приводить город в порядок. Она даже 
переставила Триумфальную арку от Белорусского вокзала к Поклонной горе, где, 
собственно, ей быть и полагалось, невдалеке от конного памятника Кутузову, 
заманившего нетерпеливого героя в ловушку горящей Москвы.


Я еду по Москве, и на моих глазах происходит чудо великого разрушения, 
соединенного с еще большим чудом созидания и обновления. В иных местах рушатся и 
сжигаются целые кварталы полусгнивших мещанских домишек, и очищающий огонь 
прочесывает раскаленным гребнем землю, где скоро из дыма и пламени возникнет 
новый прозрачный парк или стеклянное здание. В иных местах очищение огнем и 
бульдозерами уже совершилось, и я вижу древние - прежде незаметные - постройки 
неслыханной прелести и яркости красок, они переживают вторую молодость, извлекая 
из захламленного мусором времени драгоценные воспоминания во всей их подлинности 
и свежес