ателье и со швейных фабрик. Медь,
алюминий, бронзу, вольфрам, никель и другие редкие металлы и изделия из них
- с заводов. Радиодетали, детали телевизоров, запчасти автомобилей, бензин и
солярку, масла смазочные, лаки, ацетон... Картошку, капусту, морковь, огурцы
и всякие другие овощи... Шоколад, кофе, конфеты, лекарства, пластинки,
часовые механизмы, канцелярские скрепки, школьные тетради, книги, боевые
пистолеты, боеприпасы, солдатские сапоги... Всего не перечислить: все, из
чего производилось и что производилось на государственных предприятиях, что
лежало на складах и в хранилищах, выносилось за ворота несунами.
В государстве создался грандиозный заговор воровства, воровали на всех
уровнях - сверху и донизу. Наверху "несли" роскошные квартиры, автомобили,
дачи и дачные участки, строительные материалы для них, высшее образование
для своих детей, валютные лицензии на сафари в африканских странах. Курорты,
лечение в сказочно оборудованных больницах... И для всего этого надо было
создавать и всемерно укреплять хорошо налаженную систему тотального
воровства. И самая лучшая, ни с чем не шедшая в сравнение система была
создана в Москве. Здесь всем захребетникам и бюрократам было так удобно и
столь хорошо, что можно было сказать - для них-то уже создано идеальное
общество. Вот уж действительно получилось по Гоголю: мошенник сидел на
мошеннике и погонял мошенником!
Осознание этой реальной действительности произошло с годами, постепенно. А в
те годы, когда я только появился в Москве и начал свою самостоятельную
жизнь, я еще ничего по понимал, тыкался носом в разные темные углы, набивал
себе шишки и болезненно переживал по разным поводам, не имевшим лично ко мне
никакого отношения или же являвшимся результатом всеобщего неблагополучия.
То есть начались мои первые столкновения с реально существующей системой
нашего советского бытия.
Однажды на работе произошел такой случай. В субботу, когда у всех был
укороченный рабочий день и я заканчивал вместе с остальными, сменный мастер
Вера к самому завершению смены приказала мне выбросить в снег полную бадью
свежего цементного раствора. Дело было в том, что заказанный раствор
привезли поздно, незадолго до конца работы, и поэтому его не успели
использовать. Оставлять же разведенный цемент на выходной день было нельзя,
ибо он застыл бы и превратился в окаменевшую глыбу. Вот и повелела мне
мастер Вера освободить огромную бадью и выбросить в снежный сугроб,
наметанный во дворе стройки недавним бураном, почти два самосвала отличного
бетонного раствора... Когда я отказался это приказание выполнить, как же
презрительно смотрела на меня покрасневшая, сердитая, пухлая, некрасивая
наша "мастерица", сама чуть постарше меня, и с каким недоумением взирали на
меня мои коллеги из бригады!
Я еще не понимал того, что понимали они. Выбрасывать в снег добро нельзя
было, разумеется, но выбросить государственное добро можно. Я еще был
слишком молод и неопытен в жизни, чтобы осознавать свое положение как
положение раба государства. Оно было полным хозяином над каждым
рабочим-рабом, а раб, как известно, не бережет имущества своего хозяина.
Если рабу ничто не грозит, то он даже потихоньку портит, уничтожает - или
ворует - добро хозяина.
Нет, во мне еще слишком много было внутренней свободы, чистоты и природной
честности по отношению к жизни. Мне было совестно делать заведомо нехорошее
дело. В дальнейшем не раз возникнут ситуации, когда жизнь будет заставлять
меня делать не по совести. И, может быть, не всегда мне удавалось вовремя
разобраться, устоять и не оступиться. Но, что бы то ни было, ненависть и
отвращение к бессовестному существованию и презрение ко всему, что
заставляет человека поступать не так, как подсказывает ему изначальная
совесть, стали во мне вполне осознанными основными позициями нравственности.
Точно так же, как и у очень многих моих современников в нашей стране...
Поэтому они и не поддержали режим, систему лжи, когда она зашаталась и
рухнула.
