а с 
Мыльникова переулка ничего не потеряла и была вполне счастлива.


Конечно, вас интересует, каким образом мой брат прославился?
Об этом стоит рассказать подробнее, тем более что мне часто задают вопрос, как 
создавался роман "Двенадцать стульев", переведенный на все языки мира и 
неоднократно ставившийся в кино многих стран.


...Я встаю и, отстраняя микрофон, который всегда меня раздражает, начинаю свой 
рассказ с описания авторов "Двенадцати стульев" - сначала я говорю о друге, а 
потом о брате:
- Мой брат, месье и медам, был на шесть лет моложе меня, и я хорошо помню, как 
мама купала его в корыте, пахнущем распаренным липовым деревом, мылом и 
отрубями. У него были закисшие китайские глазки, и он издавал ротиком жалобные 
звуки - кувакал,- вследствие чего и получил название наш кувака.
Затем я говорю студентам о нашей семье, о рано умершей матери и об отце, 
окончившем с серебряной медалью Новороссийский университет, ученике 
прославленного византииста, профессора, академика Кондакова; говорю о нашей 
семейной приверженности к великой русской литературе и папиному книжному шкафу, 
где как величайшие ценности хранились двенадцатитомная "История государства 
Российского" Карамзина, полное собрание сочинений Пушкина, Гоголя, Чехова, 
Лермонтова, Некрасова, Тургенева, Лескова, Гончарова и так далее.
Я рассказываю, как у нас в семье ценился юмор и как мой братец, еще будучи 
гимназистом приготовительного класса, сочинял смешные рассказы - вполне детские, 
но уже обещавшие большой литературный талант.
Все это я говорю для того, чтобы подвести аудиторию к пониманию источников 
юмора, которым пронизаны "Двенадцать стульев".
Я говорю довольно связно, повторяя уже много раз говоренное, а в это же самое 
время, как бы пересекая друг друга по разным направлениям и в разных плоскостях, 
передо мной появляются цветные изображения, таинственным образом возникающие из 
прошлого, из настоящего, даже из будущего,- порождение еще не разгаданной работы 
множества механизмов моего сознания.
Говорю одно, вижу другое, представляю третье, чувствую четвертое, не могу 
вспомнить пятое, и все это совмещается с тем материальным миром, в сфере 
которого я нахожусь в данный миг: маленький золотой карандашик в руке, голубые 
прописи между линейками большой тетради, переделкинская зелень за окном, сильно 
тронутая сентябрьской желтизной, или же наоборот - свинцовое майское небо, лужи, 
покрытые рыбьими глазами весеннего дождя.


...и еще много непознанного в психике, над чем всю жизнь трудился Павлов и гадал 
Фрейд.


Запись Ю. П. Фролова, сообщенная в книге С. Д. Каминского "Динамическое 
нарушение коры головного мозга", М., 1948, стр. 195-196:
"Павлов говорил: когда я думаю о Фрейде и о себе, мне представляются две партии 
горнорабочих, которые начали копать железнодорожный туннель в подошве большой 
горы - человеческой психики. Разница состоит, однако, в том, что Фрейд взял 
немного вниз и зарылся в дебрях бессознательного, а мы добрались уже до света... 
Изучая явления иррадиации и концентрации торможения в мозгу, мы по часам можем 
ныне проследить, где начался интересующий нас нервный процесс, куда он перешел, 
сколько времени там оставался и в какой срок вернулся к исходному пункту. А 
Фрейд может гадать о внутренних состояниях человека. Он может, пожалуй, стать 
основателем новой религии".


Почему же я обращаюсь к этим молодым итальянцам или французам славистам, 
студентам и студенткам, которые стараются записать мою неорганизованную речь в 
свои блокноты, а сам я смотрю - быть может, последний раз в жизни - в окно на 
средневековый двор старинного Миланского университета, на белые и черные статуи, 
на аркады, окружающие невероятно просторный двор, но при этом почему-то думаю о 
судьбе старых европейских деревьев, которым опоздавшая весна не позволяет еще 
зазеленеть,- черных многовековых деревьев, вечно преследующих меня по дорогам 
Брабанта, Фландрии, Уэльса, Нормандии, Пьемонта, Ломбардии?..
Одни из них бегут за мной и не могут догнать; другие убегают от меня за 
горизонт, и я не могу их догнать.
Но все они кажутся мне лишь черными скелетами, хотя я и знаю, что в них надежно 
теплится зеленая жизнь, никогда их не покидающая; летом она бушует, осенью 
начинает осторожно прятаться, зимой таинственно спит, прикидываясь мертвой, в 
корневых сосудах, в капиллярах, среди возрастных колец сердцевины, но никогда не 
умирает, вечно живет.


