ое, ради этого слова было 
написано все стихотворение.
Потом настало время Метерлинка. Некоторое время ключик носился с книгой, 
кажется, Уолтера Патера, "Воображаемые портреты", очаровавшей его своей 
раскованностью и метафоричностью. Зачитывался он также "Крестовым походом 
детей", если не ошибаюсь Марселя Швоба. Всю жизнь ключик преклонялся перед 
Эдгаром По, считал его величайшим писателем мира, что не мешало ему в то же 
время очень ловко сочинять поэзы под Игоря Северянина, а позже даже восхищаться 
песенками Вертинского; это тогда считалось признаком дурного тона, и совершенно 
напрасно. Странность, которую я до сих пор не могу объяснить.
Ключик упорно настаивал, что Вертинский - выдающийся поэт, в доказательство чего 
приводил строчку: "Аллилуйя, как синяя птица".
Самое поразительное было то, что впоследствии однажды сам неумолимый Командор 
сказал мне, что считает Вертинского большим поэтом, а дождаться от Командора 
такой оценки было делом нелегким.

Ключик опередил нас независимостью своих литературных вкусов. Он никогда не 
подчинялся общему мнению, чаще всего ошибочному.
Увлекался ключик также и Уэллсом, которого считал не только родоначальником 
целого громадного литературного направления, но также и великим художником, 
несравненным изобразителем какой-то печально-волшебной Англии начала двадцатого 
века, так не похожей на Англию Диккенса и вместо с тем на нее похожей.
Не знаю, заметили ли исследователи громадное влияние Уэллса-фантаста на 
Командора, автора почти всегда фантастических поэм и "Бани" с ее машиной 
времени.
Не говорю уж о постоянном, устойчивом влиянии на ключика Толстого н 
Достоевского, как бы исключающих друг друга, но в то же время так прочно 
слившихся в творчестве ключика.
Воздух, которым дышал ключик, всегда был перенасыщен поэзией Блока. Впрочем, 
тогда, как и теперь, Блоку поклонялись все.
Однажды я прочитал ключику Бунина, в то время малоизвестного и почти никем не 
признанного. Ключик поморщился. Но, видно, поэзии Бунина удалось проникнуть в 
тайное тайных ключика; в один прекрасный день, вернувшись из деревни, где он жил 
репетитором в доме степного помещика, ключик прочитал мне новое стихотворение 
под названием "В степи", посвященное мне и написанное "под Бунина".

"Иду в степи под золотым закатом... Как хорошо здесь! Весь простор - румян и все 
в огне, а по далеким хатам ползет, дымясь, сиреневый туман" - ну и так далее.

Я был очень удивлен.
Это было скорее "под меня", чем "под Бунина", и, кажется, ключик больше никогда 
не упражнялся в подобном роде, совершенно ему не свойственном: его гений 
развивался по совсем другим законам.
Думаю, что влиял на ключика также и Станислав Пшибышевский - польский декадент, 
имевший в то время большой успех. "Под Пшибышевского" ключик написал драму 
"Маленькое сердце", которую однажды и разыграли поклонники его таланта на сцене 
местного музыкального училища. Я был помощником режиссера, и в сцене, когда 
некий "золотоволосый Антек" должен был застрелиться от любви к некой Ванде, я 
должен был за кулисами выстрелить из настоящего револьвера в потолок. Но, 
конечно, мой револьвер дал осечку и некоторое время "золотоволосый Антек" 
растерянно вертел в руках бутафорский револьвер, время от времени неуверенно 
прикладывая его то к виску, то к сердцу, а мой настоящий револьвер как нарочно 
давал осечку за осечкой. Тогда я трахнул подвернувшимся табуретом по доскам 
театрального пола. "Золотоволосый Антек", вздрогнув от неожиданности, поспешил 
приложить бутафорский револьвер к сердцу и с некоторым опозданием упал под стол, 
так что пьеса в конечном итоге закончилась благополучно, и публика была в 
восторге, устроила ключику овацию, и он выходил несколько раз кланяться, 
маленький, серенький, лобастенький слоненок, сияя славой, а я аккуратно дергал 
за веревку, раздвигая и задвигая самодельный занавес.
Барышня, игравшая главную роль роковой женщины Ванды, помнится мне, выходя на 
вызовы, на глазах у всех поцеловала ключику руку, что вызвало во мне жгучую 
зависть. Барышня-гимназистка была очень хорошенькая.


