ое лицо обращено ко
входящему в дом, темные блестящие глаза с неожиданным живым и ласковым
выражением смотрят на него - старая женщина как будто ждала моего прихода.
Но ничего подобного быть не могло, мы не договаривались о встрече. И вот я
смотрю - на простенке между окнами прямо к темному бревнышку сруба
прикреплен портрет, вырезанный из какой-то газеты. На портрете - Михаил
Сергеевич. Это было время, когда Горбачев только-только стал генсеком.
Я был весьма удивлен: с чего это Матреша повесила в своей пустой, убогой
избе портрет Горбачева? У нее погиб взрослый сын - пьяным утонул в реке. Муж
давным-давно погиб на войне. Дочь, такая же угрюмая и полнотелая, как мать,
ушла от мужа с двумя детьми и жила в казенной квартире при совхозной почте
(эта несчастная дочь впоследствии, уже много времени спустя после смерти
матери, покончит с собой, повесится в пустом материнском доме). А старая
Матрена сидела возле портрета Горбачева и с живой улыбкой в черных глазах
смотрела на меня. И взгляд ее был весьма похож на знаменитый улыбчивый
взгляд великого российского реформатора-разрушителя.
- Зачем ты прилепила его, Матрена Михайловна? - спросил я, показывая на
портрет.
- А уж больно мне понравился,- тотчас ответила Матрена, будто ждала, когда
придут и спросят именно об этом.
- Чем же понравился?
- Очень хороший человек.
- Почему хороший?
- Такой молодой, симпатичный...
Более веских доводов я от Матрены не дождался. Но все же ясно ощутил, что в
душе этой бедной старухи поселилось мистическое любопытство к новому
царю-батюшке. Да я и сам думал, что пришел к власти некто необычный и можно
ожидать каких-то невиданных перемен. А может быть, все эти ощущения и
предчувствия в связи с приходом Горбачева были не чем иным, как отчаянным
всплеском надежды на то, что в нашей разлагающейся от всенародной лжи и
государственного сволочизма стране может появиться нечто спасительное -
надежда на чудо... Уже около десяти лет я просидел в этой деревне, правда,
больше в летнее и осеннее время года - жил здесь для того, чтобы писать,
работать вдали от всякой городской суеты, в стороне от чудовищной несуразицы
общественной жизни. Как раз было время правления кремлевских старцев -
зловещая чехарда смертей престарелых генсеков.
Народу советскому тошно стало от частых смертей своих вождей, поэтому он так
и обрадовался, когда появился на нашем траурном небосклоне молодой Горбачев.
Мишка-меченый, как мгновенно прозвали его в народе.
И вот старая Матрена, у которой отняли все ее человеческое достоинство и
само упование на счастье в жизни, взамен оставив ей непреходящее горе,
бедность и скотскую униженность существования,- несчастная крестьянка
встрепенулась в призрачной надежде и обратила взор на вырезанный из
газетного листа портрет нового царя-батюшки.
Историкам еще предстоит разобраться в феномене этой личности. Что его
сподвигло, каким образом появился на исторической арене этот человек, с
именем которого связано разрушение мировой коммунистической системы? Лично
меня также интересовал этот человек - и прежде всего тем, что у него было
нормальное человеческое лицо с живыми, блестящими глазами. Вот уж
действительно - социализм с человеческим лицом! Впервые облик верховной
власти имел такой вид - вспомнить только, насколько жуткими, словно маски
для зловещих фарсов, были физиономии кремлевских тиранозавров.
Мне не пришлось принимать участия ни в перестроечных
общественно-государственных кампаниях, ни в других, более поздних, так
называемых процессах демократических преобразований. Многие из писателей,
очень известных и популярных, с головой окунулись в нахлынувшие мутные волны
новой демагогии, стали политиками регионального значения или даже постепенно
закрутились в самой воронке государственной власти. Власть приближала к себе
знаменитых, чтобы перед лицом всего народа они поддержали ее. И знаменитости
наши охотно шли на призыв.
Сам же я все эти годы перестройки большей частью просидел в глухой мещерской
деревне. Наступило в моей жизни время самой продуктивной работы. В деревне я
написал все свои романы, новые повести и рассказы, пьесы и киносценарии.