Лето умирает. Осень умирает. Зима - сама смерть. А весна постоянна. Она живет 
бесконечно в недрах вечно изменяющейся материи, только меняет свои формы.


Самая волнующая форма - это миг, предшествующий появлению первой зелени на 
черноте якобы мертвых древесных развилок.
Может быть, это март в Александровском парке, где мама, вся черная, как и 
деревья вокруг нас, стояла возле мертвого розариума, и черный ветер с моря нес 
над трепещущим орлиным пером ее шляпы грузные дождевые облака, и все в мире 
казалось мертвым, между тем как весна незримо, как жизнь моего еще не 
родившегося братишки, уже где-то трепетала, и билось маленькое сердечко.
Брат приехал ко мне в Мыльников переулок с юга, вызванный моими отчаянными 
письмами. Будучи еще почти совсем мальчишкой, он служил в уездном уголовном 
розыске, в отделе по борьбе с бандитизмом, свирепствовавшим на юге. А что ему 
еще оставалось? Отец умер. Я уехал в Москву. Он остался один, не успев даже 
окончить гимназию. Песчинка в вихре революции. Где-то в степях Новороссии он 
гонялся на обывательских лошадях за бандитами - остатками разгромленной 
петлюровщины и махновщины, особенно свирепствовавшими в районе еще не вполне 
ликвидированных немецких колоний.
Я понимал, что в любую минуту он может погибнуть от пули из бандитского обреза. 
Мои отчаянные письма в конце концов его убедили.
Он появился уже не мальчиком, но еще и не вполне созревшим молодым человеком, 
жгучим брюнетом, юношей, вытянувшимся, обветренным, с почерневшим от 
новороссийского загара, худым, несколько монгольским лицом, в длинной, до. пят, 
крестьянской свитке, крытой поверх черного бараньего меха синим грубым сукном, в 
юфтевых сапогах и кепке агента уголовного розыска. Он поселился у меня. Его все 
время мучило, что он живет, ничем не занимаясь, на моих хлебах. Он решил 
поступить на службу. Но куда? В стране все еще была безработица. У него имелись 
отличные рекомендации уездного уголовного розыска, и он пошел с ними в 
московский уголовный розыск, где ему предложили место, как вы думаете, где? - ни 
более ни менее как в Бутырской тюрьме надзирателем в больничном отделении.
Он сообщил мне об этом не без некоторой гордости, прибавив, что теперь больше не 
будет мне в тягость.
Я ужаснулся.
...мой родной брат, мальчик из интеллигентной семьи, сын преподавателя, 
серебряного медалиста Новороссийского университета, внук генерал-майора и 
вятского соборного протоиерея, правнук героя Отечественной войны двенадцатого 
года, служившего в войсках Кутузова, Багратиона, Ланжерона, атамана Платова, 
получившего четырнадцать ранений при взятии Дрездена и Гамбурга,- этот юноша, 
почти еще мальчик, должен будет за двадцать рублей в месяц служить в Бутырках, 
открывая ключами больничные камеры, и носить на груди металлическую бляху с 
номером!..
Несмотря на все мои уговоры, брат не соглашался отказаться от своего намерения и 
аккуратно стал ездить на трамвае в Бутырки, до которых было настолько далеко от 
Мыльникова переулка, что приходилось два раза пересаживаться и еще одну 
остановку проезжать на дряхлом автобусе: получалось, что на один только проезд 
уходит почти все его жалованье.
Я настаивал, чтобы он бросил свою глупую затею. Он уперся. Тогда я решил сделать 
из него профессионального журналиста и посоветовал что-нибудь написать на пробу. 
Он уперся еще больше.
- Но почему же? - спрашивал я с раздражением.
- Потому что я не умею,- почти со злобой отвечал он.
- Но послушай, неужели тебе не ясно, что каждый более или менее интеллигентный, 
грамотный человек может что-нибудь написать?
- Что именно?
- Бог мой, ну что-нибудь.
- Конкретно?
- Мало ли... Не все ли равно... Ты столько рассказывал забавных случаев из своей 
уголовной практики. Ну возьми какой-нибудь сюжетец.