"Черт возьми, везет же этому ключику! Что она в нем нашла, интересно? Пьеска так 
себе, под Пшибышевского, декадентщина, а сам ключик просто серый слоненок!"
Вообще взаимная зависть крепче, чем любовь, всю жизнь привязывала нас друг к 
другу начиная с юности.
Однажды ключик сказал мне, что не знает более сильного двигателя творчества, чем 
зависть.
Я бы согласился с этим, если бы не считал, что есть еще более могучая сила: 
любовь. Но не просто любовь, а любовь неразделенная, измена или просто любовь 
неудачная, в особенности любовь ранняя, которая оставляет в сердце рубец на всю 
жизнь.
В истоках творчества гения ищите измену или неразделенную любовь. Чем опаснее 
нанесенная рана, тем гениальнее творения художника, приводящие его в конце 
концов к самоуничтожению.

Я не хочу приводить примеры. Они слишком хорошо известны.

Однако надо иметь в виду, что самоуничтожение не всегда самоубийство. Иногда оно 
принимает другие, более скрытые, но не менее ужасные формы: дуэль Пушкина, уход 
Толстого из Ясной Поляны.
Переживши рядом с ключиком лучшую часть нашей жизни, я имел возможность не 
только наблюдать, но и участвовать в постоянных изменениях его гения, все время 
толкавшего его в пропасть.
Я был так душевно с ним близок, что нанесенная ему некогда рана оставила шрам и 
в моем сердце. Я был свидетелем его любовной драмы, как бы незримой для 
окружающих: ключик был скрытен и самолюбив; он ничем не выдал своего отчаяния. 
Идеалом женщины для него всегда была Настасья Филипповна из "Идиота" с ее 
странной, неустроенной судьбой, с ее прекрасным, несколько скуластым лицом 
мещанской красавицы, с ее чисто русской сумасшедшинкой.
Он так и не нашел в жизни своего литературного идеала. В жизни обычно все 
складывается вопреки мечтам.
Подругой ключика стала молоденькая, едва ли не семнадцатилетняя, веселая 
девушка, хорошенькая и голубоглазая. Откуда она взялась, не имеет значения. Ее 
появление было предопределено.
Только что, более чем с двухлетним опозданием, у нас окончательно установилась 
советская власть, и мы оказались в магнитном поле победившей революции, так 
решительно изменившей всю нашу жизнь.
Впервые мы почувствовали себя освобожденными от всех тягот и предрассудков 
старого мира, от обязательств семейных, религиозных, даже моральных; мы опьянели 
от воздуха свободы: только права и никаких обязанностей. Мы не капиталисты, не 
помещики, не фабриканты, не кулаки. Мы дети мелких служащих, учителей, акцизных 
чиновников, ремесленников.
Мы - разночинцы.
Нам нечего терять, даже цепей, которых у нас тоже не было.
Революция открыла для пас неограниченные возможности.
Может быть, мы излишне идеализировали революцию, не понимая, что и революция 
накладывает на человека обязательства, а полная, химически чистая свобода 
настанет в мире еще не так-то скоро, лишь после того, когда на земном шаре 
разрушится последнее государство и "все народы, распри позабыв, в единую семью 
соединятся".
Но тогда нам казалось, что мы уже шагнули в этот отдаленный мир всеобщего 
счастья.
Некоторые из нас ушли из своих семейств и поселились в отдельных комнатах по 
ордерам губжилотдела. Мы были ближе к Фурье, чем к Марксу. Образовалась коммуна 
поэтов.
В реквизированном особняке при свете масляных и сальных коптилок мы читали по 
вечерам стихи, в то время как в темных переулках города, лишенного 
электрического тока, возле некоторых домов останавливались автомобили ЧК с 
погашенными фарами и над всем мертвым и черным городом светился лишь один ярко 
горевший электричеством семиэтажный дом губчека, где решались судьбы последних 
организаций, оставленных в подполье бежавшей из города контрреволюцией, а утром 
па стенах домов и на афишных тумбах расклеивались списки расстрелянных.
Я даже не заметил, с чего и как начался роман ключика. Просто однажды рядом с 
ним появилась девушка, как нельзя более соответствующая стихам из "Руслана и 
Людмилы":

"...есть волшебницы другие, которых ненавижу я: улыбка, очи голубые и голос 
милый - о друзья! Не верьте им: они лукавы! Страшитесь, подражая мне, их 
упоительной отравы",

Вероятно, читатель с неудовольствием заметил, что я злоупотребляю цитатами. Но 
дело в том, что я считаю хорошую литературу такой же составной частью 
окружающего меня мира, как леса, горы, моря, облака, звезды, реки, города, 
восходы, закаты, исторические события, страсти и так далее, то есть тем 
материалом, который писатель употребляет для постройки своих произведений.

