ени во всей своей девственной красоте и силе, со всяким диким
зверьем: кабанами, изюбрями, тиграми и медведями, тьмою всякой красной дичи,
с изобилием грибов, ягод и орехов - тайга, и живность в ней, и необычайно
красивые окрестности деревни могли дать ей это название, звучавшее без
всякой иронии и самоиздевки.
Как и все деревни, Роскошь была населена крестьянами, работавшими почти
бесплатно на государство, и вся жизненная надежда их была связана лишь с
тем, что давали приусадебные участки. На них в основном выращивали картошку,
которая рождалась в тех краях очень хорошо; картошкой питались и сами
жители, ею кормили домашний скот, свиней и птицу.
В сентябре, когда начались занятия, классы нашей семилетней школы в деревне
оказались пусты - вся округа начала уборку картофеля, и дети принимали в ней
участие наравне с родителями. Когда после уборки, через пару недель, ученики
начали появляться в школе, вид у них был изможденный, руки у всех были черны
от земли, покрыты темными, кровоточащими трещинами, и на ладонях блестели
твердые роговые мозоли. Но, несмотря на усталость, крестьянские дети, мои
новые друзья-приятели, с довольным видом сообщали друг другу, сколько мешков
картошки накопали их семьи со своих приусадебных соток. А участки у
колхозников в Роскоши были немалыми - до полугектара, а у некоторых даже и
больше...
Там впервые я соприкоснулся с русской деревенской жизнью, невзрачной на вид,
как картошка, но такой же богатой содержанием жизненной энергии и добрых
надежд нации. Для России и раньше, и теперь, и, наверное, в будущем деревня
была и останется главным хранилищем духовных ценностей и нравственного
богатства русских людей. В серой деревянной деревенской Руси предстояло мне
распознать душу ее народа, проникнуться ее теплом, ощутить и полюбить корни
могучего русского языка. Русский писатель во мне родился, я думаю, именно
там, в дальневосточной деревеньке Роскошь. Именно там были предприняты и мои
самые первые в жизни попытки написать какие-то стихи.
Но лесной воздух, насыщенный парами болот и вечной прохладой таежных дебрей,
куда не проникали лучи солнца, сырость и холод Уссурийского края почти
доконали меня. Хрипы в груди и кашель уже не давали спать по ночам, влажный
и липкий пот, в котором я буквально купался во время припадков удушья,
казался последним смертным потом.
Люди обычно не замечают того, что Бог постоянно творит каждого из них,- и
эта Его работа, это творчество ни на миг не прекращаются. Людям обычно
кажется, что они давно существуют такими, какие они есть, и ничто в них уже
не изменится. Они не верят и не хотят верить тому, что каждый из них родился
для того, чтобы умереть. Нет и нет! - вопит любая, самая малая, клеточка его
существа, и человек бодрой рысью устремляется в жизненную гонку...
Но только тому, чью грудь рвет и душит непобедимый недуг, дано постичь
роковую незаконченность своего существа - однажды ночью, вдруг, уставясь
широко раскрытыми глазами в кромешную темноту. Вся жизнь лишь кажется
законченной, как достроенный дом, - и это иллюзия, охватывающая смертную
душу. И только тем, для которых узелок за узелком развязываются путы жизни,
открывается нечто ошеломительное, странное - и безмерно неутешительное.
Оказывается, что ты никогда не дойдешь, сколько бы ни шел, - никогда не
доживешь, сколько бы ни жил.
И то, что считал я своим существом, своей личностью, неким Анатолием Кимом,
вдруг оборачивается не чем иным, как клочком голубоватого тумана поутру, за
окном, над смутным картофельным полем. Или становится совершенно ясным, что
багрово-золотистая осень тайги светится, пылает где-то в височной части моей
головы - там, где с лихорадочным беспокойством бьется тоненькая нервная
жилка.
И меня уже нет - есть картина, странный, немного сумбурный кинофильм,
который составляется из кусочков желтой казахстанской степи, синеватых
каменных глыб Камчатки и оранжево-буйных всплесков осенней уссурийской
тайги. Мое "я" - это просторы и ландшафты Земли, на которых меня уже нет.
Но, коли я все же существую, во мне продолжают существовать те картины мира,
из которых создается кинофильм моей судьбы.
И этот фильм тоже не будет закончен.