На первых шагах в Москве я, маленький, легко краснеющий корейский паренек с
Сахалина, дитя природы и любитель читать книги, не мог ничего понять в тех
странных картинах трудной и некрасивой жизни, в которую я был брошен
невидимой решительной рукой судьбы. Я лишь грустил иногда и думал, что мне
просто не повезло и поэтому я попал не на тот участок жизни, где все хорошо,
правильно, интересно, а на худший, где все так некрасиво, грубо и
примитивно.
Я уже рассказывал, как рисовал угольными палочками на еще не оштукатуренных
стенах будущих квартир женские головки, идеализированные и романтизированные
образы в духе прерафаэлитов... И вот однажды перед началом рабочей смены
мастер Вера, непонятно улыбаясь и отводя в сторону глаза, велела мне идти в
контору строительного участка: вызывает, мол, сам начальник. Я был удивлен.
Мне никогда еще не приходилось встречаться с ним и разговаривать. Это был
еще нестарый человек, лысеющий блондин, высокого роста, в костюме и при
галстуке. Точно так же, как и мастер Вера, отводя и пряча глаза, начальник
спросил у меня: не я ли разрисовал стены? Потупившись, чувствуя, что
отчего-то краснею, ответил, что да, это я рисовал... И тогда уже строго,
почти сердито, начальник приказал: "Все это безобразие немедленно стереть! И
больше чтобы этого не было. Понятно?"
Ничего не понимая, я отправился в корпус и по пути размышлял: может быть,
начальнику не понравились рисунки или по каким-то инструкциям на стенах
стройки запрещено рисовать?.. Но, когда я пришел в корпус, мне все стало
ясно.
Каждый мой настенный рисунок был старательно продолжен кем-то. И этот
"соавтор" работал в стиле примитивизма, но того самого, который прочно
утвердился на стенах общественных сортиров. К хорошеньким головкам моих
"прерафаэлиток" были пририсованы тем же черным углем похабные и уродливые
женские тела. Свесив совершенно чудовищные сиськи и растопырив хилые
рахитичные ножки, эти сортирные мадонны - особенно жуткие в своей
порнографической выразительности из-за того, что лица у них были
прекрасными,- демонстрировали свои утрированные, как на африканских
скульптурах, мрачные половые органы. Таким образом мои старательные рисунки
были изнасилованы и убиты, и тот злодей, чья рука поднялась на подобное
дело, был скрыт в массе невидимого люда, имя которому - легион.
В общежитии строительных рабочих, где я прожил год, красоты тоже было
маловато. Там вечерами после работы, в выходные дни или по праздникам мужики
напивались, и тогда вспыхивали яростные, буйные драки... Помню самый первый
день своего появления в общежитии. Я вселился в комнату о четырех койках уже
к вечеру, там никого не было, люди еще не вернулись с работы, и, подавленный
какой-то смутной тоской, я улегся на свою койку в темноте раннего осеннего
вечера, даже не зажигая электрического света. Вдруг за дверью в коридоре
раздались какие-то свирепые мужские голоса, топот ног, звуки тяжелой возни -
дверь с треском распахнулась, и в комнату пал, спиной и затылком на пол,
какой-то голый по пояс человек. Удар его тела о доски пола был столь
полновесным и тяжким, что он, оглушенный, полежал несколько секунд на спине,
едва ворочаясь. Но довольно быстро ожил, с внезапной резвостью вскочил на
ноги и, грозно рыча, словно медведь, вновь выметнулся назад в коридор. Тогда
я поднялся с койки и, прошлепав босыми ногами до двери, прикрыл ее и запер
изнутри на защелку.
Вечерами холостая молодежь общежития порой устраивала танцы под радиолу, и
это происходило зимою в обшарпанном вестибюле на первом этаже, а летом во
дворе, на асфальтированном пятачке. Парни и девушки танцевали парами,
обнявшись. Я тоже иногда танцевал, осмелившись пригласить какую-нибудь
пахнущую дешевым одеколоном партнершу, но чаще всего стоял где-нибудь в
сторонке и любовался издали.
Очень во многом наша жизнь общежитская была натуральной, как у диких племен,
без особых правил морали. Но тогда получить возможность и для такого
малоцивилизованного существования было, оказывается, не очень-то просто.
