Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
надо всеми
отделами издательства) был назначен редактор, чтобы он просмотрел всю книгу
заново и сделал свое заключение.
Признаться, я снова заволновался. Кто мог донести на меня (до сих пор не
знаю этого)? Позвонил и все рассказал Владимиру Германовичу Лидину. Он
поначалу и верить не хотел: не бывало такого никогда. Но затем попросил меня
узнать, кому конкретно поручено осуществить "контрольное чтение". Когда я
узнал и сообщил Лидину, он обрадовался: мол, хорошо знает человека, это
тонкий критик и литературовед. И мой старый профессор обещал позвонить ему.
Через некоторое время раздался и у меня звонок - звонил мой "контролер". Он
поздравил меня с хорошей первой книгой и добавил, что читал ее внимательно,
с карандашом в руке, и нигде ни разу его редакторский карандаш не поднялся
для исправления. Однако по содержанию самой большой моей вещи, повести
"Собиратели трав", у него были сомнения: пройдет ли цензуру? Осторожности
ради он предложил мне изъять повесть из сборника.
Но я ответил ему, что не вижу книги без повести. Она была самым лучшим, к
чему я пришел к тому времени в прозе. Я сказал, что, если он позволит мне, я
готов рискнуть и оставить в книге "Собирателей трав" без всяких изменений.
На что критик, вздохнув и выдержав осторожную паузу, ответил: "Ну что же...
Смотрите сами. Я подпишу книгу..."
Я рискнул - и книга вышла целиком. О, я помню, какое у меня было волнение,
когда я получал на книжном складе издательства пачки с экземплярами первого
моего сборника. Как потом вез их в такси домой и на радостях подарил
таксисту книгу с первой в моей жизни авторской надписью на титульном
листе...
Каждая книга - это приключение. Хочется рассказать еще об одном большом
приключении - о моем первом романе "Белка", который переведен теперь на
разные языки в пятнадцати странах.
Однажды Николай Сарафанников вдруг сказал мне нечто необычное: "Напиши, что
тебе захочется. А я это сумею издать". Как раз к тому времени у меня уже
вышли три книги, и последняя была толстенной книгой переизданий, вышедшей
тиражом в 150 000 экземпляров. У меня были средства, чтобы рискнуть: можно
было год писать, ничего не зарабатывая. И ровно год я писал "Белку".
Когда я принес рукопись в издательство, мой редактор быстро и умело провел
ее через все стадии внутреннего рецензирования, написал свое заключение,
вставил в план, сдал в набор. Одного только он не сделал - не прочел
рукописи. Вернее, он честно, как и всегда, признался мне, что прочитал
примерно страниц сто, дальше времени не было... Что ж, я не стал обижаться,
но мне было беспокойно. Потому как знал, что написал почти невозможную для
издания книгу. Я полагал, что редактор увидит все сомнительные в цензурном
отношении места и посоветует мне, как с ними быть. Я-то писал эти места
только с одной целью, с одним желанием - хотел испытать себя на полную
творческую свободу. Я старался писать без оглядки на будущую цензуру и
посмотреть, на что я окажусь способным... Но вот незадача - редактор все
пропустил, даже не прочитав рукопись до конца...
Причина подобного его поведения вскоре выяснилась. Коля задумал эмигрировать
из Союза, женился на француженке - и вскоре оказался в Париже. Но перед этим
он почти все исполнил так, как обещал. Однако, когда верстка пришла, мне
назначили нового редактора. Он прочел, пришел в ужас и тотчас доложил
начальству. В результате набор рассыпали.
Но я не хотел сдаваться и переработал роман. В нем уже не было явных
цензурных "непроходимостей", однако и в этом виде "Белка" выглядела
достаточно чужеродной, скажем, для отечественной романной прозы - и по
форме, и по содержанию.
В то время главным редактором "Советского писателя" стал Игорь Бузылев,
светлая ему память. Он умер молодым, вскоре после выхода моего первого
романа. Бузылев был одним из редких редакторов в нашей системе книжного
издательства, который имел свои личные убеждения и придерживался их в жизни.