Меня печатали самые престижные толстые журналы, ежегодно выходили за
границей мои книги в переводах. И весь этот личный мой успех и процветание
происходили на тоскливом фоне умирания старой русской деревни, где я писал
эти книги.
Как-то так случилось в моей жизни, что я хорошо узнал и полюбил то, что уже
умирало и как бы смиренно укладывалось, собрав остатки сил, в тишину
последнего покоя. Русская деревня явила мне истинное сердце народа, и я
навеки восхитился им и ужаснулся безмерно. Все умные книги, все русские
философы и писатели, сам Лев Толстой или Достоевский - ничто и никто не
открыли мне столько, сколько открыла жизнь в маленькой деревушке в лесной
рязанской глуши. И именно в деревне произошло мое подлинное рождение в
русском языке - там начало моего существования как русского писателя.
Универсальный закон Вселенной - чтобы родилось существо, необходима любовь,
а чтобы полюбить, необходимо узнать предмет любви. Я хорошо рассмотрел и
узнал душу русской деревни, полюбил ее самым отчаянным образом, и от этой
любви родилось полноценное дитя моего художественного слова. Но великая
печаль была изначально в этой любви.
Когда я впервые появился в Немятове, там было еще шесть смешных и милых
девчонок от десяти до пятнадцати лет - последних деревенских детишек. В
самую первую мою осеннюю отсидку девчонки повадились заходить ко мне, отнюдь
не дожидаясь моего приглашения, приходили всем скопом, устраивались кто где
может и с любопытством таращились на меня. Немного освоившись в этой
ситуации, я попросил их приходить ко мне в гости после четырех, когда я
заканчиваю работу. Предложение мое было принято, и ровно в четыре на старом
крыльце моей избушки раздавался жизнерадостный топот множества ног. Девчонки
приносили молоко, соленые грибы, я угощал их бутербродами, кофейком. Они
затапливали старую русскую печь, пекли картошку, пытались печь блины. Однако
блины почему-то не получались у них, разваливались... Натешившись
хозяйствованием, разогревшись едой, девчонки скидывали валенки и лезли на
печь, отпихивая друг дружку и давясь от смеха. На печи была совсем маленькая
лежанка, где можно было с трудом устроиться одному-двум. Даже сидеть там
было невозможно - голова упиралась в темные доски потолка, ее нужно было
низко клонить, чтобы не стукнуться о балку. Мои гостьи напихивались туда
всей компанией и как бы дышали и хихикали единым телом, надувались
беспричинным весельем. И вдруг это тело распадалось, летело с печи по одному
кусочку, махая тонкими руками-ногами. Обычно самыми первыми слетали на пол
тощие легковесы Лидка Комарова или Ольга, а последними оставались на лежанке
или Ленка, самая упитанная и нахальная, или Марина, самая старшая, или Лида
Кузнецова, самая рослая...
Через несколько лет немятовские девочки одна за другой исчезли из деревни.
Кто уехал в Москву или в Рязань учиться, кто - замуж в соседнюю деревню. А
Лида Кузнецова погибла где-то вдали от дома, говорят, бросилась под поезд.
Но, еще учась в школе, в старшем классе, она совершила попытку самоубийства
- прыгнула в колодец. Там оказалось мало воды... Что за страшный рок висел
над этой несчастной девочкой, что за проклятие? Рыжеватая, зеленоглазая,
статная и женственная не по возрасту, Лида была так привлекательна...
И вскоре деревня осталась совсем без детей. Летом внуки из городов еще жили
у своих бабушек, а на зиму родители увозили их домой. В деревне уже никого
не было, кто оказался бы способен произвести детишек. Зимовать оставались
одни старики и старухи, да несколько семейных пар более молодого,
пенсионного или предпенсионного возраста, да ненормальный бобыль Леонид со
своей ненормальной сестрой Зиной, оба инвалиды на государственном
обеспечении.
У меня сложились неплохие отношения с некоторыми деревенскими старухами.
