а лодках с одного берега на другой -
живой рыбный поток подхватывал лодку вместе с веслами и уносил прочь, крутя
посудину, словно щепку. На спокойной воде, в широком речном пл„се, спинными
плавниками грандиозных лососевых косяков чернела вся поверхность реки -
словно на гладкой воде вырастали какие-то темные остролистые растения,
которые чудом могли еще и передвигаться!
Этакая сила, первозданная жизненная стихия, титанический выброс на
поверхность энергии земных недр, грохот волн и вулканов, подземные толчки
планетного пульса и раскачка каменных глыб мускулистыми плечами океанских
бурь!
И перед всем этим я, большеголовый и тщедушный мальчик с больной грудью, в
которой хрипела и клокотала мокрота, словно в жалком гейзере задыхающейся,
испуганной жизни. Я заболел весной, в пору таяния снегов, промокнув в
ледяной воде, куда провалился однажды, играя вместе с друзьями на берегу
новоявленной речки, которая образовалась от слияния потоков талой воды. Моя
болезнь очень быстро подвела меня к той черте жизни, за которой открывается
человеку что-то совершенно беспощадное, люто холодное, как темная вода с
серыми хлопьями полужидкого мокрого снега.
Жестоко проболев все лето, я сильно ослабел и буквально таял на глазах, и
тогда мои родители, испугавшись за мою жизнь, приняли решение отправить меня
вместе с моей старшей сестрою на материк, в город Хабаровск. Оттуда как раз
приехал знакомый человек, некий лектор по распространению политических
знаний Пак, и он взялся отвезти нас на Большую землю.
Это была отчаянная попытка родителей вырвать меня из-под власти тех грозных
сил, которые уже подхватили маленький комочек моей жизни холодным потоком и
готовы были навсегда унести в лоно первозданной камчатской стихии. Лектор по
распространению политических знаний пообещал определить меня в Хабаровске на
лечение в поликлинику краевого комитета партии. Это была хорошая возможность
- все лучшее в нашей стране тогда принадлежало партийным органам.
И вот мы, сестра шестнадцати лет и я, двенадцатилетний, совершили вместе с
лектором Паком многодневный тяжелый переезд по штормовому морю на пароходе
от Камчатки до Владивостока, а оттуда на поезде до Хабаровска.
Впервые мы, двое детей, оказались без родительской защиты в огромном мире
незнакомых, чужих людей. В командировке лектор Пак был молчаливый,
преисполненный важности и чувства собственного достоинства партийный
работник. А дома у себя, как выяснилось, он боялся своей жены Василисы,
тушевался перед нею и обычно прятался в крошечной спальне, не выходя в
единственную большую комнату, где крутилась вся его семья - сварливая
супруга и дети со странными именами: Зея, Бурея, Вемисор, Вилорик и Люция.
Таких имен в русских святцах никогда не бывало, но это были все же русские
имена, данные детям их отцом под влиянием вдохновения времени. Советский
патриотизм и партийная романтика были в основе этого вдохновения. Так, имена
Бурея и Зея, данные двум очаровательным девочкам, означали названия крупных
рек на Дальнем Востоке, в бассейнах которых во времена революции и
гражданской войны происходило много славных партизанских дел. Имя старшего
из сыновей - Вилорик - сложилось из начальных букв слов, составивших
следующую крылатую сентенцию: Владимир Ильич Ленин Освободил Рабочих И
Крестьян. А имя младшего сына Вемисор означало аббревиатуру: Великая Мировая
Социалистическая Революция.
Слегка не повезло с именем самой старшей девочке, красивой и стройной Люции.
Дело в том, что молодой отец, ожидая первого ребенка, предполагал, что у
него будет сын и он назовет его - РЕВО. А затем, мечтал партийный отец, у
него непременно родится дочь, и он назовет ее - ЛЮЦИЯ. Вот и получилось бы у
него: РЕВОЛЮЦИЯ. Но не вышло по его желанию: первой родилась девочка. И все
же товарищ Пак на всякий случай назвал ее Люцией, надеясь, что следующего
ребенка Василиса родит в мужском варианте и можно будет назвать его именем
Рево - все равно, пусть и с перестановкой слагаемых, в сумме получится
РЕВОЛЮЦИЯ. Но Василиса и во второй, и в третий раз родила дочерей...
