зи такими огромными, что рядом с их красными рулями 
высотой с двухэтажный дом я сам себе казался зеленым лягушонком, готовым каждый 
миг пойти ко дну, как бы затянутый в зловещую пропасть.
Я испугался.
Грузинские поэты вытащили меня за руки в ялик, и я, испуганный и озябший, 
натянул одежды на свое мокрое тело, так как нечем было вытереться; грудь моя 
была поцарапана о борт ялика, когда меня вытаскивали.


Вскоре, закончив водевиль, я покинул райскую страну, где рядом с крекинг-заводом 
сидели в болоте черные, как черти, буйволы, выставив круторогие головы, где 
местные наркомы в башлыках, навороченных на голову, ездили цугом в фаэтонах с 
зажженными фонарями по сторонам козел, направляясь в загородные духаны пировать, 
и их сопровождал особый фаэтон, в котором ехал шарманщик, крутивший ручку своей 
старинной шарманки, издававшей щемящие звуки австрийских вальсов и чешских 
полек, где старуха-аджарка в чувяках продавала тыквенные семечки, сидя под 
лохматым, как бы порванным банановым листом, служившим навесом от солнца...


Едва я появился в холодной, дождливой Москве, как передо мною предстали мои 
соавторы. С достоинством, несколько даже суховато они сообщили мне, что уже 
написали более шести печатных листов.
Один из них вынул из папки аккуратную рукопись, а другой стал читать ее вслух.
Уже через десять минут мне стало ясно, что мои рабы выполнили все заданные им 
бесхитростные сюжетные ходы и отлично изобразили подсказанный мною портрет 
Воробьянинова, но, кроме того, ввели совершенно новый, ими изобретенный 
великолепный персонаж - Остапа Бендера, имя которого ныне стало нарицательным, 
как, например, Ноздрев. Теперь именно Остап Бендер, как они его назвали - 
великий комбинатор, стал главным действующим лицом романа, самой сильной его 
пружиной.
Я получил громадное удовольствие и сказал им приблизительно следующее:
- Вот что, братцы. Отныне вы оба единственный автор будущего романа. Я 
устраняюсь. Ваш Остап Бендер меня доконал.
- Позвольте, Дюма-пер, мы очень надеялись, что вы пройдетесь по нашей жалкой 
прозе рукой мастера,- сказал мой друг с тем свойственным ему выражением 
странного, вогнутого лица, когда трудно понять, серьезно ли он говорит или 
издевается.
- Я больше не считаю себя вашим мэтром. Ученики побили учителя, как русские 
шведов под Полтавой. Заканчивайте роман сами, и да благословит вас бог. Завтра 
же я еду в издательство и перепишу договор с нас троих на вас двоих.
Соавторы переглянулись. Я понял, что именно этого они от меня и ожидали.
- Однако не очень радуйтесь,- сказал я,- все-таки сюжет и план мои, так что вам 
придется за них заплатить. Я не собираюсь отдавать даром плоды своих усилий и 
размышлений...
- В часы одинокие ночи,- дополнил мою мысль братец не без ехидства, и оба 
соавтора улыбнулись одинаковой улыбкой, из чего я сделал заключение, что за 
время совместной работы они настолько сблизились, что уже стали как бы одним 
человеком, вернее одним писателем.


Значит, мой выбор оказался совершенно точен.


- Чего же вы от нас требуете? - спросил мой друг.
- Я требую от вас следующего: пункт "а" - вы обязуетесь посвятить роман мне и 
вышеупомянутое посвящение должно печататься решительно во всех изданиях как на 
русском, так и на иностранных языках, сколько бы их ни было.
- Ну, это пожалуйста! - с облегчением воскликнули соавторы.- Тем более что мы не 
вполне уверены, будет ли даже одно издание - русское.
- Молодые люди,- сказал я строго, подражая дидактической манере синеглазого,- 
напрасно вы так легко согласились на мое первое требование. Знаете ли вы, что 
вашему пока еще не дописанному роману предстоит не только долгая жизнь, но также 
и мировая слава?
Соавторы скромно потупили глаза, однако мне не поверили. Они еще тогда не 
подозревали, что я обладаю пророческим даром.
- Ну хорошо, допустим,- сказал друг,- с пунктом "а" покончено. А пункт "б"?
- Пункт "б" обойдется вам не так дешево. При получении первого гонорара за книгу 
вы обязуетесь купить и преподнести мне золотой портсигар.
Соавторы вздрогнули.
- Нам надо посоветоваться,- сказал рассудительный друг.
Они отошли к окну, выходящему на извозчичий двор, и некоторое время шептались, 
после чего вернулись ко мне и, несколько побледнев, сказали:
- Мы согласны.
- Смотрите же, братцы, не надуйте.
- Вы, кажется, сомневаетесь в нашей порядочности? - голосом дуэлянта произнес 
друг, для которого вопросы чести всегда и во всем стояли на первом месте.
Я поклялся, что не сомневаюсь, на чем наша беседа и закончилась.