- Например?
- Ну, например, как вы там где-то в уезде накрыли какого-то типа по фамилии 
Гусь, воровавшего казенные доски.
- Я не умею,- заскрипел зубами брат, и его шоколадного цвета глаза китайского 
разреза свирепо сверкнули. Тогда я решил употребить самое грубое средство.
- Ты что же это? Рассчитываешь сидеть у меня на шее со своим нищенским 
жалованьем?
Мой брат побледнел от оскорбления, потом покраснел, но сдержался и, еще сильнее 
стиснув зубы, процедил, с ненавистью глядя на меня:
- Хорошо. Я напишу. Говори, что писать.
- Напиши про Гуся и доски.
- Сколько страниц? - спросил он бесстрастно.
- Шесть,- сказал я, подумав.
Он сел за мой письменный столик между двух окон, придвинул к себе бумагу, 
обмакнул перо в чернильницу и стал писать - не быстро, но и не медленно, как 
автомат, ни на минуту не отрываясь от писания, с яростно-неподвижным лицом, на 
которой я без труда прочел покорность и отвращение.
Примерно через час, не сделав ни одной помарки и ни разу не передохнув, он 
исписал от начала до конца ровно шесть страниц и, не глядя на меня, подал свою 
рукопись через плечо.
- Подавись! - тихо сказал он.
У него оказался четкий, красивый, мелкий почерк, унаследованный от папы. Я 
пробежал написанные им шесть страниц и с удивлением понял, что он совсем недурно 
владеет пером. Получился отличный очерк, полный юмора и наблюдательности.
Я тотчас отвез его на трамвае А в редакцию "Накануне", дал секретарю, причем 
сказал:
- Если это вам даже не понравится, то все равно это надо напечатать. Вы 
понимаете - надо! От этого зависит судьба человека.
Рукопись полетела на "юнкерсе" в Берлин, где печаталось "Накануне", и вернулась 
обратно уже в виде фельетона, напечатанного в литературном приложении под 
псевдонимом, который я ему дал.
- Заплатите как можно больше,- сказал я представителю московского отделения 
"Накануне".
После этого я отнес номер газеты с фельетоном под названием "Гусь и доски" (а 
может быть, "Доски и Гусь") на Мыльников и вручил ее брату, который был не 
столько польщен, сколько удивлен.
- Поезжай за гонораром,- сухо приказал я. Он поехал и привез домой три отличных, 
свободно конвертируемых червонца, то есть тридцать рублей,- валюту того времени.
- Ну,- сказал я,- так что же выгоднее: служить в Бутырках иди писать фельетоны? 
За один час сравнительно легкой и чистой работы ты получил больше, чем за месяц 
бездарных поездок в Бутырки.
Брат оказался мальчиком сообразительным и старательным, так что месяца через 
два, облазив редакции всех юмористических журналов Москвы, веселый, общительный 
и обаятельный, он стал очень прилично зарабатывать, не отказываясь ни от каких 
жанров: писал фельетоны в прозе и, к моему удивлению, даже в стихах, давал темы 
для карикатур, делал под ними подписи, подружился со всеми юмористами столицы, 
наведывался в "Гудок", сдал казенный наган в Московское управление уголовного 
розыска, отлично оделся, немного пополнел, брился и стригся в парикмахерской с 
одеколоном, завел несколько приятных знакомств, нашел себе отдельную комнату, и 
однажды рано утром я встретил его на Большой Дмитровке:


...он, видимо, возвращался после ночных похождений. Тогда еще не вывелись 
извозчики, и он ехал в открытом экипаже на дутиках - то есть на дутых резиновых 
шинах,- модно одетый молодой человек, жгучий брюнет с косым пробором, со следами 
бессонной ночи на красивом добродушном лице, со скользящей мечтательной улыбкой 
и слипающимися счастливыми глазами.


Кажется, он спросонья мурлыкал про себя что-то из своих любимых опер, а к 
пуговице его пиджака был привязан на длинной нитке красный воздушный шарик, 
сопровождавший его как ангел-хранитель и ярко блестевший на утреннем московском 
солнышке.