Весь этот жутковатый бред сознания, подогреваемого распаленным политическим
энтузиазмом, был тогда нормой привычного советского конформизма. Конечно,
этот бред обретал звучание на русском языке, но почему-то бредивших было
очень много именно среди советских корейцев. Что там говорить - мою старшую
сестру, с которой мы прибыли в Хабаровск, тоже звали Люцией! Но меня,
родившегося вслед за ней, моя благословенная, светлой памяти матушка не
позволила назвать Рево, и я теперь, слава Богу, Анатолий. Просто
замечательно!
И вот в такое время, особый энтузиазм которого можно определить и по модным
тогда именам, я с сестрой Люцией оказался в непонятном мире и впервые ощутил
своей испуганной детской душою то состояние человека, что называется
одиночеством в городе. Это одиночество в моем случае открыла мне
бронхиальная астма, мучительная болезнь, отгородившая меня от всего мира
стеной отчуждения. В особенности по ночам, когда приступы астмы усиливались
и я лежал бессонный, весь в поту, изойдя мучительным кашлем и прислушиваясь
к зловещему клокотанию мокротных пленок в груди, было велико это
одиночество!
У лектора Пака в доме мы с сестрою жить не могли, не было места, и нам
пришлось искать по городу квартиру. Удачных вариантов не попадалось, и мы
довольно много скитались по разным районам, живя у разных людей - русских и
корейцев. В том районе, где нам удалось снять самую первую комнатку, мы и
пошли в школу: сестра в девятый класс, а я в пятый. Когда же в результате
последовавших перемен жилья мы оказались довольно далеко от первоначального
места, мне пришлось ходить в школу через весь город.
Необычайно странной, печальной, гнетущей сердце предстала та наша городская
жизнь - после камчатского существования на лоне дикой и могучей природы,
после океанского гула, снежных ураганов, громадной луны над краем сопки,
перед которой пробежала однажды по снегу стая волков... Непонятны и чужды
мне были эти городские жители, столь уверенные в своих действиях и не
знающие, что значит болеть и мучиться от удушья по ночам...
Непонятной и бесконечно чуждой была и красивая, сладко пахнущая духами
врачиха из крайкомовской больницы, куда я все же был определен на лечение.
Когда я время от времени приходил к ней на прием, она всегда смотрела на
меня с задумчивой жалостью, и мне было мучительно стыдно стоять перед нею
раздетым, со своими тощими ребрами, тоненькими руками и утлой грудью, в
которой не смолкал влажно клокочущий бронхитный хрип.
Зимой мне пришлось ходить по нескончаемо длинной улице Серышева,
пересекавшей центр города и тянувшейся далее, почти к самой окраине, где
находилась моя школа. И вот на этой-то улице меня стала подстерегать
страшная и неумолимая беда - само Зло человеческое, о котором я до этого не
имел никакого представления...
Прошло уже добрых полвека, а я, несчастный, все еще никак не могу забыть
этого. Недалеко от школы меня стал встречать некий уличный мальчишка,
подросток лет пятнадцати, русский паренек в большой ватной телогрейке,
видимо, отцовской - с заплатками бедности на ней, с закатанными рукавами,
которые были слишком длинны для мальчишеских рук.
Этот разбойник начинал свой разбой с того, что обшаривал на мне все карманы,
вытаскивая из них мои детские сокровища, какие обыкновенно бывают у всех
мальчишек на свете, забирал всю мелочь, которую давала мне сестра на тот
случай, если часть пути я захотел бы проехать на автобусе или трамвае. Затем
он потрошил мою школьную сумку, вынимал и перекладывал в карман своей
залатанной телогрейки мой школьный завтрак, который был заботливо уложен
сестрою в бумажный пакет. Но, полностью ограбив меня, этот бандит не
ограничивался добычей. Скверно усмехаясь своим недобрым плебейским лицом,
покрытым ранними морщинками, он смотрел мне в глаза непонятным, почти
веселым, внимательным взглядом и принимался мучить меня. Он бил кулаками по
лицу, разбивал в кровь губы и нос, а потом, нагнув и подмяв меня под себя,
протягивал снизу руку и своими грязными длинными ногтями расцарапывал мне
лицо. Это было хуже всего. Это было уже не только насилие, грабеж и
мучительство...