Долго ли, коротко ли, но после разных цензурных осложнений роман наконец был 
напечатан в журнале и потом вышел отдельной книгой, и на титульном листе я не 
без тайного тщеславия прочел напечатанное мне посвящение.


Пункт "а" был свято выполнен.


- Ну а пункт "б"? - спросило меня несколько голосов в одном из английских 
университетов.


- Леди и гамильтоны,- торжественно сказал я словами известного нашего вратаря, 
который, будучи на приеме в Англии, обратился к собравшимся со спичем и вместо 
традиционного "леди и джентльмены" начал его восклицанием "леди и гамильтоны", 
будучи введен в заблуждение нашумевшей кинокартиной "Леди Гамильтон".


...- Ну а что касается пункта "б", то с его выполнением мне пришлось немного 
подождать. Однако я и виду не подавал, что жду. Молчал я. Молчали и соавторы. Но 
вот в один прекрасный день мое ожидание было вознаграждено. Раздался телефонный 
звонок, и я услышал голос одного из соавторов:
- Старик Саббакин, нам необходимо с вами повидаться. Когда вы можете нас 
принять?
- Да валяйте хоть сейчас! - воскликнул я, желая несколько разрядить официальный 
тон, впрочем смягченный обращением ко мне "старик Саббакин".
("Старик Саббакин" был одним из моих псевдонимов в юмористических журналах.)
Соавторы появились хорошо одетые, подтянутые, строгие.
- Мы хотим выполнить свое обязательство перед вами по пункту "б".
С этими словами один из соавторов протянул мне небольшой, но тяжелый пакетик, 
перевязанный розовой ленточкой. Я развернул папиросную бумагу, и в глаза мне 
блеснуло золото. Это был небольшой портсигар с бирюзовой кнопочкой в замке, но 
не мужской, а дамский, то есть раза в два меньше.


Эти жмоты поскупились на мужской.


- Мы не договаривались о Том, какой должен быть портсигар - мужской или 
дамский,- заметил мой друг, для того чтобы сразу же пресечь всяческие 
словопрения.
Мой же братишка на правах близкого родственника не без юмора процитировал из 
чеховской "Жалобной книги":


- Лопай, что дают.


На чем наши деловые отношения закончились, и мы отправились обмыть дамский 
портсигарчик в "Метрополь".


Роман "Двенадцать стульев", надеюсь, все из вас читали, и я не буду, леди и 
гамильтоны, его подробно разбирать. Замечу лишь, что все без исключения его 
персонажи написаны с натуры, со знакомых и друзей, а один даже с меня самого, 
где я фигурирую под именем инженера, который говорит своей супруге: "Мусик, дай 
мне гусик" - или что-то подобное.
Что касается центральной фигуры романа Остапа Бендера, то он написан с одного из 
наших одесских друзей. В жизни он носил, конечно, другую фамилию, а имя Остап 
сохранено как весьма редкое.


Прототипом Остапа Бендера был старший брат одного замечательного молодого поэта, 
друга птицелова, эскесса и всей поэтической элиты. Он был первым футуристом, с 
которым я познакомился и подружился. Он издал к тому времени на свой счет 
маленькую книжечку крайне непонятных стихов, в обложке из зеленой обойной 
бумаги, с загадочным названием "Зеленые агаты". Там были такие строки:


"Зеленые агаты! Зелено-черный вздох вам посылаю тихо, когда закат издох". И 
прочий вздор вроде "...гордо-стройный виконт в манто из лягушечьих лапок, а в 
руке - красный зонт" - или нечто подобное, теперь уже не помню.