Очевидно, взаимное бескорыстие в смысле пола и чистое любопытство в смысле
души придали нашим отношениям некую неизъяснимую прелесть. Я оставался в
деревне до глубокой осени, иногда и до зимы. В окаянную пору, когда ночная
темень наваливалась уже в пятом часу дня, одиноким старухам в своих избах я
представлялся, наверное, кем-то вроде посредника между смертной мглой,
постепенно поглощающей их, и слепящим миллионами электрических вспышек
светом цивилизованной жизни, куда уже никогда, конечно, им не выбраться,-
всем этим Настям, Марфам, Матренам, Пелагеям и Маринам, Липам, Надежкам и
Нюрам, Зинкам, Дуськам и Верочкам...
Все они остались без мужей еще с войны, тогда им было около тридцати лет, с
тех пор прошло еще лет сорок... И за все это время еще ни разу не было
такого, чтобы в деревне оставался на зиму одинокий мужик да еще и столь
экзотической наружности.
Словом, было о чем подумать старухам, когда они в раннюю темень ноября
заваливались в свои одинокие, словно могилы, привычные вдовьи постели. И я
тоже думал о них, когда после работы и раннего ужина - он же сразу и поздний
обед - залезал на теплую печку. Ибо не может быть такого, чтобы одинокие
женщины и одинокие мужчины в забытой Богом деревне не думали друг о друге в
осеннюю темную ночь. Когда никак не спится, потому что еще очень рано для
сна, и за окном где-то в темной утробе ночи воет собака и дождь шуршит по
стеклу. Не знаю, каковы были думы старух, но мои были такого рода, что почти
каждую из них я мог бы полюбить за чудесную привлекательность, чистоту и
прелесть их женских натур. С каждой из них я смог бы, наверное, разделить
продуктивное время своей жизни, если бы, к сожалению, оно не началось лет на
тридцать после их продуктивного времени.
Днем деревенские соседки иногда навещали меня - то Настя принесет молока или
кусок гусятины в рукаве, то Марина притащит банку тернового варенья, то
глухая Полечка придет и поставит на крыльцо миску с белыми куриными
яйцами... И я их навещал, когда мне не работалось.
Обходя старушечьи избы, я вдруг стал понимать, что удивительным образом вид
жилища и в особенности его внутреннее убранство соответствовали характеру
каждой из деревенских дам и хорошо выражали затаенные упования и заветные
идеалы. У одной вдруг обнаруживал я на ее старинной деревянной кровати
превосходные лоскутные одеяла самых радостных расцветок, сшитые ею самой, у
другой на чисто вымытом некрашеном полу красовались полосатые самотканые
дорожки - такого вида и качества, что душа радовалась. У третьей все стены
были обклеены картинами русских и нерусских художников, всех времен и всех
направлений, вырезанными из журнала "Крестьянка". У этой же любительницы
изобразительного искусства на самом видном месте, в простенке между окнами,
был прибит большой китайский плакат с нежно-румяной красавицей-феей, которая
взмахивала веером и пристально, загадочным китайским взглядом смотрела тебе
в самые глаза. Но, несмотря на разницу вкусов, порой даже очень
существенную, интерьеры жилищ моих деревенских подруг единила одна общая, у
всех одинаковая и бесконечно грустная бедность.
А вскоре деревенские мои подружки стали одна за другою умирать. Не мор или
эпидемия нашли - нет, наступал для каждой ее час. Первой при мне ушла Настя,
та, что приносила кусок гусятины в рукаве,- я его запек с яблоками в русской
печке, о, какой чудный аромат стоял у меня в избе в тот раз! С Настей мне
удалось попрощаться и даже проводить до кладбища - она умерла в те дни,
когда я еще был в деревне. За нею ушла Надежка Жукова, соседка, потом
Матрена, потом Марина Самарина, самая близкая из моих подруг. На несколько
лет дольше прожила Поля-пищуха, самая горькая из горемык.
Так умирали не просто старые деревенские старухи - так умирала деревенская
Россия, главная Россия, родительница и хранительница великих нравственных
ценностей нации.