Меня он не заметил.
Проплыл мимо, мягко подпрыгивая на дутиках, и я как старший брат, с одной 
стороны, был доволен, что из него, как говорится, "вышел человек", а с другой 
стороны, чувствовал некоторое неодобрение по поводу его образа жизни, хотя сам 
вел себя в таком же духе, если не хуже.
Наша встреча произошла на том самом месте, где несколько лет спустя Командор 
назначил мне свидание, с тем чтобы накануне очередной октябрьской годовщины мы 
пошли в МК и там в отделе пропаганды сочинили бы вместе стихотворные лозунги для 
праздничной демонстрации на Красной площади после военного парада.
Приглашая меня на эту совместную поэтическую работу, Командор строго заметил:
- Но имейте в виду - это бесплатно. Это наш с вами гражданский долг.
МК помещался тут же рядом, в том особняке, где сейчас находится Прокуратура 
СССР, и мы сидели в пустой комнате агитпропа и сочиняли лозунги, которые потом, 
написанные на кумачовых полотнищах, поплыли над толпой по улицам Москвы, а потом 
через всю Красную площадь мимо Мавзолея, еще в то время деревянного.
По странному стечению обстоятельств через несколько лет на том же самом месте мы 
встретились с Командором, шагавшим на голову выше остальных прохожих. Он только 
что написал "Марш времени" для своей "Бани" и тут же в такт своим чугунным шагам 
прочитал его мне: видимо, ему не терпелось лишний раз проверить его звучание 
среди шумной улицы революционной Москвы.


"Вперед, время! Время, вперед!"


Этот кусок города сохранился до сих пор почти в полной неприкосновенности, 
подобно тому как среди обломков моей разрушающейся и перестраивающейся памяти 
сохранилось видение Командора, выбрасывающего вперед шагающие ноги с задранными 
тупыми носами башмаков, и клюквенно-красного, отражающего солнышко воздушного 
шарика, плывущего над экипажем моего брата, которому в недалеком будущем 
предстояло сделаться соавтором знаменитого на весь мир романа.


Сейчас я вам, синьоры, расскажу, каким образом появился на свет этот роман.


Прочитав где-то сплетню, что автор "Трех мушкетеров" писал свои многочисленные 
романы не один, а нанимал нескольких талантливых литературных подельщиков, 
воплощавших его замыслы на бумаге, я решил однажды тоже сделаться чем-то вроде 
Дюма-пе'ра и командовать кучкой литературных наемников. Благо в это время мое 
воображение кипело и я решительно не знал, куда девать сюжеты, ежеминутно 
приходившие мне в голову. Среди них появился сюжет о бриллиантах, спрятанных во 
время революции в одном из двенадцати стульев гостиного гарнитура.
Сюжет не бог весть какой, так как в литературе уже имелось "Шесть Наполеонов" 
Конан-Дойля, а также уморительно смешная повесть молодого, рано умершего 
советского писателя-петроградца Льва Лунца, написавшего о том, как некое 
буржуазное семейство бежит от советской власти за границу, спрятав свои 
бриллианты в платяную щетку.


Маленький, худенький, с прелестным личиком обреченного на раннюю смерть, Лев 
Лунц, приведенный Кавериным в Мыльников переулок, с такой серьезностью читал 
свою повесть, что мы буквально катались по полу от смеха.


Ну и еще кое-что в этом роде я слышал в ту пору.


Тогда я носился со своей теорией движущегося героя, без которого не может 
обойтись ни один увлекательный роман: он дает возможность переноситься в 
пространстве и включать в себя множество происшествий, что так любят читатели.
Теперь-то я знаю, что теория моя ошибочна. Сейчас у меня совсем противоположное 
мнение: в хорошем романе (хотя я и не признаю деление прозы на жанры) герой 
должен быть неподвижен, а обращаться вокруг него должен весь физический мир, что 
и составит если не галактику, то, во всяком случае, солнечную систему 
художественного произведения.