Но я вновь просматриваю превосходный "отснятый киноматериал".
Наша первая осень в уссурийской деревне, золотистое, теплое бабье лето.
Сказочное изобилие грибов в лесу. Увитые лозами дикого винограда белые
березы и гроздья темно-синих ягод на них. Райские деревья на опушке леса:
усыпанные перезрелыми ягодами боярышники и дикие яблони...
Грибов в ту осень народилось столько, что за ними даже неинтересно было
ходить в лес. И вот как это происходило. Мы с приятелем Колей Смотраковым
однажды вышли с ведрами в руках за деревню и, не дойдя еще до леса, увидели
возле дороги большой березовый пень, весь усыпанный светлыми, чуть
желтоватыми грибами. Это были осенние опята. Мы с Колей подошли, быстренько
набрали полные ведра грибов, после чего он сказал: "Ну, все. Пошли домой".
Тут же рядом, вблизи пня, мы нашли несколько больших подосиновиков с
багровыми лоснящимися шляпками. Эти гиганты едва уместились сверху ведра,
туго набитого мелкими опятами.
Жаренные деревенским способом, в масле и с луком, грибы настолько
понравились всем в нашей семье, что однажды отец с матерью решили сами
сходить за грибами. Они раньше никогда этого не делали: лесная жизнь и
всякие лесные охоты и промыслы были им неизвестны. Вот и вышло так, что
родители притащили домой и, ни в чем не сомневаясь, накормили семью
какими-то грибами, от которых отец и я чуть не умерли. Мы провалялись два
дня, то и дело теряя сознание, нас рвало какой-то пенистой желчью.
Малолетние братишка и сестренка отделались легким недомоганием. Одной
матушке ничего не было: жертвуя собою, как и всегда, она почти не ела
жареных грибов, побольше подкладывая нам с отцом. И ей же пришлось
выхаживать нас, отпаивать свежим молоком, как посоветовали деревенские
женщины.
Но не только грибами потчевала нас уссурийская тайга. Не забыть мне вкуса
черного дикого винограда, мелкого, как смородина, с сизым налетом на ягодах.
После первых осенних заморозков они окончательно доспевали и были необычайно
сладкого и одновременно терпкого вкуса. И дикий лимонник с желтыми ягодами,
пахучими и кислыми, запомнился мне навсегда. И непередаваемый вкус лесных
яблочек, размером с черешню, с нежной мучнистой мякотью...
Та золотая осень в тайге, вокруг деревни Роскошь, была расшита яркими
красными ягодными узорами.
Как во сне, вижу сейчас и другие чудесные творения Уссурийского края.
Просторная роща пробковых деревьев. На их стволах лопнула и отпала старая
кора, и от этого деревья кажутся больными либо высохшими. А вот выступили из
таежной чащобы на широкий перелесок и темные толпы маньчжурского ореха,
похожего на грецкий: в толстой мясистой упаковке, с теми же измятыми
твердыми скорлупками.
Осенью золотисто-багровые просторы лесов вдруг оглашались могучим ревом, и
эхо далеко разносило по горам эти дикие трубные звуки. Местный охотник, он
же и учитель физкультуры в школе, разъяснил моему отцу, что это ревут
изюбры, дикие олени,- у них начался гон, свадебная пора. Этот учитель, по
фамилии Лебедь, красивый, как киноактер, еще молодой мужчина, показал нам с
отцом, как надо перекликаться с изюбрами. Он снял ствол со своего
охотничьего ружья и, приставив его дулом ко рту, стал протяжно трубить. Звук
получился таким же хриплым, диким и грозным, как и рев зверя,- и тотчас же
издали донесся ответный крик изюбра.
Учитель Лебедь пристрастил к охоте и моего отца. Отец купил дорогое
ружье-двустволку, обзавелся всем необходимым охотничьим снаряжением, в доме
у нас появились такие необычайно привлекательные вещи, как мешочки со
свинцовой дробью и тяжелыми пулями - "жаканами", коробки с черным порохом, с
блестящими пистонами, широкий пояс-патронташ с отделениями для зарядов с
дробью и пулями, шомпол из красного дерева, медные и картонные гильзы.