Небесная степь
В записках этих деревне отводится так много места потому, что десять лет
самого продуктивного трудового возраста я проработал там, в маленькой
избушке, сидя за колченогим некрашеным столом, оставленным в доме старой
хозяйкой. Это было мое писательское убежище, скромное, бедное и, как теперь
понимаю, самое прекрасное и счастливое для меня. Там были завершены мои
повести "Луковое поле", "Лотос", там же были написаны рассказы, вошедшие в
сборник "Вкус терна на рассвете". В маленькой избе, которую я купил у
старухи Верочки, были начаты и закончены мои первые романы: "Белка" и
"Отец-лес".
Можно сказать, Верочкина изба оказалась моей художнической кельей, а деревня
Немятово - писательской академией.
Душа моя с детства тяготела к жизни в деревне, и это прежде всего связано с
тем, что мое ощущение жизни вблизи растений, животных и на свободной, не
закатанной асфальтом земле было радостным... А жизнь в городе непременно
загоняла меня в тоску, пробуждала в душе некое темное предчувствие грядущей
катастрофы. И потому естественным и непринужденным был для меня творческий
настрой в деревне, а в городе творчество подступало через преодоление
чего-то тяжкого и гнетущего.
Самым трудным испытанием в деревенском отшельничестве осенью - зимою было
испытание одиночеством. К осени деревня как бы совсем пустела и по вечерам
погружалась в огромную единую тьму, над которой только в ясную ночь сверкали
крупнозернистые огненные звезды или в одиночестве светила бессонная луна.
Я выходил после рабочего дня на улицу, чтобы принести дров из сарая или воды
из колодца. Оглядывая темную деревню, в которой иногда мелькало несколько
случайных огоньков, я испытывал безмерную тяжесть одиночества. Вверху надо
мною мерцали неисчислимыми огоньками черная бездна и бесконечность -
необъятная небесная степь. Она была моей душой, и во всей звездной
совокупности Вселенной вопияла гласом моего одиночества. И мне хотелось
побежать к любому из светившихся огоньков этой ночи - постучаться в дверь
любой избы, где находится кто угодно, лишь бы такое же, как и я,
человеческое существо.
Одиночество скрашивали мои вечерние посещения дома учителя Николая
Васильевича Федина, куда я ходил, стараясь делать это не каждый день, чтобы
не надоедать людям. Жена хозяина, Тамара Михайловна, тоже была учительницей,
но уже на пенсии, у них жил-поживал внучок Пашка, которого подбросила им
старшая разведенная дочь. Учителя жили вполне по-деревенски, крестьянским
двором, держали скотину, птицу, откармливали поросенка, хозяин увлекался еще
разведением кроликов и нутрий, которых в деревне называли "внутриями". Сад и
огород у Федина были всегда в образцовом порядке, яблони плодоносили,
садовая малина, крыжовник, смородина были "усыпенными", то есть усыпанными
ягодами, картошки по осени накапывал он полный погреб. Учителя и их три
дочери, которые все уехали и жили в Москве, были большие любители леса,
грибники и ягодники, так что у Фединых всегда были на зиму большие припасы
вкусных солений и варений.
Я ходил к Фединым в основном по вечерам, чтобы посмотреть программу "Время",
которую смотрел и хозяин, и старался особенно долго не засиживаться, потому
что они по-деревенски ложились спать рано. Тамара Михайловна уходила за
перегородку и затихала там еще до окончания "Времени". Мы с Николаем
Васильевичем посиживали перед горящей печкой, разговаривали кое о чем, потом
я прощался и уходил. До моего дома надо было идти метров триста, не более,
но в ночной темноте путь этот казался бесконечным и, главное, не очень
желанным - возвращаться надо было в пустое и невеселое одиночество. Работа
писателя оказалась для меня неожиданно трудной в связи с преодолением именно
этого противоречия: необходимости уединения для благотворной
сосредоточенности и моей душевной нерасположенности к одиночеству.
Но шли годы, и постепенно я стал привыкать к своему положению. Золотая
цепочка моего творческого счастья благополучно продолжала коваться: деревня
- лес - работа - новая книга. Дети мои росли, полюбили деревню, каждое лето
были там со мною, и деревенская детвора приняла их как своих. У меня также
сложились добрые отношения с деревенскими жителями. Я стал известным
человеком в округе, мое деревенское прозвище было вначале Кореец, затем -
Писатель. Появились надежные друзья. Но не всегда было так.