Спустя почти полвека мне тяжело вспоминать об этом. Измученный и ослабленный
болезнью, я тогда не мог сопротивляться. Пока бандит обшаривал мою сумку и
затем избивал меня, мое хилое тельце сотрясалось от кашля и в груди страшно
хрипело, я задыхался. Ничего не стоило этому почти взрослому парню
расправиться со мной, как того душа его пожелает. Но зачем же он
расцарапывал ногтями мое лицо? Словно ставил на него кровавую печать своей
ненависти. Меня можно было ограбить и избить, но за что же ненавидеть?
Почему люди, делающие зло другим людям, еще и ненавидят их?
Алексей
За эту зиму и последующие весну и лето мы с сестрою переменили три квартиры.
Я не знаю, почему это происходило. У сестрицы моей был решительный,
независимый характер, и, несмотря на свои шестнадцать лет, она никогда не
мирилась с тем, что ей не нравилось. Маленькая ростом, но очень сильная,
крепконогая, подвижная, сестра хорошо танцевала, прекрасно плавала и
занималась спортивной гимнастикой. Одно время она даже хотела пойти в
цирковое училище, чтобы стать акробаткой. Но судьба у нее вышла другая, и
она впоследствии стала строительным инженером.
Вторую квартиру она нашла в городской слободке, похожей на деревню своими
одноэтажными домиками, палисадниками, огородами за кривыми заборами, и эта
слободка была расположена в низине на берегах гниловатой речки Плюснинки. В
приземистом неприглядном домике стояла огромная русская печь с лежанкой, и
была холодная пристройка с обмазанными глиной стенами. Эту пристройку и
заняли мы с сестрой.
В том доме жили три одиноких человека, находившиеся в каком-то родстве, но
не очень близком. Общего семейного уклада у них не было, питались они
отдельно, располагались по разным углам большой темной комнаты в
выгороженных закутках. Я не знаю, кому из них принадлежал дом и почему эти
люди жили вместе. Была там девушка Панна, полненькая, круглолицая, с
ямочками на щеках, с белокурыми кудрявыми волосами. В отдельном чуланчике
размещался молодой мужчина, уходивший на службу в синем мундире с золотыми
нашивками и в форменной фуражке,- не то летчик гражданской авиации, не то
юрист, как полагаю я теперь. А в закутке около русской печки располагался на
дощатом топчане слепой человек по имени Алексей. На табуретке возле его
постели всегда стоял старенький баян со стертыми перламутровыми
пуговками-клапанами.
Пять лет назад прошла самая страшная для России война, после которой многие
люди вдруг оказались в обстоятельствах одинокого существования. У одних
погибли или развалились семьи, у других они еще не образовались, а многие,
сорвавшись с родных мест, поуезжали в дальние края. С Панной, например, мы
познакомились еще на Камчатке, где девушка, чуть постарше моей сестры,
оказалась почему-то одна, без родителей. Ее дальний родственник, старший
брат третьего жильца нашего дома, был директором русской школы в том же
поселке, где мой отец работал директором корейской школы.
И вот к этим одиноким, но вместе живущим людям добавились мы с сестрой,
стали жить в холодной, безо всякого отопления, крошечной пристройке, похожей
на тюремный каземат. Там едва умещалась одна железная солдатская койка, на
которой мы с сестрой спали "валетом" - головами в разные стороны.
О, это была ужасная комната! Маленькая кособокая дверь, которая вела туда, с
трудом закрывалась, тяжело разбухшая от сырости. Крошечное окно с
прогнившими рамами было всегда наглухо затянуто ледяной коркой. В морозные
дни зимы грубая штукатурка на стене покрывалась лохматой шубой инея. По
утрам иней хрустел и на моих волосах, делая их жесткими, как сосульки,- всю
ночь, мучимый удушливым кашлем, накрытый тяжелым ватным одеялом и всей
теплой одеждой, какая только имелась у нас с сестрой, я отчаянно потел, и
волосы у меня были мокрыми. Лежа в постели головами в разные стороны, мы с
сестрой дыханием своим и руками грели друг другу ноги.
