товарищ Сталин, мы никаких поклонов не били, хотя верноподданнические
чувства и обожествление государя бытовали в не меньшей мере.
Корейцы в своей стране на протяжении почти полувека считались существами
низшего порядка. Но при переезде на Камчатку, после освобождения от японцев,
корейские сезонники вновь оказались людьми "второго сорта". Живущие среди
разношерстного люда, завербованного во всех краях широчайшей России для
работ на камчатских рыбных промыслах, корейцы вдвое меньше получали за одну
и ту же работу, чем русские, потому что последним начислялись к заработку
100 процентов за работу в северных условиях, а эмигрантам этого не платили.
Все это, вместе взятое - и старые привычки запуганных японцами,
вымуштрованных несвободных полуграждан, и новые тяжелые условия жизни на
провонявшей рыбой камчатской сезонке, и гнетущий отпечаток застарелой
бедности,- отнюдь не делало привлекательным облик корейских рабочих.
Неуверенными, жалкими выглядели они на грязных улицах поселка среди
примитивных бараков концлагерного типа, где жили тогда сезонники камчатских
промыслов.
Мой отец был направлен туда директором школы для корейских детей. Но, когда
мы прибыли на место, оказалось, что никакой школы там нет: не было для нее
помещения. Местная администрация отказалась выделить дом для корейской
школы, потому что не хватало жилья и для прибывших с материка рабочих,
многие из которых жили семьями в больших брезентовых палатках, отапливаемых
железными печками,- в таких палатках они должны были и перезимовать, кое-как
утеплив их высокими завалинками из земляного дерна.
Условия жизни сезонников мало чем отличались от каторжных, и в подобных
обстоятельствах да при громадной отдаленности от центра местная
администрация осуществляла власть по своему произволу и даже слышать не
хотела о какой-то школе для детей корейских эмигрантов. И тогда мой отец,
доведенный до отчаяния, без ведома начальства послал телеграмму в Москву, в
Кремль, на имя самого генералиссимуса Сталина. В телеграмме этой отец
подробно изложил суть дела, и получилась она очень длинной - на нее ушло,
как рассказывал он, весьма много денег.
Ответ пришел неожиданно скорый: на следующее утро. И он был совсем коротким
в отличие от телеграммы отца. "ЗАНЯТИЯ ДОЛЖНЫ НАЧАТЬСЯ ВОВРЕМЯ - СТАЛИН".
Так значилось в ответе. Это был известный лаконичный стиль генералиссимуса.
Телеграмму принесли в барак, где мы жили, часов в шесть утра. Прибежала и
вся верхушка местной администрации: начальник рыболовецкого комбината,
председатель поселкового Совета, парторг. Перепуганные до смерти, они
подобострастно приветствовали отца и сообщили ему, что комбинат выделяет для
корейской школы два бревенчатых многоквартирных дома - на его выбор.
Это были дома из тех, в которых жили "лучшие люди" поселка, то есть та же
администрация и все высокое начальство. Отец выбрал два дома, и в тот же
день прежние жильцы были выселены куда-то, а наша семья переехала на новую
квартиру - отец получил ее как директор школы. И занятия в ней действительно
начались "вовремя", как приказал Сталин.
История эта требует некоторого разъяснения. Сталин в то время был для нашего
народа не просто божеством, но божеством грозным и карающим. С его
правлением так или иначе было связано истребление почти четверти всесоюзного
населения. Он был скорее богом мертвых, чем живых. И к такому богу обычный
маленький человек не смел обратиться напрямую. Но вот отец мой дерзнул - и
даже получил самый благоприятный ответ. Что случилось, почему тиран,
принесший несчастья и беды стольким народам и племенам, вдруг обратил
внимание на столь ничтожный факт, как жалоба отца, и немедленно соизволил
проявить свое личное благосклонное вмешательство? Историческая загадка, как
говорится... Может быть, он вспомнил, как в 37-м году самыми первыми
жертвами "переселения народов" стали именно корейцы?..