Будучи уже смертельно больным, он принимал меня в своем кабинете, в новом
здании "Советского писателя" на улице Воровского, и перекрестил новый
вариант рукописи "Белки", прежде чем подписать ее для набора.
Но и на этом приключения "Белки" не закончились. Кто-то опять донес на меня,
и на этот раз не в главную редакцию, а сразу в Госкомитет по делам печати.
Оттуда пришел запрос на рукопись, ее отправили, а потом вернули в
издательство в сопровождении двух документов. Одним из них была весьма злая
отрицательная рецензия на роман с предложением не издавать его, пока он не
будет вновь переписан и исправлен. Второй документ был письмом заместителя
председателя Госкомитета директору издательства "Советский писатель" с
советом прислушаться к мнению рецензента и допустить рукопись к изданию
только после всех соответствующих исправлений.
Но дело это происходило в летнее время, когда работники издательства уходили
в отпуск, и папка с рукописью и с грозными документами не попала на стол к
директору. Эта папка была вторым экземпляром - первый уже находился в
типографии. Возвращенную из Госкомпечати папку секретарша издательства
положила, даже не раскрыв, на полку рукописей второго экземпляра, откуда я
ее забрал и унес домой... Я ничего не знал об этом контрольном чтении и был
потрясен, увидев дома опасные для меня документы. Подумав немного, я решил
не спешить с возвращением документов в дирекцию издательства. И, мне
кажется, правильно решил: книга вышла, имела большой успех в стране, была
потом переведена на многие языки мира.
Союз писателей
Надо было вступать в Союз писателей СССР, потому что свободная профессия в
стране была немыслима вне профессиональных союзов. Не состоящие в них
художники, композиторы, писатели и поэты считались безработными, а точнее,
"нигде не работающими", и могли быть причислены к "тунеядцам" и даже
преследоваться по закону, если на то была воля властей предержащих.
Итак, надо было собирать рекомендации от двух-трех членов СП, подавать
заявление и ждать решения своей участи. И в 1979 году я был наконец принят
туда, вся процедура длилась около двух лет. Отныне я мог: а) нигде на службе
не состоять; б) пользоваться льготными путевками в дома творчества; в)
встать на очередь для улучшения жилищных условий; г) встать на очередь для
приобретения автомобиля; д) посещать Центральный дом литераторов в Москве.
Словом, привилегий было много, и я не преминул ими воспользоваться.
"Союзписательское" существование вывело мою жизнь на новый уровень и придало
ей совершенно другой характер. Я перестал быть одиноким волком, приобщился к
привычкам литературного социума своего времени. Я начал обретать вкус и
стремление к благополучному существованию. Незаметным образом происходило в
моей душе некое значительное изменение, суть и смысл которого откроется мне
намного позднее - именно в эти дни, когда я пишу повесть о себе.
Я уже рассказывал, что в молодости под влиянием Льва Толстого задумал
прожить свою жизнь, не заедая чужого века, что подлинным трудом человеческим
надо считать труд физический, а всякую умственную деятельность, в том числе
и писательство, обеспечивать за счет именно подлинной работы. Меня
привлекала возможность большей внутренней свободы при подобном подходе к
писательской деятельности. Но чтобы писать в высшей степени внутренней
свободы, нужно было принять одно условие: никогда не пытаться напечататься.
Я не выдержал этого условия. Я захотел печататься и стал это делать -
потерял ли я творческую свободу из-за этого? И наконец удалось ли мне в
действительности написать такие книги, какие я хотел написать в одинокие
годы своей молодости?
Бог весть. Иногда мне кажется, что я написал действительно хорошие, честные
книги. А в другой раз холодею при мысли, что я слукавил, пойдя на компромисс
с суровой действительностью. И самым правильным, может быть, было бы то, что
когда-то порешил мой юношеский максимализм: писать только в стол, никогда не
пытаться получить признания - и так до самой смерти. Когда же она
приблизится, надежно захоронить рукописи или сжечь их на костре, развеяв
пепел по ветру...