Ну а тогда, увлекаясь гоголевским Чичиковым, я считал, что сила "Мертвых душ" 
заключается в том, что Гоголю удалось найти движущегося героя. В силу своей 
страсти к обогащению Чичиков принужден все время быть в движении - покупать у 
разных людей мертвые души. Именно это позволило автору создать целую галерею 
человеческих типов и характеров, что составляет содержание его разоблачительной 
поэмы.


Поиски бриллиантов, спрятанных в одном из двенадцати стульев, разбросанных 
революцией по стране, давало, по моим соображениям, возможность нарисовать 
сатирическую галерею современных типов времен нэпа.
Все это я изложил моему другу и моему брату, которых решил превратить по примеру 
Дюма-пера в своих литературных негров: я предлагаю тему, пружину, они эту тему 
разрабатывают, облекают в плоть и кровь сатирического романа. Я прохожусь по их 
писанию рукой мастера. И получается забавный плутовской роман, в отличие от 
Дюма-пера выходящий под нашими тремя именами. А гонорар делится поровну.


Почему я выбрал своими неграми именно их - моего друга и моего брата? На это 
трудно ответить. Тут, вероятно, сыграла известную роль моя интуиция, собачий нюх 
на таланты, даже еще не проявившиеся в полную силу.
Я представил себе их обоих - таких разных и таких ярких - и понял, что они 
созданы для того, чтобы дополнять друг друга. Мое воображение нарисовало некоего 
двуединого гения, вполне подходящего для роли моего негра.
До этого дня они оба были, в общем, мало знакомы друг с другом. Они вращались в 
разных литературных сферах. Я предложил им соединиться. Они не без любопытства 
осмотрели друг друга с ног до головы. Между ними проскочила, как говорится в 
старых романах, электрическая искра. Они приветливо улыбнулись друг другу и 
согласились на мое предложение.
Возможно, их прельстила возможность крупно заработать; чем черт не шутит! Не 
знаю. Но они согласились. Я же уехал на Зеленый мыс под Батумом сочинять 
водевиль для Художественного театра, оставив моим крепостным довольно подробный 
план будущего романа.
Несколько раз они присылали отчаянные телеграммы, прося указаний по разным 
вопросам, возникающим во время сочинения романа.
Сначала я отвечал им коротко:


"Думайте сами".


А потом и совсем перестал отвечать, погруженный в райскую жизнь в субтропиках, 
среди бамбуков, бананов, мандаринов, висящих на деревьях как маленькие зелено-
желтые фонарики, деля время между купаньем, дольче фар ньенте и писанием 
"Квадратуры крута".
Еще почти совсем летнее октябрьское солнце, косые черноморские волны, 
безостановочно набегающие на пляж, те самые волны, о которых по ту сторону 
Зеленого мыса сочинял мулат, еще более посмуглевший на аджарском солнце, 
следующие строки:


"...их много. Им немыслим счет. Их тьма. Они шумят в миноре. Прибой, как вафли, 
их печет... В родстве со всем, что есть, уверясь и знаясь с будущим в быту, 
нельзя не впасть к концу, как в ересь, в неслыханную простоту".


Боюсь, что к своему концу я действительно впадаю в ересь неслыханной простоты.
Но что же делать, если так случилось? Впрочем, мовизм - это и есть простота, но 
не просто простота, а именно неслыханная...


Так пел мулат за Зеленым мысом в Кобулетах -


"...обнявшись, как поэт в работе, что в жизни порознь видно двум,- одним концом 
ночное Поти, другим - светящийся Батум"...


Но я пытаюсь быть пощаженным, соединив в этом своем сумбурном выступлении ересь 
сложности с ересью неслыханной простоты, чего так и не удалось в своей прозе 
достигнуть мулату.


Брат и друг обиделись на мое молчание и перестали тревожить меня телеграммами с 
мольбами о помощи.


Иногда я совершал набег на Батум с бамбуковыми галереями его гостиниц, с 
бархатной мебелью духанов, где подавалось ни с чем не сравнимое кипиани в 
толстых бутылках с красно-золотыми этикетками, нанимал ялик, выезжал на 
батумский рейд и, сбрасывая с себя одежду, бросался в темную, уже почти ночную 
воду акватории, покрытую павлиньими перьями нефти.
Пока мои спутники, два грузинских поэта, оставшихся в ялике, с ужасом 
восхищались моим молодецким поступком, я плавал и нырял среди пароходов, черные 
корпуса которых были вбли