Когда я прожил таким образом почти месяц, выяснилось, что местная милиция
отказала мне в прописке. Я был принят на работу по протекции отца моей
учительницы, меня устраивал в общежитие сам заместитель начальника треста
Мотов, которому я лично передал рекомендательное письмо... Но я шел
одиночкой, а не по линии организованного набора рабочей силы, и милиция
сочла невозможным дать мне временную прописку. Я вновь поехал к Мотову, и
он, седовато-серый, как матерый волк, чиновник с лысиною, сказал мне,
потирая, по своему обыкновению, утомленные глаза рукою, что со своей стороны
сделал все, о чем просил N.N. (отец моей учительницы), а в отношении милиции
и прописки в паспорте он ничем помочь не может. И Мотов посоветовал мне
обратиться в Главный паспортный стол Московской области.



Часть вторая
Начало
В августе 1963 года я ехал ночным поездом из Ростова-на-Дону в Москву. За
оконным стеклом покачивалась громадная мгла, позади осталась тысяча дней
службы в армии. Впереди ожидали другие тысячи дней жизни, которые я уже знал
как потратить. Единственным, ради чего стоило жить, было писательское дело,
все остальное стало для меня непривлекательным, чуждым и безразличным.
В вагоне было темно, кондуктор уже выключил свет, пассажиры давно спали,
забравшись на полки, лишь я один бодрствовал, сидя за боковым столиком, и
сон бежал от глаз моих. Мне было так печально, как никогда раньше, и
бесконечная мгла ночи баюкала эту печаль. Да, да - все дело было в том, что
в той ночи, через которую я ехал, и в том завтрашнем дне, куда я
устремлялся, мне не было места. Никто меня не ждал - вернее, я сам ни с кем
не жаждал встречи. В двадцать четыре года я был как вырванное с корнями из
земли молодое дерево. Порвались все мои связи с жизнью.
В полутемном проходе показался темный силуэт какой-то женщины. Она подошла
ко мне, присела напротив и спросила, чего это я не сплю, о чем горюю, сидя
тут один, куда еду и зачем. Тут неожиданно для себя я заговорил - торопясь и
волнуясь, ничуть не заботясь о том, поймут меня или нет: о пропащей своей
молодости, об утерянной радости жизни, о тошном своем нежелании возвращаться
туда, где нужно заниматься такими же делами, как и все вокруг.
Помню, эта пожилая женщина с каким-то молодым жаром, взволнованно и
задушевно стала возражать мне...
- Радуйся,- говорила она,- что все кончилось! Ты же домой едешь! Кто-нибудь
тебя ждет, кто-нибудь встретит, поди.
- Никто не встретит,- отмахнулся я от нее.
- Не может быть! Ты вон, солдатик, какой хорошенький,- затараторила она,-
тебя небось какая-нибудь девушка ждет! Обязательно ждет, а как же!
- Ну, может быть, одна и ждет...- нехотя обмолвился я.
- А ты сообщил ей, что едешь?
- Нет.
- Почему же?
- Не хочу...
- Ты дай мне адресок. Мне на следующей станции сходить, вот я и отправлю
телеграмму.
- Не надо,- отказался я.- Если бы хотел, сам сообщил бы из Ростова...
- Ну все равно, черкани мне на бумажке адресок. Давай, солдатик! - не
отступалась женщина.- Уже поздно, почта, поди, не работает, так что
телеграмму вряд ли удастся отправить... Это я так, на всякий случай прошу...
Ну что тебе стоит? Черкани только адрес и фамилию с именем - и больше от
тебя ничего не требуется...
Настойчивость незнакомки была странной, необъяснимой. Но и отказывать ей в
ее просьбе было бы странно... И я не стал больше упираться, вынул блокнотик,
в котором обычно записывал стихи, на чистой странице "черканул адресок",
написал имя и фамилию девушки.
Вот так и случилось, что на следующее утро эта девушка встретила меня на
Казанском вокзале - и вскоре, через месяц, стала моей женой.
Моя новая "философия жизни" не допускала возможности брака и семейного
счастья. Я хотел писать стихи и прозу и уже предчувствовал, что это никому
не будет нужно, никому, кроме меня одного. При таких обстоятельствах,
готовясь к суровому и, может быть, мучительному отшельничеству безвестного
поэта, я даже и в мыслях не мог позволить себе удела тихого семейного
счастья.