Но, несмотря на дикие условия, нам нравилось жить в этом доме. Любящая
независимость сестра была довольна, что комната теперь с отдельным входом,
не смежная и не проходная, как на предыдущей квартире. А мне было приятно
водить компанию с хозяевами дома - с миловидной Панной и со слепым баянистом
Алексеем. Придя из школы, я до самого вечера, до прихода из школы сестры,
находился в большой хозяйской половине с русской печью, делал там уроки и
потом дружески общался с хозяевами.
Панна была большая любительница читать книги, и это все были книги такие же
пухлые, как она сама, и, видимо, столь же приветливые и ласковые, как ее
нрав,- уютно устроившись на лежанке печки, засветив лампу, девушка на долгие
часы с умильной улыбкой на лице склонялась над шелестящими страницами. Я к
тому времени тоже пристрастился к чтению и был заядлый книгочей: еще на
Камчатке, учась в четвертом классе, открыл я для себя это чудо и в
поселковой библиотеке брал и перечел немало книг. В Хабаровске я также
записался в библиотеку и всегда заказывал книги не менее пухлые, чем те, что
читала Панночка. И, пристроившись где-нибудь неподалеку от нее, я столь же
безудержно отдавался запойному чтению.
Со слепым Алексеем у меня были другие дела. Этот высокий, с прямой осанкой,
крепкого телосложения человек с белыми неподвижными глазами был всегда добр
ко мне. Разговаривая, он неизменно улыбался - и всегда почему-то смущенно,
казалось мне, даже робко, словно это он был мальчишкой двенадцати лет, а я
перед ним - взрослым человеком. Улыбка его была широка, осклабиста, с
лукавым загибом углов рта вверх, отчего на худых щеках его образовывались
глубокие складки. Белые зрачки глаз при этом обращались куда-то вверх,
вдаль.
Он со мною и разговаривал как со взрослым. Впрочем, рассказы его были о том,
что понятно и взрослому, и ребенку: это были воспоминания о его деревенском
детстве. Оказалось, что Алексей в раннем детстве видел вполне нормально,
ослеп он уже подростком. И в его рассказах, самых простых и бесхитростных,
было столько света, простора, живого движения. Я уж и не помню точно, о чем
они были, эти рассказы: кажется, о каком-то деревенском попе, о драчливом
петухе, который жестоко клевался, о рыбной ловле... В сущности, он тогда
делал то, что пытаюсь делать сейчас и я,- прояснял в памяти увиденные
картинки мира, которые и являются прошедшей жизнью, бесценной и прекрасной.
Иногда по моей настойчивой просьбе Алексей брал в руки баян и пел
хрипловатым приятным голосом разные песни. Это были и известные в то время
песни, которые я слышал раньше, и некоторые неизвестные мне странные,
диковатые песенки из особенного народного репертуара, в которых изливается
тоска, жалоба русского человека с неудачной судьбой: бродяжьи и тюремные
саги, сиротские жалобы, воровские залихватские куплеты, мещанские баллады о
загубленной девичьей любви... Русский человек улицы, человек городской
площади, дорожно-вокзального бесприютства любит подобные песни...
Дело в том, что Алексей был традиционным слепым певцом, уличным музыкантом,
без которого не обходится русская жизнь на миру. Он пел на больших, шумных
хабаровских базарах, тем и зарабатывал себе на жизнь. Подаяние, которое он
собирал, не было гонораром нищего попрошайки, это были трудовые деньги, но
Алексей никогда не говорил дома о своем занятии и стыдился, очевидно, перед
знакомыми. Если кто-нибудь из них заговаривал на базаре с ним, он тут же
собирал баян и удалялся. Зная об этой его болезненной гордости и
стыдливости, знакомые Алексея подходили и клали ему деньги в шапку
втихомолку.
В Хабаровске среди простого народа, вынужденного в трудное послевоенное
время толкаться на барахолках и базарах, слепой Алексей-баянист был весьма
известен. Уже много лет спустя, взрослым человеком, я разговаривал с разными
людьми из Хабаровска, и они помнили его.