Это была поэтическая корь, которая у него скоро прошла, и он стал писать 
прелестные стихи сначала в духе Михаила Кузьмина, а потом уже и совсем 
самостоятельные.
К сожалению, в памяти сохранились лишь осколки его лирики.


"Не архангельские трубы - деревянные фаготы пели мне о жизни грубой, о печалях и 
заботах... Не таясь и не тоскуя, слышу я как голос милой золотое Аллилуйя над 
высокою могилой".


Он написал:


"Есть нежное преданье на Ниппоне о маленькой лошадке вроде пони", которая 
забралась на рисовое поле и лакомилась зелеными ростками. За ней погнался 
разгневанный крестьянин, но ее спас художник, вставив в свою картину.


Он изобразил осенние груши на лотке; у них от тумана слезились носики и тому 
подобное.


У него было вечно ироническое выражение добродушного, несколько вытянутого лица, 
черные волосы, гладко причесанные на прямой пробор, озорной носик сатирикончика, 
студенческая тужурка, диагоналевые брюки...
Как все поэты, он был пророк и напророчил себе золотое Аллилуйя над высокой 
могилой.
Смерть его была ужасна, нелепа и вполне в духе того времени - короткого отрезка 
гетманского владычества на Украине. Полная чепуха. Какие-то синие жупаны, 
державная варта, безобразный национализм под покровительством немецких 
оккупационных войск, захвативших по Брестскому миру почти весь юг России.


Брат футуриста был Остап, внешность которого соавторы сохранили в своем романе 
почти в полной неприкосновенности: атлетическое сложение и романтический, чисто 
черноморский характер. Он не имел никакого отношения к литературе и служил в 
уголовном розыске по борьбе с бандитизмом, принявшим угрожающие размеры. Он был 
блестящим оперативным работником. Бандиты поклялись его убить. Но по ошибке, 
введенные в заблуждение фамилией, выстрелили в печень футуристу, который только 
что женился и как раз в это время покупал в мебельном магазине двуспальный 
полосатый матрац.
Я не был на его похоронах, но ключик рассказывал мне, как молодая жена убитого 
поэта и сама поэтесса, красавица, еще так недавно стоявшая на эстраде нашей 
"Зеленой лампы" как царица с двумя золотыми обручами на голове, причесанной 
директуар, и читавшая нараспев свои последние стихи:


"...Радикальное средство от скуки-ваш изящный мотор-ландоле. Я люблю ваши 
смуглые руки на эмалевом белом руле..."


...теперь, распростершись, лежала на высоком сыром могильном холме и, задыхаясь 
от рыданий, с постаревшим, искаженным лицом хватала и запихивала в рот могильную 
землю, как будто именно это могло воскресить молодого поэта, еще так недавно 
слышавшего небесные звуки деревянных фаготов, певших ему о жизни грубой, о 
печалях, о заботах и о вечной любви к прекрасной поэтессе с двумя золотыми 
обручами на голове.
- Ничего более ужасного,- говорил ключик,- в жизни своей я не видел, чем это 
распростертое тело молодой женщины, которая ела могильную землю, и она текла из 
ее накрашенного рта.


Но что же в это время делал брат убитого поэта Остап?


То, что он сделал, было невероятно.


Он узнал, где скрываются убийцы, и один, в своем широком пиджаке, матросской 
тельняшке и капитанке на голове, страшный и могучий, вошел в подвал, где 
скрывались бандиты, в так называемую хавиру, и, войдя, положил на стол свое 
служебное оружие - пистолет-маузер с деревянной ручкой.
Это был знак того, что он хочет говорить, а не стрелять. Бандиты ответили 
вежливостью на вежливость и, в свою очередь, положили на стол револьверы, обрезы 
и финки.
- Кто из вас, подлецов, убил моего брата? - спросил он.
- Я его пришил по ошибке вместо вас, я здесь новый, и меня спутала фамилия,- 
ответил один из бандитов.
Легенда гласит, что Остап, никогда в жизни не проливший ни одной слезы, вынул из 
наружного бокового кармана декоративный платочек и вытер глаза.
- Лучше бы ты, подонок, прострелил мне печень. Ты знаешь, кого ты убил?
- Тогда не знал. А теперь уже имею сведения: известного поэта, друга птицелова. 
И я прошу меня извинить. А если не можете простить, то бери свою пушку, вот тебе 
моя грудь - и будем квиты.