Что бы там ни было, но корейская школа была открыта, и мои родители стали ее
первыми учителями. С того времени я мог соприкоснуться более тесно с жизнью
людей, с которыми у меня были общие древние корни. Но, не имея еще никаких
представлений о подобных вещах, я детским сердцем переживал довольно сложные
чувства от своих новых встреч. Были они разными - иногда странными и
непонятными, приятными и жутковатыми, пробуждающими жалость или вызывающими
в душе протест и ожесточение. Но меня все это глубоко волновало - я понимал,
что соприкасаюсь с тайной и началом своего подлинного естества.
Моя отдельная человеческая судьба не могла выстроиться вне этой древней
духовной природы. Национальное начало - невидимый ствол духовного древа -
подъемлет в мире каждую душу, где бы она ни оказалась по воле прихотливой
судьбы. И, тогда еще наивный ребенок, я не мог никоим образом понять или
оценить все то, до боли родное и близкое, что вдруг обнаруживалось в
каких-то нюансах и частностях существования моих черноволосых соплеменников.
Как-то первой камчатской весною, наступившей после многоснежной зимы, я
увидел во дворе перед одним из рабочих бараков драку двух корейцев. Двор был
покрыт подтаявшим льдом, поверх которого размазалась черная грязь, по такому
месту и ходить было трудно - не то что драться. Но, постоянно оскальзываясь
и размахивая руками для сохранения равновесия, два молодых корейца дрались
страшно, жестоко. Один из них, более рослый и мускулистый, был голым по
пояс, и его широкое тело было покрыто грязью и алыми потеками крови -
видимо, уже падал на землю и поранился о ледяные острые края. Второй был
невысокий, сухощавый, в черной рубахе с закатанными рукавами. Первый издавал
какие-то яростные звуки и наваливался на противника с бешеным напором.
Второй действовал молча и более защищался, чем нападал. Но именно он ловко
обхватил первого и с размаху бросил его на ледяную землю. Усевшись на него
верхом, сухощавый нанес два страшных удара кулаками по лицу противника. Тот
сразу обмяк и, потеряв сознание, замер на липком от грязи льду, широко
раскинув руки. Победитель с трудом поднялся на ноги и, шатаясь, побрел к
бараку...
На другое утро, направляясь в школу, я увидел, как сухощавый кореец несет на
спине своего побежденного в драке противника. Тот был одет, держался за
плечи своего победителя и с закрытыми глазами тихо, жалобно стонал. А
сухощавый, все в той же черной рубахе, тащил на спине израненного товарища,
низко пригибаясь к земле. Он исподлобья смотрел перед собою на грязную,
скользкую дорогу, и на лице его было отчаянное выражение. Я увидел, что он
беззвучно плачет на ходу. Это был молодой мужик лет тридцати...
Куда этот кореец нес своего искалеченного земляка? В больницу? К его родному
дому, где заботливые родственники спасут, вылечат его? Или к светлому
будущему человечества, где и корейцы, и все другие народы мира будут жить
без гнева и ярости, без братоубийства и глубокого, отчаянного чувства вины
за содеянное зло?
За счастьем на край света
Я часто удивлялся тому, как легко и безбоязненно мои родители решались на
переезды в самые отдаленные края, куда надо было добираться со всем
громоздким домашним скарбом, с малыми детьми. И это еще в те далекие
времена, когда на железных дорогах составы тянули паровозы, отфыркиваясь на
бегу тугим паром, а на морях пароходы пускали из труб черные хвосты дыма
через все небо.
Камчатка была самым дальним краем земли, который только мыслимо было
представить. И туда из Казахстана мы отправились с какими-то огромными
узлами, увязанными в старые одеяла, с разобранной металлической кроватью, на
спинках которой красовались сверкающие никелированные шишки, а на ножках
имелись маленькие колесики. И самым главным грузом (в том и во всех
последующих переездах) нашего домашнего каравана была ножная швейная машинка
"Зингер", в ободранном фанерном футляре, с чугунной станиной страшенной
тяжести. (Эта родная, домашняя "Зингер" на моей памяти переезжала из
Казахстана на Камчатку, с Камчатки в Уссурийский край, оттуда на Сахалин, с
Сахалина во Владивосток, оттуда в Москву и, кажется, под конец в город
Боровск Калужской губернии, где моя матушка, хозяйка машинки, обрела вечный
покой на краю большого русского кладбища...)