Примерно так и поступил, говорят, мой далекий предок Ким Си-Сып, великий
поэт и прозаик средневековой Кореи. Он замуровал свои рукописи в стену дома,
и лишь через сто лет нашли их. И это были абсолютно свободные произведения.
Но у меня ничего не вышло. Творческая свобода, которой я дорожил больше
всего, была заменена осторожной мудростью. И, о чем бы я ни писал, какую бы
привлекательную форму ни находил для своих писаний, я в них не достиг,
очевидно, всей глубины творческой свободы. Наверное, такое произошло бы в
случае, если бы душа моя сгорела во время работы и мозг мой умер от
непомерного напряжения.
Однако я захотел соединить стремление жить, просто жить достойным образом, с
желанием писать и издавать книги. Пройдя через искушение многих лет, мрачно
освещенных тусклым светом одиночества, мой художнический экстремизм
благополучно переродился во вполне легальную и приемлемую борьбу по
правилам. Отшельник покинул свою пустыню. Он вступил в Союз писателей.
Пожалуй, то было время полного расцвета этой государственной литературной
корпорации, сиречь министерства, и главные фигуры СП, его функционирующие и
почетные секретари, были всесильными литературными грандами, славными,
богатыми, очень влиятельными в обществе. Они были малодоступны для рядовых
членов писательского союза и вели совершенно обособленную жизнь, впрочем,
как и все номенклатурные работники государственной системы. Для них
существовали отдельные места отдыха, у них были дачи в Переделкине под
Москвой и в разных курортных местах по всем республикам СССР. Мы могли
лицезреть этих грандов только в дни съездов и пленумов, когда небожители
величаво восседали за красным столом президиума.
Я так и не изучил всех градаций и структурных соединений этой колоссальной
бюрократической махины, мне только стало ясным одно - Союз писателей в
точности повторяет все те общественно-государственные механизмы, которыми
обеспечивается жизнедеятельность величайшей имперской машины. И никакого
положительного влияния на то сокровенное, хрупкое, сугубо индивидуальное
начало, каким является художественное творчество, Союз писателей не имеет.
Наоборот - если и влиял Союз на творческий процесс, то самым пагубным и
тлетворным образом.
Молодой литератор, удостоенный быть принятым в эту организацию, получив
вожделенную членскую книжечку красного цвета, сразу начинал с активного
освоениях тех социальных привилегий, которые давало членство. Он принимался
азартно бегать по инстанциям канцелярий, добиваясь новой квартиры,
постановки в очередь на машину, поездки в интересную командировку, получения
путевки в Дом творчества в крымском Коктебеле или в прибалтийских Дубултах.
Скажем, удавалось молодому литератору в курортный сезон попасть в Дом
творчества на черноморском побережье. С волнением вступает он, таща в руке
дорожный чемодан, под своды фешенебельного (или желающего выглядеть таковым)
писательского пансионата. Вселяется в комнату. Идет на первый свой ужин в
общую столовую. И видит блистательную ассамблею дам и господ в курортных
нарядах. И все это, надо полагать, известные и даже очень известные
писатели, поэты, критики, драматурги многонациональной советской литературы.
Голова идет кругом у молодого и совсем еще малоизвестного писателя.
Начинаются знакомства, приятные беседы за бутылкой местного вина, совместные
выходы на пляж, купание, прогулки в горы. Вдруг какой-нибудь очень
знаменитый поэт обращает на тебя свое благосклонное внимание, удостаивает
беседой или даже приглашением в свой номер люкс на вечеринку. А то вдруг
какая-нибудь поэтесса, не столь знаменитая, но весьма пикантная и еще не
старая, предлагает совершить экскурсию в ближайший винный кабачок. И идет
кругом голова, и экскурсии все множатся, и творчество, ради которого молодой
литератор пересек полстраны, как-то не приходит на ум.