Всю ночь Остап провел в хавире в гостях у бандитов. При свете огарков они пили 
чистый ректификат, не разбавляя его водой, читали стихи убитого поэта, его друга 
птицелова и других поэтов, плакали и со скрежетом зубов целовались взасос.
Это были поминки, короткое перемирие, закончившееся с первыми лучами солнца, 
вышедшего из моря.
Остап спрятал под пиджак свой маузер и беспрепятственно выбрался из подвала, с 
тем чтобы снова начать борьбу не на жизнь, а на смерть с бандитами.


Он продолжал появляться на наших поэтических вечерах, всегда в своей компании, 
ироничный, громадный, широкоплечий, иногда отпуская с места юмористические 
замечания на том новороссийско-черноморском диалекте, которым прославился наш 
город, хотя этот диалект свойствен и Севастополю, и Балаклаве, и Новороссийску и 
в особенности Ростову-на-Дону - вечному сопернику Одессы.
Остапа тянуло к поэтам, хотя он за всю свою жизнь не написал ни одной 
стихотворной строчки. Но в душе он, конечно, был поэт, самый своеобразный из 
всех нас.


Вот каков был прототип Остапа Бендера.


- Это все очень любопытно, то, что вы нам рассказываете, синьор профессоре, но 
мы интересуемся золотым портсигаром. Не можете ли вы нам его показать?
Я был готов к этому вопросу. Его задавали решительно всюду - ив Европе и за 
океаном. В нем заключался важный философский смысл: золото дороже искусства. 
Всем хотелось знать, где золото.
- Увы, синьоры, мистеры, медам и месье, леди и гамильтоны, я его продал, когда 
мне понадобились деньги. Вздох разочарования, но вместе с тем и глубокого 
понимания пролетел по рядам молодых, любознательных и и весьма патлатых 
студентов.
- А что стало с вашей комнатой, месье ле профессор, в том переулке, который вы 
называете таким трудно произносимым словом, как "Мильникоф"? Она занимает так 
много места в ваших лекциях.
К этому стандартному вопросу я тоже был готов. - Мыльников переулок, или, если 
вам угодно, виа Мыльников, рю Мыльников или же Мыльников-стрит, до сих пор 
существует. Его еще не коснулась реконструкция столицы. Но он уже называется 
теперь улица Жуковского. Дом номер четыре стоит на своем месте. В квартире давно 
поселились другие люди, которые, вероятно, не знают, в каком историческом месте 
они живут. Если вы приедете в Москву, можете посетить бывший Мыльников переулок, 
дом четыре. Мою комнату легко заметить с улицы; на ее окнах имеется 
веерообразная белая железная решетка, напоминающая лучи восходящего из-за угла 
солнца, весьма обыкновенная защита от воров как в Европе, так и за океаном.


Время от времени в моей памяти возникают разные события, происшедшие в давние 
времена в Мыльниковом переулке.
Теперь трудно поверить, но в моей комнате вместе со мной в течение нескольких 
дней на диване ночевал великий поэт будетлянин, председатель земного шара. Здесь 
он, голодный и лохматый, с лицом немолодого уездного землемера или ветеринара, 
беспорядочно читал свои странные стихи, из обрывков которых вдруг нет-нет да и 
вспыхивала неслыханной красоты алмазная строчка, например:


"...деньгою серебряных глаз дорога..." -


при изображении цыганки. Гениальная инверсия. Или:


"...прямо в тень тополевых теней, в эти дни золотая мать-мачеха золотой 
черепашкой ползет"...


Или:


"Мне мало надо! Краюшку хлеба, да каплю молока, да это небо, да эти облака".


Или же совсем великое!


"Свобода приходит нагая, бросая на сердце цветы, и мы, с нею в ногу шагая, 
беседуем с небом на ты. Мы воины, смело ударим рукой по суровым Щитам: да будет 
народ государем всегда навсегда здесь и там. Пусть девы поют у оконца меж песен 
о древнем походе о верноподданном солнца самосвободном народе"...


Многие из нас именно так моделировали эпоху.