Тогда, сразу после войны, многих людей в России охватила страсть к перемене
мест. Особенно густым был поток переселенцев из центральных областей страны
на ее дальневосточные окраины, в районы Крайнего Севера, на Чукотку,
Камчатку и Сахалин. В этих краях образовалась особая категория населения,
которая называлась "вербованными". Как правило, это были одиночки или
семейные, которых на прежних местах особо ничего не удерживало. Сталинское
госрабство и военное разорение, колхозное крепостничество и насильственные
национальные переселения сделали народ поистине бедным и неимущим. А такой
народ-бедняк всегда легок на подъем. Бедному ведь всегда хочется уехать
куда-нибудь подальше от своей бедности. А куда же дальше Сахалина, Чукотки
или Камчатки?
В стране за железным занавесом никому нельзя было даже и помечтать о богатой
Америке или, скажем, о сказочной Австралии. Европейцы после войны так и
ринулись за океаны, а мои соотечественники - в места не столь уж отдаленные.
Советские лагеря для заключенных удивительно точно копировали советское
государство. Тот же "хозяин", всевластный "гражданин начальник" лагеря,
надзиратели и конвойные солдаты для обеспечения установленного порядка. Те
же покорные и запуганные граждане-заключенные, работающие кое-как, из-под
палки, и получающие за свой труд миску казенной баланды.
Эти лагеря, в особенности с политическими заключенными, в большом количестве
были расположены на Крайнем Севере, Дальнем Востоке, в Сибири и на Сахалине.
И как ни странно, но именно туда устремлялись наиболее вольнолюбивые люди
СССР. Те из них, которые не удовлетворялись скудно отмеренной
государственной "пайкой", а надеялись что-то и сами раздобыть себе в щедрых
на природные богатства отдаленных краях.
Русский Клондайк громадной советской империи - Дальний Восток - манил
многих. Там в конце концов оказывались люди, которые смутно чувствовали, что
на окраине империи можно будет удачливее обернуть свой единственный капитал
- жизнь - и повыгоднее распорядиться дозволенной частной собственностью -
своими рабочими руками. Государственный надзор слабел там, где зимой
крепчали морозы и бушевали тайфуны и люди могли заработать больше денег, чем
это полагалось на других территориях империи.
Зарабатывая достаточно, в этих отдаленных краях особенно не на что было
потратить деньги, поэтому люди невольно их копили. Банковская система в те
годы для большинства безденежного народа в стране была непривычной, и для
дальневосточных вербованных обыкновением было держать деньги дома, "в
чулке". За несколько лет их собиралось немало, и человек, находясь в своем
убогом жилье барачного типа, одетый кое-как, все же чувствовал себя неким
богачом.
Что значили деньги для наших советских людей? Ведь их много не могли иметь,
а кто имел, тот вызывал большие подозрения. Честным трудом невозможно было
нажить много денег, а кто ухитрялся как-то сколотить капитал, тот должен был
скрывать его. Миллионер автоматически становился "подпольным", вынужденным
хорониться от гневного суда общественности, если даже он был и не
преступником, а знаменитым писателем или артистом. Люди должны были
существовать не богато и не бедно, а вполне "по-советски", то есть так, как
определит государство.
И только в условиях Севера или Дальнего Востока обычные граждане могли иметь
сравнительно много денег без каких-либо опасений. Несмотря на то что в быту
жили они намного хуже, чем население "Большой земли", дальневосточники и
северяне - моряки, рыболовы, шахтеры, летчики, лесорубы, сезонники -
чувствовали себя несколько иначе. Они были избавлены от всесоюзной
озабоченности рядового советского человека, что денег может не хватить до
следующей зарплаты. Дальневосточник переставал мучиться над проблемой - у
кого бы занять несколько рублей до аванса. Он мог спокойно сам дать взаймы.