Этот слепой музыкант, принадлежавший уличному народному искусству,
независимому от всяческих институтов культуры, был в пределах своего мира
выдающимся человеком. Он не пристрастился к вину, что является обычным
явлением у русских людей, чья жизнь неблагополучна и беспросветно тяжела. Я
свидетель тому: никогда не видел его не то чтобы пьяным, но и попросту
выпившим. Несмотря на свое беспомощное состояние, он жил, никого не
утруждая, ухаживал за собой сам и выглядел вполне опрятным. Свою
немногочисленную одежду бедняка всегда содержал в порядке, ничего рваного,
грязного, с дырами или с оборванными пуговицами я не видел на нем. Когда он
бывал дома, то никому не мешал, передвигался бесшумно, никогда ничего не
задевая, или тихо сидел в своем закутке возле печки, размышляя о чем-то, с
кроткой улыбкою на лице, уставясь куда-то в пространство неподвижными
глазами.
Он ходил по улицам без палки - с высоко поднятой головою, с баяном,
завернутым в большой платок и подхваченным на плечо. Не имея поводыря, он
находил дорогу в этом огромном городе, в этом мире. Он рассказывал мне о
деревенском детстве, о своей жизни с чувством большой и чистой любви к ней.
Он ни разу не пожаловался и не высказал чего-нибудь, что явилось бы
проявлением хоть малейшего недовольства судьбой.
Мне за свою жизнь пришлось встретиться с некоторыми поистине значительными
людьми нашего мира, и слепой Алексей был одним из них. Он мог бы снять с
моего детского сердца печать несправедливости, чем был отмечен, как
открылось мне, к горести моей, человек в этой жизни. Мне надо было только
рассказать тогда Алексею о моем мучителе, который встречал меня на пути в
школу, и спросить, что же мне делать...
Но я ничего ему не рассказал и ни о чем не спросил. Со всем упорством своего
маленького, но непреклонного сердца я продолжал ходить в школу по той же
дороге, где меня ожидали позор, унижение и боль. Уже заранее, издали увидев
длинную, нескладную фигуру своего мучителя, я принимался рыдать от
бессильной ярости, но все равно шел ему навстречу... Ну что я хотел этим
доказать? И кому? А мучитель с нескрываемой радостью на лице поджидал меня и
с удовольствием принимался за свое дело.
Алексей был добр и что-то знал такое, чего не знал я. Впоследствии мне не
раз хотелось снова встретиться с ним и поговорить. Но это было невозможно -
я услышал от одного человека, который в те далекие годы тоже знал слепого
певца, что Алексей вскоре погиб. Он переходил улицу, со своим баяном на
плече, как всегда без палочки, высоко подняв голову и как бы доверчиво глядя
в небо, и его сбил мчавшийся по дороге грузовик.
Летом наши родители вернулись с Камчатки на материк, отработав свои
договорные три года. Встреча наша состоялась в доме лектора Пака, там отец
должен был пожить с семьей в ожидании назначения на новое место. Когда мы в
этот день подошли с сестрой к старому деревянному дому, на первом этаже
которого жили Паки, и с улицы увидели в раскрытое окно отца и мать, с нами
что-то случилось. Я помню только, что, отчаянно вскрикнув, кинулся с улицы
прямо к окну, вмиг перелетел через высокий подоконник и с громкими рыданиями
упал в объятия отца. Тот же путь через подоконник совершила и сестра, хотя
входная дверь в дом находилась рядом, в пяти шагах... Кажется, я впервые
тогда увидел слезы на глазах отца.
Вскоре он получил назначение преподавать русский язык и литературу в
сельской школе, в Вяземском районе. Место это было в глухом таежном углу,
недалеко от реки Уссури, и деревня, в которой нам предстояло жить, носила
необычное для российских деревень и весьма привлекательное название -
Роскошь.
Роскошь
Деревня с прелестным названием Роскошь была расположена в двух километрах от
станции железной дороги среди лесистых сопок Уссурийского края. Это была
обычная бедная русская деревня, бревенчатая, под тесовыми крышами, с убогими
сараями и крошечными банями. Чему обязана она столь великолепным названием -
неизвестно. Разве что тайга, роскошная уссурийская тайга, сохранившаяся к
тому врем