Мы жили на квартире у одинокой старухи Царенчихи, в бревенчатой избе, и
занимали единственную комнату - сама же хозяйка ютилась в крошечной передней
и спала на русской печке. Тесновато было нам в этом доме, и все охотничье
снаряжение, пакеты с порохом и мешочки с пулями то и дело попадали матери
под руку, и она ворчала на отца, что он подвергает опасности семью. Но он
был захвачен новой страстью и, не споря с ней, увлеченно занимался своим
опасным делом: менял пистоны на патронах, насыпал порох маленькой меркой,
набивал патроны, заколачивал в них войлочные пыжи. И я с удовольствием
помогал ему.
В теплые дни бабьего лета я тоже ходил с ним на охоту. Из-за болезни я был
слаб, поднять ружье мне было не под силу, и я не стрелял. Но уж очень
хотелось побродить вместе с отцом по тайге, и я со слезами умолял его взять
меня с собою, и он уступал, несмотря на то, что матери не нравились эти наши
охотничьи подвиги. После каждого из них мне становилось хуже, я сам
чувствовал это - и все же неодолимо тянуло в лес, и огромным счастьем для
меня был каждый наш совместный поход.
Я был при отце кем-то вроде охотничьей собаки: шел впереди и вел его за
собою. У меня было чутье на дичь, я всегда точно выводил на нее. К тому же я
научился весьма искусно свистеть в маленький жестяной свисток, подражая
писку рябчика. Даже заядлый охотник Лебедь не умел столь хорошо свистеть
рябчиком, как я, а у моего отца это и вовсе не получалось. Весь потный,
задыхаясь от хриплого клокотания в груди, я тихонько шагал по неведомым
охотничьим тропам и время от времени самозабвенно принимался свистеть,
стараясь передать все тончайшие оттенки птичьего голоса. И в ответ
отзывались рябчики, а некоторые из них прямо летели ко мне, нежно шумя
крыльями.
Отец был никудышным охотником и стрелял плохо. Почти никогда не удавалось
нам вернуться домой с добычей, но это меня не особенно огорчало. Охота
привлекала мою душу не охотничьими трофеями, а чем-то совершенно иным. Я
тогда не знал и не мог знать того, что в будущем, когда вырасту и окрепну,
так и не стану охотником. Могучий зов живой природы, ее родной голос и мое
сердце, радостно откликающееся на этот зов, ничего общего не будут иметь с
жаждой обрести кровавую добычу. Но я должен был уже тогда, в детстве,
однажды узнать об этом.
Был особенно неудачный день охоты. Я свистел хорошо, и на мой коварный зов
прилетало множество рябчиков. Они садились на деревья невдалеке от нас, и
отец стрелял, но каждый раз промахивался. И чем больше он промахивался, тем
хуже стрелял. Руки у него заметно дрожали, на лице застыла виноватая,
растерянная улыбка. Ноздри его потемнели от пороховой копоти, он расстрелял
почти весь патронташ.
Я также задыхался от волнения и впадал в отчаяние, мы с отцом растерянно
переглядывались после каждого его промаха, и я первым отводил глаза...
Наконец мы совершенно пали духом, я почувствовал крайнее утомление, и нам
пришлось присесть под деревом. Мы молча отдыхали, потихоньку осознавая всю
меру своей неудачи.
И тут я, немного отдышавшись, опять взялся за свисток. Тотчас невдалеке
отозвался рябчик - и вскоре подлетел, фырча крылышками, и уселся неподалеку.
Мы с отцом отдыхали на открытом месте, посреди лесной поляны, сидя под
раскидистой березой. На соседнюю березу, шагах в двадцати от нас, и
опустился прилетевший рябчик. Возбужденный и растерянный от неудач отец стал
медленно, очень медленно поворачиваться с ружьем... Он тщательно прицелился
и выстрелил.
Птицу на моих глазах разнесло в клочья. То, что осталось от нее, еще
некоторое время висело на ветке, цепляясь за нее сжатыми лапками. Затем
кровавые ошметки того, что совсем недавно было живым красивым рябчиком,
упали под дерево в траву... Это был первый в моей жизни охотничий трофей - и
последний.
С того дня и до сих пор я никогда больше не охотился.