Но, как и всегда, воля судьбы оказалась сильнее моей собственной. Пугающий
меня, тревожный брак мой состоялся... Та незнакомая женщина в вагоне ночного
поезда - какая все же это была посланница? Союзница ли моего жизненного
проекта, или его враг? Потому что ничего более сокрушительного для
осуществления этого проекта нельзя было представить, чем скоропалительная
женитьба и последовавшее через десять месяцев рождение первого ребенка. В
самом начале пути, не имея ни работы, ни жилья, ни каких-нибудь
опубликованных работ, молодой писатель обзаводится женой, начинает свою
семейную жизнь со скитаний по квартиренкам и комнатенкам, снимаемым в разных
районах Москвы, зарабатывает какие-то гроши на случайных работах - то
сторожем, то ночным истопником на стройке...
Уже была напечатана в "Новом мире" повесть Солженицына "Один день Ивана
Денисовича" и ходили по рукам самиздатовские тексты "Ракового корпуса" и "В
круге первом". Самиздат распространял рассказы, повести и куски романа
"Чевенгур" Андрея Платонова. Было что почитать вернувшемуся из армии
недоучке-студенту.
Я читал самиздат, переведенных на русский Фолкнера, Кафку, слушал песни
бардов, но сам ничуть не приблизился к существующему миру поэзии и
литературы. Мне неведомо было, где он находится.
Правда, еще на втором году службы в армии я однажды повстречался с ПВР -
Писателем Веселовского Района. Произошла она в Ростовском парке культуры и
отдыха, жарким и пыльным летом, во время моего воскресного увольнения. Я
тогда потолкался в толпе гуляющих, издали присматриваясь к разного вида
представительницам прекрасного пола, а затем, часа три спустя, охваченный
чувством полной безнадежности, ушел в боковую аллею и присел там на
пустующую скамейку. И, как это нередко бывало, вдруг из пустоты и душевного
отчаяния вылилась сверкающая струйка нового стиха. Я вынул записную книжку и
записал его.
И тут на скамье придвинулся ко мне человек в соломенной шляпе, в синей
тенниске, в тапочках на босу ногу, с сеткой-авоськой на коленях, в которой
был какой-то рыхлый бумажный пакет. Человек со значительным видом посмотрел
на меня и вдруг напрямик спросил:
- Стихи пишешь? - и миролюбиво продолжил: - Давно наблюдаю за тобой. Рисуешь
и стихи пишешь. По тебе я сразу понял, что ты непростой человек. (Пауза.) Я
тоже пишу. Я Писатель Веселовского Района.
И тут он рассказал, что раньше печатал в газетах всякие материалы, а потом
однажды поехал в Веселовский район, зашел в райком партии и предложил себя в
качестве районного писателя. То есть он заявил, что будет писать книги о
славной истории района, глубоко вкопается в местный исторический материал,
вытащит его на свет повседневности и свяжет с современностью. Предложение
было принято.
- Теперь живу в Веселовском районе... Мне там выстроили большой дом. Написал
одну книгу, собираюсь написать другую. Чуешь, как здорово все придумано?
Всем хорошо. И району слава, и у меня голова не болит, как издать книгу.
Райком занимается этим.
- А нет ли там поблизости какого-нибудь свободного райкома? - спросил я у
ПВР, стараясь наиграть голосом великую зависть.- Я после дембеля тоже хотел
бы так... Прокормиться-то можно?
- Молод еще, ничего не знаешь,..- снисходительно молвил ПВР.- На продукты по
себестоимости, которые райком берет в сельской местности и между своими
распределяет, хватит и твоей солдатской получки. Понял?
- Понял! - бодро отозвался я.- Где есть еще такой район? Дай, пожалуйста,
адрес.
- Ишь ты, какой прыткий! Молодой да ранний! - вдруг рассердился и обиделся
ПВР.- Ты сначала докажи, что можешь на это претендовать. Что талант имеешь,
что человек серьезный. Думаешь, там в райкоме дураки сидят?
Так он и не указал района, где я мог бы пристроиться на дешевый прокорм.
Рассердился за что-то на меня Писатель Веселовского Района, встал со
скамейки и ушел, даже не попрощавшись.