Зато он попал в респектабельную литературную среду, в которой отныне будет
благополучно обкатываться, обкатываться - и примет наконец ту правильную
округлую форму, которая поможет ему легко катиться по жизни. Появятся новые
привычки, пристрастится он к вечерним посещениям ЦДЛ, где постоянно стоит
дым коромыслом от табачного смрада, гул хмельных голосов, замечательные
дружеские застолья с объятиями, пьяными поцелуями вперемежку с громогласным
чтением стихов и внезапно возникающими драками.
Через все это и я проходил, и моя жизнь в профессиональной среде не была и
не могла быть иной. Как-то я читал у одного американского писателя, что
существование нью-йоркской художественной богемы сравнимо с трагическим
положением червей, заключенных в стеклянную банку, где им нечего есть и они
должны питаться друг другом. Мне не хочется быть столь же беспощадным и
жестким, однако, в сущности, мой американский коллега нарисовал похожую
картину, какую мог наблюдать и я. Я никак не предполагал, что
действительность за вратами рая, называемого Союзом писателей, окрашена в
инфернальные тона и явно отдает алкогольно-серным духом подпаленных
грешников. Нигде я не видел столь масштабной картины многолюдного пьянства,
как в буфетах и ресторане славного ЦДЛ где-нибудь после девяти часов вечера.
Почему литераторы безобразно и откровенно напивались в своем клубе? Должно
быть, от хорошей жизни. Слышал я, что раньше в ЦДЛ была совсем другая
обстановка, царил респектабельный клубный порядок, и классики советской
литературы не дебоширили в знаменитом дубовом зале ресторана. Но в мое
время, когда и я стал захаживать туда, пьяный гул уже стоял до небес и
картина вакханалии была постоянной. Почти непьющий человек, от природы
робкий и незагульный, я поначалу чувствовал себя довольно неуютно. Но
постепенно привык и время от времени стал посиживать за каким-нибудь бражным
столом, а однажды и сам уснул в кругу незнакомых корреспондентов
"Литературной газеты", привалившись к спинке стула и уронив голову на грудь.
А когда проснулся, некий грузинский литератор произнес следующий тост:
- А сейчас я хочу выпить за хорошего человека, за нашего дорогого гостя...
Только очень хороший человек может так сладко спать за столом среди
незнакомых людей...
Разумеется, не только пьянством занимались в Союзе писателей. Время от
времени проводились писательские съезды и пленумы правлений писательских
организаций. Меня довольно скоро включили в число членов как Всесоюзного
правления, так и Российского и в правление Московской организации. То есть я
был выделен из рядового уровня и вознесен на более высокую ступеньку союзной
иерархии. И меня уже стали вносить в списки делегатов писательских съездов.
Таким образом, мне даже пришлось бывать и в Кремле, где проводились в то
время съезды СП СССР.
Так продолжалось у меня до последнего, кажется, VIII съезда писателей. В том
году вышла "Белка", и, когда роман был уже оттиражирован и поступил в
магазины, вдруг мне сообщили в издательстве, что Государственный комитет по
печати назначил у себя ведомственное обсуждение моей книги, на которое
вызываются редакторы издательства и автор. В редакции поднялась паника -
ведь это означало, что в Госкомитете остались крайне недовольны изданием и
предстояло судилище.
Но тут мне опять повезло. В том году предстоял юбилей Союза писателей,
пятидесятилетие со дня его основания, и под это дело большое количество
писателей, около трехсот человек, было награждено правительственными
орденами разных степеней. В газетах обнародовали списки награжденных, среди
них был назван и я, удостоенный ордена "Знак Почета". Это был самый
"младший" из орденов, но награждение исходило от правительства - высшая
государственная инстанция отметила меня. И обсуждение моего романа
Госкомиздатом само собой отменилось. Вновь "Белке" удалось проскочить через
опасное препятствие.
Но и на этом ее приключения не закончились. Подступил тот самый исторический
VIII Съезд писателей СССР - потому исторический, что последний. Но об этом
еще никто не подозревал, и торжественное собрание в Кремле открылось с той
же помпезностью, что и всегда, и так же работал знаменитый, колоссальных
размеров кремлевский буфет, и был торжественный банкет... И я там был, и мед
пил... Но вот что произошло в самом начале съезда, когда Первый секретарь СП
СССР товарищ Марков зачитывал свой доклад...