Я вспоминаю обо всем этом потому лишь, что пытаюсь определить некий общий
характер дальневосточных людей, среди которых прошли мои детство и
отрочество. Они были внутренне свободнее, щедрее и к другим людям гораздо
внимательнее, дружелюбнее, чем жители столиц. Многие годы, живя потом в
Москве, я тосковал по Дальнему Востоку и по его людям. Мне казались тесными
большие квартиры столичных жителей и душными, мелочно-расчетливыми их
отношения.
Знал я также других дальневосточников, которые уезжали на материк, жили в
хороших краях, прекрасно устраивались - и не могли привыкнуть на новом
месте. Ностальгия по Дальнему Востоку не покидала их. Это были русские,
белорусы, грузины, армяне, корейцы - разных национальностей, характеров и
возрастов люди, но с какой-то трудно уловимой, однако явной общностью
душевного устройства. Словно люди, принадлежащие к одной религии. Многие из
них после нескольких лет жизни на материке бросали все и возвращались назад
- к беспредельности океанских просторов, к великим снегам зимы, к внезапным
дождям и туманам, заволакивающим прибрежные скалы, сопки, поселки.
Была денежная реформа в конце сороковых годов. Помнится, на Камчатке зима
стояла тогда особенно многоснежная. Сугробов навалило выше домов, и мы,
детвора, катались на лыжах с крыши, проезжая мимо дымящих печных труб.
В такой день приехал в наш поселок на собачьей упряжке человек из дальнего
рыбачьего селения. Из-за сильной пурги он не смог пробиться вовремя и не
успел к сроку обмена денег. А привез он два мешка, туго набитых самыми
разными купюрами. В банке ему объявили, что еще вчера срок реформы прошел, и
денег на обмен не приняли. Тогда этот человек, рыбак и охотник, открыл
дверцу топившейся там печки и пачку за пачкой побросал в огонь все деньги.
Трудился целый час. В мешке было несколько сотен тысяч - сумма неслыханная
по тем временам. Затем вышел из банка, ни с кем не обмолвившись ни словом,
сел в нарты. Но тут вспомнил, что оставил у печки мешки, вернулся за ними,
забрал их и лишь после этого погнал собак обратно домой.
Такова быль или легенда. Но это не важно... Здесь сам характер человека и
его действия интересны. Несомненно, это был истинный дальневосточник. Мне
кажется, что я видел и помню его: курчавый с сединою, высокий, большеносый,
в меховых унтах... А возможно, я пытаюсь оживить легенду иллюстрацией своего
воображения...
На Востоке империи Советов ее граждане осуществились "по-советски" в
наиболее характерных качествах этого историко-этнического понятия: советский
человек. Несмотря на то что теперь СССР самоуничтожился и твердыни Советов
рухнули под тяжестью своих грехов, ради истины надо сказать, что советский
человек был и продолжает быть, несмотря на гибель породившей его
политической и социально-экономической системы. И я хочу рассказать, каким
он был на Дальнем Востоке, в дни моего детства.
...Итак, он сжег два мешка денег и на облегченных нартах поехал домой, зычно
покрикивая на ездовых собак и потрясая остолом, толстой палкой с железным
острием на одном конце и с ременным бичом на другом. На полдороге к дому
человек остановил свою многохвостую лохматую упряжку, поставил нарты на
прикол, глубоко воткнув остол в снег меж перекладин саней. Потом достал из
чехла двустволку и, усевшись в сугроб, застрелился.
Вот и опять - легенда или быль?
Мне вспоминается и другая история, но уже не камчатская, а сахалинская.
Некий городской чудак, нищенствующий бобыль, кореец по имени До Хок-Ро,
много лет собирал русские деньги, хотя совершенно не разбирался в них и даже
не умел их считать. Произошла денежная реформа, а старик До Хок-Ро и не
заметил ее. Не заметил он и того, что деньги стали совсем другими, и
продолжал копить их. За много лет он собрал не мешок, но небольшой мешочек
денег, из которых половина была дореформенными, непригодными к употреблению
купюрами. И вот однажды этот мешочек с деньгами у него украли.