Таков был первый живой советский писатель, которого мне пришлось встретить в
этой жизни. Но, может быть, все это было "туфтой", как выражались зеки? Уж
больно неподходящая была физиономия у этого ПВР... И в особенности вызывали
сомнение его дешевые потрепанные тапочки, надетые на босу ногу, и какой-то
потрепанный бумажный пакетец, который он нес в сетке-авоське...
Спутники
Их было немало, они, наверное, преуспели в жизни, все эти подвальные поэты,
художники, композиторы, с которыми я когда-то познакомился в самом начале
своего пути,- дай-то Бог!
На меня произвели большое впечатление знакомство и дружба с одним песенным
поэтом, который жил где-то в полуподвальном помещении в Столешниковом
переулке, в эти темные катакомбы я и ходил на встречи с молодым, чуть
постарше меня, бледнолицым поэтом-песенником Мишей. Он мне
покровительствовал на первых порах моего литературного пути. Это был уже
довольно преуспевающий профессионал, он кормился тем, что строчил детские
стихи, писал тексты для телевидения, сочинял вместе с приятелем-композитором
эстрадные песенки и куда-то продавал их рублей по восемьдесят за штуку.
Миша был добрый малый и хороший семьянин, имел рыжеволосую кудрявую жену в
очечках, рыжего мордастого сынка и такую же кудлатую, как и его жена,
белесую собаку со злобным голосом, которая закатывалась на весь подвал,
выскакивая прямо под ноги из каких-то темных закоулков. Миша содержал всю
эту веселую семейку исключительно на свои гонорары, то есть нигде не служил.
К тому же чуть не каждый вечер у него в подземелье устраивались попойки, на
которые приходила разношерстная отчаянная богема с вином, дешевой колбасой и
сигаретами, шумела, пела, спорила, танцевала.
На первых порах, как того и следовало ожидать, я попал на самые дальние
задворки литературного мира, туда, где еще не существующий для большой
литературы поэт Миша был уважаемым мэтром - для других еще более не
существующих в литературе поэтов, прозаиков, драматургов. Авторитет Мишин
поддерживался тем, что он уже кое-где напечатал детские стихи, издал
картонную книжку-раскладушку в издательстве "Малыш" и, главное, постоянно
сотрудничал с детской редакцией Центрального телевидения, писал стишки для
популярной передачи "Спокойной ночи, малыши".
Допущенный к грандиозной московской литературной кухне, Миша приносил нам
оттуда попробовать кое-какие лакомые кусочки... Меня он представил редакции
"Спокойных ночей...", и я вскоре получил первый в своей жизни литературный
заказ - сочинить какую-нибудь современную сказочку для детей. Так я на
какое-то время стал внештатным сценаристом дошкольной детской редакции
телевидения.
Никогда раньше я не представлял, что буду входить в литературный мир через
задворки. Та величайшая значительность и грандиозный размах душевной работы,
что были мною уже испытаны и пройдены, никак не вязались с мелковатостью и
грустным убожеством Мишиного "салона". Обычно там вечерние бдения
задерживались допоздна, и почтенный хозяин где-то после полуночи бросал
гостей и удалялся из общей комнаты в соседнюю - но не спать, а работать. Там
у него стояла пишущая машинка "Оптима".
На другой день, если кому-нибудь из гостей дома приходилось по делу забегать
в полуподвал до, скажем, часу дня, то он мог увидеть торчащий из машинки
лист бумаги с новым Мишиным поэтическим произведением. О, Миша был
замечательный профессионал!
Итак, мои прежние представления о том, как становятся писателем или поэтом,
составленные по прочтении некоторых произведений Джека Лондона, Кнута
Гамсуна или Чарльза Диккенса, не совпали с действительностью. И прежде всего
несовпадение состояло в том, что литература существовала, оказывается,
отнюдь не только великая, обозримая для всего мира, но и вполне
мелкотравчатая, ни для кого не видимая - что-то вроде тех песенок, что
сочиняли Миша и его друг композитор, маленький и вертлявый паренек, весьма
похожий на смышленую дворняжку.
И вообще действительность искусства, состоящая не только из празднеств и
торжественных дней, составленная не только из гениев и талантов, а
размазанная п