Для меня Пушкин - великое произведение природы вроде грозы, бури, метели, 
летучей гряды облаков, лунной ночи, чувыканья соловьев, даже чумы.
Я его цитирую, так же как цитирую множество других прекрасных авторов и явлений 
природы.

Процитировал же Толстой предутреннюю летнюю луну, похожую на кусок ртути. Именно 
на кусок. Хотя ртуть в обычных земных условиях существует как шарик.
Так что примиритесь с этой моей манерой; почему же мне не цитировать других в 
том случае, когда я сам не могу создать лучшего?
Итак:

"...улыбка, очи голубые и голос милый..."

Такова была подруга ключика - его первая любовь! - а то, что "она лукава", 
выяснилось позже и нанесло ключику незаживающую рану, что оставила неизгладимый 
след на всем его творчестве, сделала его гениальным и привела в конце концов к 
медленному самоуничтожению. Это стало вполне ясно только теперь, когда ключика 
уже давно не существует на свете и только его тень неотступно следует за мною. 
Мне кажется, что я постиг еще не обнаруженную трагедию ключика.

Ах, как они любили друг друга - ключик и его дружок, дружочек, как он ее называл 
в минуты нежности. Они были неразлучны, как дети, крепко держащиеся за руки. Их 
любовь, не скрытая никакими условностями, была на виду у всех, и мы не без 
зависти наблюдали за этой четой, окруженной облаком счастья.
Не связанные друг с другом никакими обязательствами, нищие, молодые, нередко 
голодные, веселые, нежные, они способны были вдруг поцеловаться среди бела дня 
прямо па улице, среди революционных плакатов и списков расстрелянных. Они 
осыпали друг друга самыми ласковыми прозвищами, и ключик, великий мастер слова, 
столь изобретательный в своих литературных произведениях, ничего не мог 
придумать более оригинального, чем "дружочек, друзик".
Он бесконечно спрашивал:
- Скажи, ведь ты мой верный дружок, дружочек, грузик?
На что она также, беспечно смеясь, отвечала:
- А ты ведь мой слоненок, слоник?
Никому в голову не могло прийти, что в это время у ключика в семье разыгрывается 
драма. Считалось, что всякого рода семейные драмы ушли в прошлое вместе со 
старым миром. Увы, это было не так.
Семья ключика собиралась уезжать в Польшу, провозглашенную независимым 
государством. Поляки возвращались из России на родину. И вдруг оказалось, что 
ключик решительно отказывается ехать с родителями. Несмотря на то, что он всегда 
даже несколько преувеличенно гордился своим шляхетством, он не захотел променять 
революционную Россию на панскую Польшу.
В упрямстве ключика его семья обвинила девушку, с которой ключик не хотел 
расстаться. Мать ключика ее возненавидела и потребовала разрыва. Ключик 
отказался. Властная полька, католичка, "полесская ведьма" прокляла сына, 
променявшего Польшу на советскую девушку, с которой ключик даже не был обвенчан 
или, в крайнем случае, зарегистрирован.
Произошла драматическая сцепа между матерью и сыном, который до этого случая был 
всегда почтительным и послушным. Но вдруг взбунтовался. В нем заговорила 
материнская кровь. Нашла коса на камень.
Семья ключика уехала в Польшу. Ключик остался. Его любовь к дружочку не изменила 
наших отношений. Но теперь нас уже было не двое, а трое. Впрочем, когда нас 
перевели в Харьков на работу в Угросту для укрепления пропагандистского сектора, 
дружочек на некоторое время осталась в Одессе, так что самые тяжелые, голодные 
дни не испытала, но времена переменились и скоро она перебралась к ключику в 
Харьков. Мы жили втроем, нанимая две комнаты на углу Девичьей и Черноглазовской, 
прельстивших нас своими поэтическими названиями.
Дела наши поправились. Мы прижились в чужом Харькове, уже недурно зарабатывали, 
иногда вспоминая свой родной город и некоторые проказы прежних дней, среди 
которых видное место занимала забавная история брака дружочка с одним солидным 
служащим в губпродкоме. По первым буквам его имени, отчества и фамилии он 
получил по моде того времени сокращенное название Мак. Ему было лет сорок, что 
делало его в наших глазах стариком. Он был весьма приличен, вежлив, усат, 
бородат и, я бы даже сказал, не лишен некоторой приятности. Он был, что 
называется, вполне порядочный человек, вдовец с двумя обручальными кольцами на 
пальце. Он был постоянным посетителем наших поэтических вечеров, где и влюбился 
в дружочка.