Нет, он не покончил с собою, этот городской шут гороховый и сахалинский
бродяга. Он продолжал влачить свое жалкое существование, несмотря на
крушение всех своих надежд, лелеемых в течение многих лет, как и у его
камчатского брата по несчастью. Старик До Хок-Ро - тоже мой брат по
Сахалину, и я написал о нем в своей ранней повести "Собиратели трав".
Так вот, советский человек - бедный человек, который захотел жить богато, но
ему это не удалось. Тяжко трудясь и подчас живя нищенски, он копит деньги,
как билетики надежды, но однажды их у него отнимает государство или уносит
вор. Бедняк-мечтатель, возжелавший из своей нищеты сделать богатство,- вот
что такое советский человек. И всякий, кто подобным образом живет на этой
грешной земле, похож на советского человека. И мой дед Ким Ги-Ен был такой
же, и мой отец, и я сам тоже.
Очевидно, устройство счастья посредством накопления материального богатства
не является верным способом. Об этом догадывались, наверное, некоторые из
моих братьев по Сахалину, братьев по Камчатке. Вот хотя бы этот камчатский
брат.
Он рисовал на тканях пятнистых оленей с большими ветвистыми рогами, горы с
водопадами и прихотливо изогнутые деревья на каменных уступах. Одно из его
произведений приобрела моя матушка и повесила в комнате на стенку. Меня
картина почему-то глубоко заинтересовала и даже взволновала. Я узнал от
матери, где живет автор, и вскоре навестил его.
Это был один из тех камчатских корейцев, сезонников из Северной Кореи, чьих
детей учил мой отец. Когда я пришел, художник на вертикально натянутом
полотне рисовал водяными красками тигра. На моих глазах из небытия возник
живой полосатый тигр, исполненный грозной силы,- и я вдруг мгновенно постиг,
что вижу момент сотворения жизни... Это и было искусством.
И мне стало ясно, что я должен делать всегда, во все свои дни на земле.
Болезнь
Я перешел уже через вершину своей жизни и, глядя вдаль, ясно вижу ее закат,
а оглядываясь назад, вспоминаю свою неизменную любовь к ней. Что бы со мною
ни происходило - а происходило многое и разное, порой и самое печальное,-
мне всегда нравилось жить, и я не испытывал еще отвращения к жизни, никогда
не проклинал ее. Но, сознавая это умом в свои зрелые годы, в молодости я
любил жизнь всем сердцем, бездумно, страстно. И особенно сильным было это
сердечное чувство, мне кажется, в пору детства, а именно лет в десять -
двенадцать.
Почему именно тогда? Наверное, потому что как раз в те годы я сильно болел и
мне недоступны были многие радости вольного детства: купание в холодной
речке летом, катание на лыжах и коньках зимой... И оттого, что всего этого
мне было нельзя, ах, как я все это любил!
А заболел я бронхиальной астмой в очень тяжелой форме, и это случилось на
Камчатке, где было столько зимних игр и забав, и летних походов на сопки за
ягодами, и чудесных встреч с океаном в тихую погоду при задумчивом рокоте
кипящих бурунов и в шторм, когда ветер разносил по берегу рыхлые куски пены,
срывая их с набегающих волн.
Могучий и суровый, исполненный первобытной силы дикой жизни, камчатский край
был далек от суеты человеческой цивилизации. Синеватые каменные горы его,
покрытые на вершинах белыми шапками вечных снегов, были доступны лишь
отдаленному, робкому взгляду человека, который оказывался слишком мал и
ничтожен перед гигантами, рожденными на свет миллионы лет назад, когда еще и
духа человеческого не было на Земле. Едва ли успели заметить эти великаны
появление крохотных существ, которые стали считать себя хозяевами земных
просторов, океанов, небес и, чего там скромничать, венцом творения.
Не обращая внимания на возню людских букашечных сообществ, бубнили громовыми
раскатами вулканы, просыпаясь время от времени и ворочаясь на своих
материковых плитах... В горных долинах изливали седые потоки горячей воды и
белого пара камчатские гейзеры.
Когда начиналась камчатская рыбная путина, лосось из моря в реки п„р таким
плотным, могучим валом, что в горловине реки воды было меньше, чем рыбьих
тел. И в устье нельзя было переплыть н