Мы с будетлянином питались молоком, которое пили из большой китайской вазы, так 
как другой посуды в этой бывшей барской квартире не было, и заедали его черным 
хлебом.
Председатель земного шара не выражал никакого неудовольствия своим нищенским 
положением. Он благостно улыбался, как немного подвыпивший священнослужитель, и 
читал, читал, читал стихи, вытаскивая их из наволочки, которую всюду носил с 
собой, словно эти обрывки бумаги, исписанные детским почерком, были бочоночками 
лото.
Он показывал мне свои "доски судьбы" - большие листы, где были напечатаны 
математические непонятные формулы и хронологические выкладки, предсказывающие 
судьбы человечества.
Говорят, он предсказал первую мировую войну и Октябрьскую революцию.
Неизвестно, когда и где он их сумел напечатать, но, вероятно, в Ленинской 
библиотеке их можно найти. Мой экземпляр с его дарственной надписью утрачен, как 
и многое другое, чему я не придавал значения, надеясь на свою память.


Несомненно, он был сумасшедшим. Но ведь и Магомет был сумасшедшим. Все гении 
более или менее сумасшедшие.


Я был взбешен, что его не издают, и решил повести будетлянина вместе с его 
наволочкой, набитой стихами, прямо в Государственное издательство. Он сначала 
противился, бормоча с улыбкой, что все равно ничего не выйдет, но потом 
согласился, и мы пошли по московским улицам, как два оборванца, или, вернее 
сказать, как цыган с медведем. Я черномазый молодой молдаванский цыган, он - 
исконно русский пожилой медведь, разве только без кольца в носу и железной цепи.
Он шел в старом широком пиджаке с отвисшими карманами, останавливаясь перед 
витринами книжных магазинов и с жадностью рассматривая выставленные книги по 
высшей математике и астрономии. Он шевелил губами, как бы произнося неслышные 
заклинания на неком древне-славянском диалекте, которые можно было по мимике 
попять примерно так:


"О, Даждь-бог, даждь мне денег, дабы мог я купить все эти драгоценные книги, так 
необходимые мне для моей поэзии, для моих досок судьбы".


В одном месте на Никитской он не удержался и вошел в букинистический магазин, 
где его зверино-зоркие глаза еще с улицы увидели на прилавке "Шарманку" Елены 
Гуро и "Садок судей" второй выпуск - одно из самых ранних изданий футуристов, 
напечатанное на синеватой оберточной толстой бумаге, посеревшей от времени, в 
обложке из обоев с цветочками. Он держал в своих больших лапах "Садок судей", 
осторожно перелистывая толстые страницы и любовно поглаживая их.
- Наверное, у вас тоже нет денег? - спросил он меня с некоторой надеждой.
- Увы,- ответил я.
Ему так хотелось иметь эти две книжки! Ну хотя бы одну-"Садок судей", где были, 
кажется, впервые напечатаны его стихи. Но на нет и суда нет.
Он еще долго держал в руках книжки, боясь с ними расстаться. Наконец он вышел из 
магазина еще более мешковатый, удрученный.
На балконе безвкусного особняка в стиле московского модерна миллионера 
Рябушинского против церкви, где венчался Пушкин, ненадолго показалась стройная, 
со скрещенными на груди руками фигура Валерия Брюсова, которого я сразу узнал по 
известному портрету не то Серова, не то Врубеля. Ромбовидная голова с ежиком 
волос. Скуластое лицо, надменная бородка, глаза египетской кошки, как его описал 
Андрей Белый. Он еще царствовал в литературе, но уже не имел власти. Время 
символизма навсегда прошло, на нем был уже не сюртук с шелковыми лацканами, а 
нечто советское, даже, кажется, общепринятая толстовка. Впрочем, не ручаюсь.
Оставив будетлянина в вестибюле внизу на диване, среди множества авторов с 
рукописями в руках и строго наказав ему никуда не отлучаться и ждать, я помчался 
вверх по широченной, манерно изогнутой лестнице с декадентскими, как бы 
оплывшими перилами, украшенными лепными барельефами символических цветов, 
полулилиями-полуподсолнечниками, и, несмотря на строгий окрик барышни-
секретарши, ворвался в непотребно огромный кабинет, где за до глупости 
громаднейшим письменным столом сидел не Валерий Брюсов, а некто маленький, 
ничтожный человечек, наставив на меня черные пики усов.
Профессор!
Терять мне в ту незабвенную пору было нечего, и я, кашляя от скрытого смущения и 
отплевываясь, не стесняясь стал резать правду-матку: дескат