Когда они успели договориться, неизвестно.

Но в один прекрасный день дружок с веселым смехом объявила ключику, что она 
вышла замуж за Мака и уже переехала к нему.
Она нежно обняла ключика, стала его целовать, роняя прозрачные слезы, объяснила, 
что, служа в продовольственном комитете, Мак имеет возможность получать продукты 
и что ей надоело влачить полуголодное существование, что одной любви для полного 
счастья недостаточно, но что ключик навсегда останется для нее самым светлым 
воспоминанием, самым-самым ее любимым друзиком, слоником, гением и что она не 
забудет нас и обещает нам продукты.

Тогда я еще не читал роман аббата Прево и не понял, что дружочек - разновидность 
Манон Леско и что тут уж ничего не поделаешь.
Ключик в роли кавалера де Гри" грустно поник головой. Он начитался Толстого и 
был непротивленцем. Я же страшно возмутился и наговорил дружочку массу 
неприятных слов, на что она, весело смеясь, блестя голубыми глазами, сказала, 
что понимает, какую глупость совершила, и согласна в любой миг бросить Мака, но 
только стесняется сделать это сама. Надо, чтобы она была насильно вырвана из рук 
Мака, похищена.
- Это будет так забавно,- прибавила она,- и я опять вернусь к моему любимому 
слоненку.

Так как ключик по своей природе был человек воспитанный, не склонный к 
авантюрам, то похищение дружочка я взял на себя как наиболее отчаянный из всей 
нашей компании.
В условленное время мы отправились с ключиком за дружочком. Ключик остался на 
улице, шагая взад-вперед перед подъездом, хмурый, небритый, нервный, как 
ревнивый гном, а я поднялся по лестнице и громко постучал в дверь кулаком.
Дверь открыл сам Мак. Увидев меня, он засуетился и стал теребить бородку, как бы 
предчувствуя беду.
Вид у меня был устрашающий: офицерский френч времен Керенского, холщовые штаны, 
деревянные сандалии на босу ногу, в зубах трубка, дымящая махоркой, а на бритой 
голове красная турецкая феска с черной кистью, полученная мною по ордеру вместо 
шапки в городском вещевом складе.
Не удивляйтесь: таково было то достославное время - граждан снабжали чем бог 
послал, но зато бесплатно.

- Где дружочек? - грубым голосом спросил я.
- Видите ли...- начал Мак, теребя шнурок пенсне.
- Слушайте, Мак, не валяйте дурака, сию же минуту позовите дружочка. Я вам 
покажу, как быть в наше время синей бородой! Ну, поворачивайтесь живее!
- Дружочек! - блеющим голосом позвал Мак, и нос его побелел.
- Я здесь,- сказала дружочек, появляясь в дверях буржуазно обставленной 
комнаты.- Здравствуй.
- Я пришел за тобой. Нечего тебе здесь прохлаждаться. Ключик тебя ждет внизу.
- Позвольте...- пробормотал Мак.
- Не позволю,- сказал я.
- Ты меня извини, дорогой,- сказала дружочек, обращаясь к Маку.- Мне очень перед 
тобой неловко, но ты сам понимаешь, наша любовь была ошибкой. Я люблю ключика и 
должна к нему вернуться.
- Идем,- скомандовал я.
- Подожди, я сейчас возьму вещи.
- Какие вещи? - удивился я.- Ты ушла от ключика в одном платьице.
- А теперь у меня уже есть вещи. И продукты,- прибавила она, скрылась в плюшевых 
недрах квартиры и проворно вернулась с двумя свертками.- Прощай, Мак, не сердись 
на меня,- милым голосом сказала она Маку.
У Мака на испуганном лице показались слезы.
- И смотрите у меня,- сказал я на прощанье, погрозив Маку трубкой,- чтобы этого 
больше не повторялось!
Мы с дружочком спустились по лестнице на улицу, где я передал нашу Манон Леско с 
рук на руки кавалеру де Гри".