Женьшень
Год, прожитый в деревне Роскошь, прошел быстро, но в памяти сохранился
надолго. Я мог бы и сейчас нарисовать те осенние сливовые заросли, ничьи на
деревенских задворках, где приходилось мне лакомиться чудными желтыми
сливами. Их в основном кто-то успевал собрать, но на ветках всегда
оставалось достаточно недосмотренных ягод, и они-то были моей добычей. Я
лазал в густых колючих зарослях, нагибал ветки, собирал с них ароматные
сливины - и однажды вдруг услышал шуршание и треск в соседней куще. Нет, это
был не медведь, это была небольшая симпатичная девчушка с синими глазами и
веселыми конопушками на носу - Галя Фатина, ученица седьмого класса.
Для пущей важности мне хочется сказать, что я испытал к ней свою первую
любовь, и, может быть, она была взаимной, потому что в ответ на мое любовное
письмо к Гале, переданное через ее подружку, я получил записку, в которой
значилось: "ЧТО ТЫ, ТОЛЯ, ЗАДАЕШЬСЯ, ВЫСОКО ВОЗНОСИШЬСЯ? ПО ПОХОДКЕ СРАЗУ
ВИДНО - СКОРО ОПОРОСИШЬСЯ". И все же по такому ответу мне трудно было решить
определенно, что я любим и дорог, и в неуверенности этой я пребываю до сих
пор.
Но вполне возможно, что с того случая во мне и шевельнулся затаенный во всех
человеческих душах вопрос вопросов: любят ли меня так же, как и я люблю?
Вопрос этот обращен ко всему, что составляет основу нашего бытия: к другому
человеку, к жене, к своей судьбе, к самой жизни, к Богу. Я не мог тогда
столь ясно определить это главное условие нашего существования, как
определил сейчас,- для этого понадобилась целая жизнь. Детское сердце
оказалось способным лишь прикоснуться к жгучей тайне.
Однажды ночью, когда приступ болезни был особенно сильным и, лишь
промучившись несколько часов, мне наконец удалось уснуть, я внезапно
проснулся от звука голосов моих родителей. Они полагали, наверное, что я
сплю, и негромко разговаривали в темноте. Речь шла о том, что предстоял
новый переезд - на Сахалин, но их беспокоило состояние моего здоровья.
Глубокая тревога слышалась в голосах моих дорогих родителей. Отец даже
поднялся с постели и, подойдя в темноте ко мне, осторожно приложился ухом к
моей груди, вслушиваясь в хриплое дыхание. Я не подал вида, что проснулся, и
лежал, не шевелясь.
И разговор продолжился такой:
- Ребенку становится все хуже и хуже...
- А что поделаешь?.. Никакие лекарства не помогают.
- На Сахалине, говорят, сырой климат.
- Если ему суждено умереть, то какая разница где...
- Конечно... Надо, наверное, ехать.
- Да, надо ехать... Неужели нам суждено потерять его?
Я не могу определенно сказать, что со мною произошло в ту минуту. Но что-то
очень важное, несомненно, открылось моей душе. Я ничуть не испугался того,
что услышал. И родительское отчаяние, в котором они уже готовились к самому
худшему, не встревожило меня. Наоборот, я как-то мгновенно успокоился. Мне
помнится, что я даже улыбнулся в темноте и вскоре уснул с легким сердцем. И
во сне продолжилось то же самое уверенное ликование: я знал уже, что не
умру, что напрасны тревоги моих родителей...
В конце августа мы уехали из Роскоши и отправились на Сахалин. А когда во
Владивостоке сели на пароход - буквально в тот же день началось мое чудесное
выздоровление. Кашель исчез и хрипы в груди прекратились, как будто всего
этого никогда у меня и не было. Я бегал по всему пароходу вместе с какими-то
ребятишками, с которыми успел познакомиться, и у меня было такое чудесное
настроение!
Погода на море стояла замечательная. День этот был в моей жизни одним из
самых значительных, отмеченных судьбою, и поэтому, наверное, я столь хорошо
его запомнил. Морской простор был ярко-синим, небо - безупречно голубым и
звонким. Ослепительное солнце заливало палубу парохода потоками теплых
лучей, припекало мою стриженую голову. Дышалось глубоко, радостно, легко - и
это ощущение доставляло мне неизъяснимое наслаждение: ведь столько лет самым
мучительным для меня было просто дышать. Любой глубокий, порывистый вздох
мог вызвать в моей груди хриплое клокотание и изнурительный кашель.