На втором году летом я впервые привез свою семейку в деревню... По приезде
обнаружилось, что в доме нет такой необходимой вещи, как уборная. Надо было
в срочном порядке соорудить нужник, и я по совету соседей созвал так
называемую "помочь". То есть пригласил деревенских мужиков, чтобы они
по-быстрому сообща сделали мне то, что было необходимо, а за это я должен
был к окончанию работы выставить щедрое угощение. И вот пришли с топорами и
пилами человек пять-шесть и за пару часов подняли на краю огорода
классическое деревянное сооружение. Яму под него я предварительно вырыл сам.
Все произошло, на мой взгляд, славно и благополучно, водки я выставил в
достаточном количестве, от пуза, мужики расходились по домам пошатываясь, с
песнями. Но одному из них, Бурмистрову Ивану, угощение показалось
недостаточным, и, уходя, он предупредил меня, что это не окончательный
расчет и что я должен пригласить его еще. Мне такое заявление не
понравилось, и я не стал его приглашать. Чем и нажил в нем врага.
Мужик он был дурной, с густыми чернущими бровями, с тяжелым, разбойничьим
взглядом, жилистый, сутулый, как старый лось. По фронтовой инвалидности рот
у него был страшным образом скошен на сторону, за что и прозвище деревенское
было у него - Косоротый. Напиваясь, он устраивал в доме жуткие скандалы с
мордобоем и хриплый ор на всю деревню. Люди деревенские боялись его и, когда
он пьяным попадался навстречу, обходили стороной.
И вот сей молодец стал всякий раз, возвращаясь из магазина домой,
останавливаться возле моей избушки и выкрикивать какие-то невнятные
претензии и угрозы. Все бы ничего, если бы он не ругался страшно матом.
Несмотря на дефект речи из-за инвалидности, матюгался пьяный Иван Степанович
вполне внятно. А девочки мои были еще маленькими, и вместе с ними возле
нашего дома всегда возилось много соседских детей. Я однажды разъярился и
восстал, как говорится, на него - короче говоря, мы с ним чуть не
подрались... Пришлось по телефону, который имелся в доме Федина,
пожаловаться властям, и Бурмистрова вызвали в районную милицию. А у меня
власти попросили письменного заявления, чтобы можно было хулигана отдать под
суд.
Вся деревня молча следила за нашим конфликтом, не становясь открыто ни на
чью сторону. Бурмистрова люди боялись, к тому же он был своим, а я пока что
был непонятной фигурой - нерусский, черный, вся семья такая же, к тому же с
начальством имеет добрые отношения, из района к нему приезжают разные
уважаемые люди. Начальство я или нет, барин я или не барин?
Статус свободного художника, независимого от начальства и существующего сам
по себе, был неизвестен этим людям. Мое положение в социальной иерархии
оставалось для них невыясненным. Бояться меня или не надо бояться?
Никакого заявления в письменном виде я не стал подавать, и Бурмистрова,
кажется, просто оштрафовали на некоторую сумму. С тех пор мы жили в деревне,
как бы не замечая друг друга, и он больше не останавливался возле моего дома
и не орал. Прошло года два - и вдруг Иван Степанович заболел и стал умирать.
У него обнаружился рак. Умирал он зимою, долго и мучительно, весь высох,
говорят, и стал легким, как ребенок, жена на руках переносила его по дому.
Перед смертью он стал посылать жену то за одним, то за другим - к тем, кого
обидел,- приглашал к себе домой и просил у них прощения. Вспомнил и обо мне,
но так как я находился далеко, то велел принести какую-нибудь мою книгу.
Полистал, говорят, ее...
Не знаю, о чем он думал при этом, но знаю, что он простил мне и, может быть,
в чем-то попросил и у меня прощения. Когда следующей весной я вновь приехал
в деревню, люди рассказали мне про смерть Бурмистрова. И по тем чувствам
умиленности и распахнутой доброты, которые они невольно проявили в
разговоре, мне стало ясно, что я прин