Читателю все это может показаться невероятным, но таково было время. Паспортов 
не существовало, и браки легко заключались и расторгались в отделе актов 
гражданского состояния на Дерибасовской в бывшем табачном магазине Стамболи, где 
еще не выветрился запах турецкого табака. Браки заключались по взаимному 
согласию, а разводы в одностороннем порядке.
Как ни странно, но всю эту историю с Маком мы тогда воспринимали всего лишь как 
забавное приключение, не понимая всей серьезности того, что случилось.

Не прошло и года, как ключик вспомнил об этом, но уже было поздно.

Во всяком случае, еще долгое время история с Маком служила поводом для веселых 
импровизаций и дружочек не без юмора рассказывала, как она была замужней дамой.
Через некоторое время, уже в Москве, в моей комнате в Мыльниковом переулке 
раздался телефонный звонок и оживленный женский голос сказал:
- Здравствуй. Как поживаешь?
Я узнал голос дружочка.
- Можешь меня поздравить, я уже в Москве,- сказала она.
- А ключик? - спросил я.
- Остался в Харькове.
- Как! Ты приехала одна?
- Не совсем,- проговорила дружочек, и я услышал ее странный смешок.
- Как это не совсем? - спросил я, предчувствуя недоброе.
- А так! - услышал я беспечный голос.- Жди нас. И через полчаса в мою комнату 
вбежала нарядно одетая, в модной шляпке, с сумочкой, даже, кажется, в перчатках 
дружочек, а следом за ней боком, криво, как бы расталкивая воздух высоко 
поднятым плечом, прошел в дверь человек в новом костюме и в соломенной шляпе-
канотье - высокий, с ногой, двигающейся как на шарнирах.

Это был колченогий - так я буду его называть в дальнейшем - одна из самых 
удивительных и, может быть, даже зловещих фигур, вдруг появившихся среди нас, 
странное порождение той эпохи.
Остатки деникинских войск были сброшены в Черное море; обезумевшие толпы 
беглецов из Петрограда, Москвы, Киева - почти все, что осталось от российской 
Вандеи,- штурмовали пароходы, уходившие в Варну, Стамбул, Салоники, Марсель.
Контрразведчики, не сумевшие пробиться на пароход, стрелялись тут же на 
пристани, среди груды брошенных чемоданов. Город, взятый с налета конницей 
Котовского и регулярной московской дивизией Красной Армии, одетой в новые 
оранжевые полушубки, был чист и безлюден, как бы вычищенный железной метлой от 
всей его белогвардейской нечисти, многочисленных ярких вывесок магазинов, медных 
досок консульств и банков, золотых букв гостиниц и ресторанов...
Город, приняв огненное крещение, как бы очистился от скверны, помолодел и замер 
в ожидании начала новой жизни.
Пароходы с эмигрантами еще чернели на горизонте как выброшенная куча дымящегося 
шлака, а уже новая власть занимала опустевшие особняки, размещалась в городской 
управе, в штабе военного округа, в Воронцовском дворце, в редакциях газет, 
получивших новые названия и новое содержание.
В помещении деникинского Освага возникло новое советское учреждение Одукроста, 
то есть Одесское бюро украинского отделения Российского телеграфного агентства, 
с его агитотделом, выпускавшим листовки, военные сводки, стенные газеты и 
плакаты, тут же изготовлявшиеся на больших картонных и фанерных листах, 
написанные клеевыми красками. Плакаты эти тут же, еще не высохнув, разносились и 
развозились по всему городу на извозчиках и велосипедах. На плакатах под 
картинками помещались агитстихи нашего сочинения. Например:

"По небу полуночи Врангель летел, и грустную песню он пел. Товарищ! Барона бери 
на прицел, чтоб ахнуть барон не успел".

С утра до вечера в Одукросте кипела работа