Вначале Марков говорил обычные казенные торжественные слова, благодарил
партию и правительство. Потом стал говорить о выдающихся успехах
многонациональной советской литературы и зачитал длинный список особо
отличившихся писателей. Их было немало, оказывается! Справившись с этим,
докладчик перешел к отдельным неудачам, имеющим место быть в общем стройном,
правильном литературном процессе. Одной из первых неудач было названо
произведение уважаемого Виктора Астафьева - речь шла о повести "Печальный
детектив". Затем Марков глубоко вздохнул, помолчал и вдруг произнес мое имя
и назвал роман "Белка"... Но что-то мешало ему говорить дальше, и докладчик
опять замолчал. Были ясно слышны глубокие вздохи Первого секретаря. Но вот
он вроде справился с собою и снова стал докладывать, опять назвал мое имя -
и окончательно смолк. Тут к трибуне подбежали какие-то люди и бережно увели
под руки внезапно заболевшего докладчика...
К трибуне выскочил В. Карпов, бывший разведчик, Герой Советского Союза, и,
как говорится, подхватил знамя на лету - стал читать дальше доклад вместо
выбывшего из строя командира. И уже без всяких затруднений Карпов решительно
зачитал слова о том, что в "Белке" есть что-то чужое и наша действительность
освещена в романе как-то не по-нашему...
Маркова увезли прямо со съезда в Кремлевскую больницу, а я еще во время
чтения марковского доклада Карповым стал получать записки. Мои коллеги
поздравляли меня с прекрасной рекламой, которую сделал мне на весь мир
докладчик. А один шутник тут же пустил по кругу шутку: мол, Киму показали
желтую карточку, а Маркова унесли с поля. Надо сказать, что почти в те же
дни проходил чемпионат мира по футболу и у всех на устах были общеизвестные
футбольные словечки и выражения.
Но не только чемпионат по футболу был предметом мирового внимания.
Приближался тогда небывалый и неожиданный для всего мира и для нас самих
процесс в стране, который назовут впоследствии "перестройкой". Затрещали
скрепы и подпорки "русского коммунизма" - взошла к вершине власти странная и
загадочная фигура Горбачева.
Деревня
Впервые о Михаиле Горбачеве я задумался глубокой осенью восемьдесят
какого-то года, уже во второй половине десятилетия - и вот при каких
обстоятельствах. Я к тому времени уже давно освоил жизнь в русской деревне -
осенью 1976 года купил избушку в Мещерском краю, темную заколоченную
развалюху, и с годами постепенно довел ее до ума.
Все свои книги, кроме первой - "Голубой остров",- я написал там, в маленькой
деревушке Немятово. Как сейчас понимаю, это было самое благополучное и
счастливое время моей творческой жизни. Я со своим корейским семейством
впервые появился в тех лесных рязанских краях представителем чужедальнего
племени, какого еще не видывали местные люди. Когда я однажды зашел в
магазин, ко мне подошла маленькая сухонькая старушка, делегированная толпою
других старушек, и спросила: "Парень, а парень, ты яврей, что ли?" Я
отвечал, что я кореец,- о таковых старушка, очевидно, ничего не слыхала, это
было видно по ее глазам, светлым, выцветшим, с детским, безмятежным
выражением...
Однако глубокой осенью во время своей очередной добровольной отсидки в
деревне я зашел по какому-то делу к старухе Матрене. Это была довольно
крупная, равномерно округлая и морщинистая, словно моржиха, деревенская
бабка, обычно молчаливая и угрюмая, но иногда и шумная, оравшая зычным
трубным голосом. В этот вечер, еще ранний по времени, но уже совершенно
темный - ночь наступала где-то часов в пять - Матрена сидела одна за
маленьким кухонным столиком у окошка, завешенного белой занавеской.
Приземистая, сутулая - голова ушла в широкие плечи, бледн