На Сахалине, в небольшом рыбачьем поселке, куда был направлен работать мой
отец директором корейской школы, болезнь совершенно оставила меня. Я не могу
объяснить себе этот редкий медицинский случай, да и не хочется мне ничего
объяснять. Сколько порошков, сладких, горьких и соленых микстур было выпито,
сколько проглочено рыбьего жира, от одного запаха которого меня
выворачивало, и съедено свиного жира, перемешанного со свежим медом, - все
было напрасным... А тут в один день и без всякого лекарства прошло, зажило,
прочистилось, свободно задышалось!
Тогда за одно лето я вырос на шесть сантиметров! Отец купил мне велосипед, и
я стал гонять на нем с утра до вечера, даже научился свободно ездить,
выпрямившись в седле и небрежно заложив руки за спину...
Однажды мать подозвала меня, усадила за стол и выложила небольшой тряпичный
сверток. Глаза у матери светились от какой-то большой сдержанной радости -
прекрасными были сияющее лицо и нежный материнский взгляд, направленный на
меня, но различающий, казалось, сквозь мою сущность и что-то другое.
Она бережно развернула узелок, словно там затаилось живое, хрупкое,
трепетное существо. И как же я был удивлен, когда увидел кусок обыкновенной
желтоватой бересты, свернутый корытцем и поверх обвязанный бечевкой.
Размотав ее, матушка развернула бересту, и под нею оказалась пригоршня
темной земли, из которой торчали какие-то лохматые корешки.
- Смотри, сынок... Ты знаешь, что это такое? - необычайно серьезным голосом
проговорила она.- Это настоящий горный женьшень. Один охотник нашел его и
выкопал в тайге, а я купила у него за большие деньги. Это старый, очень
ценный корень. Он лежит в той же земле, в которой вырос. Так надо выкапывать
лесной женьшень - чтобы ни один его волосок не пропал... Я это купила для
тебя, но до сих пор не могла тебе дать, потому что нельзя было,- говорила
дальше мать, светло улыбаясь.- Женьшень, сынок, не надо давать больному.
Говорится ведь, что женьшень добавит еще сто болезней тому, кто болен, а
того, кто здоров, сохранит от ста болезней. Я дождалась наконец, что ты
выздоровел, и теперь приготовлю его для тебя. И ты съешь женьшень, и больше
никогда не заболеешь, и будешь жить долго-долго.
Мать купила эти корни у какого-то старого охотника, который научился
искусству искать женьшень у корейцев, живших раньше на Дальнем Востоке.
Таким образом, этот чудодейственный корень жизни я получил не только
благодаря стараниям любящей меня матери, но и, считай, непосредственно из
невидимых рук моей далекой Прародины...
Моя матушка приготовила женьшень по старинному способу: сварила корень
вместе с цыпленком. Она велела мне съесть все мясо и разваренные кусочки
корешков, разжевать мягкие косточки и выпить бульон без остатка. Цыпленок
был большой, а порезанные кружочками корешки оказались горьковатыми, я весь
вспотел от усердия, но съел все, как мне было сказано. Матушка сидела
напротив и со счастливым видом смотрела на меня.
Я всю жизнь помнил это лицо матери - и сейчас, когда пишу, вижу его... Когда
через много лет матушка скончалась, я по памяти нарисовал именно это ее
лицо, и портрет был помещен на каменном надгробии. Теперь, когда я приезжаю
в небольшой русский город Боровск и иду навестить материнскую
могилу, именно эта сияющая улыбка и добрые глаза встречают меня еще
издали - поверх могильной ограды, среди березовых белых стволов
кладбищенского леса.
Поселок Ильинск, в котором мы оказались, весь состоял из серых дощатых
бараков и старых японских домов весьма невзрачного вида. Улицы были
непокрытые, пыльные, по их краям тянулись сточные канавы с вонючей грязной
водой. Громадные крысы преспокойно посиживали на берегах этих канавок.
Повсюду видны были следы убогой, беспорядочной и безрадостной жизни на
заброшенной окраине мира. И только воинский городок с аккуратными рядами
крашенных свежей краской казарм, стоявших на окраине поселка, придавал ему
некую цивилизованность и, можно сказать, даже нарядность. По крайней мере
аляповато раскрашенные ворота воинской части, зеленые пушки, всегда
зачехленные, и рядами стоящие грузовики с бронетранспортерами притягивали
мое детское внимание и отв