о поверхности унылой действительности тонким слоем заурядного
эстетического повидла, эта картина, открывшаяся в моей послеармейской
Москве, явилась для меня еще одним потрясением.
Праздника никакого не было. Были скверные будни не карнавала, не фиесты, а
самой оголтелой алчной ярмарки. Причем купля-продажа на этой ярмарке
совершалась товарами самого низкого пошиба и по самой дешевой цене. За те
безделушки, которые я должен был поставлять, телевидение мне платило столько
рублей за штуку, сколько стоило тогда дешевое демисезонное пальто. Помню,
зеленовато-болотного цвета, в мелкую клетку пальто было куплено на мой
первый литературный гонорар...
В самом начале я пытался еще ходить по редакциям журналов. Помню, выбрав
один какой-то журнал средней толщины (замахнуться на "толстый" не хватило
смелости), я нашел его и, подойдя к зданию редакции... прошел мимо ворот,
сделав вид, что никакого интереса к этому дому не испытываю. Не знаю, почему
охватил меня сильнейший страх... Я завернул за угол, не спеша прогулялся
вокруг всего квартала - и только со второго захода осмелился зайти в подъезд
редакции. Но и там, на втором этаже перед дверью с табличкой, возле окна,
где стояли и курили какие-то серьезные городские мужички в галстуках, я
простоял битый час. Я выкурил несколько сигарет и только после того, как все
мужички разошлись куда-то, осмелился осторожненько приоткрыть дверь.
Две невыразительные девицы сидели в приемной, о чем-то разговаривали. На
меня, конечно, никакого внимания... Только после того, как одна из них ушла,
оставшаяся обернулась ко мне с молчаливым вопросом в глазах. Я сдавленным,
противным голосом молвил, что вот, принес свои стихи. Девица попросила
оставить рукопись и велела написать на последнем листке, на оборотной
стороне, полное мое имя, адрес и телефон. После этого редакционная девица
впала в глубокую задумчивость. Все сделав, я потихоньку ушел. Никогда больше
этих листков со стихами я не видел, никто по их поводу не отозвался ни
письмом, ни звонком...
Вскоре я понимал уже, что писательское дело у нас в стране есть дело не
частное, а государственное. И при таких обстоятельствах надо было решать,
что писать, как писать и для чего писать.
Самым правильным на первый взгляд было бы решение вообще ничего не писать.
Но этого я не мог. И тогда-то обнаружилась двусмысленность моего положения.
Окружающая действительность была мне немила, поэтому я не мог вылезать, как
некоторые, на ее утверждении и прославлении. Равным образом я не мог
оказаться и среди тех, кто творил свои тексты на цементе ненависти,
отрицания и диссидентской вражды к этой действительности. Та ненависть и
нетерпимость, что царили в жизни, в ответном чувстве не могли вызвать ничего
иного, кроме той же самой опустошительной ненависти... а я не хотел бы
бороться своей злобой против всеобщего зла.
Все это время я писал стихи и прозу, преимущественно рассказы, и ходил по
редакциям журналов с этими рассказами, и получал отказы в лапидарной форме:
"К сожалению, не подошли...", "Не в направлении нашего журнала...",
"Возвращаем в связи с отрицательным мнением рецензента...".
И вот однажды я пришел к поэту Мише в его полуподвал и держал перед ним
исповедь, хотя ему-то слышать мою исповедальнюю речь было ни к чему и не
особенно интересно. Я сказал, что литература оказалась для меня малоприятным
делом и человеку лучше не заниматься ею, если только он может не заниматься.
А если писать, то делать не телевизионные штучки на заказ, а что-то
совершенно новое, свое, пусть и смертельно опасное для здоровья. Лицо Миши,
бледное и черноглазое, исказила натянутая улыбка, и он сразу же коротко
ответил:
- Не выйдет у тебя... Пропадешь.
Я рассмеялся. Очевидно, он свое положение в жизни не воспринимал как
пропащее. Ему от всей души хотелось, чтобы и я тоже уцепился за край пирога,
и вдруг я заявляю, что мне ничего этого не нужно! Было отчего рассердиться
Мише и, может быть, холодно запрезирать меня. Я ответил примирительно:
- Может быть, и пропаду. Но дело в том, что мне в любом случае пропадать.
Так что не страшно - надо попробовать.
- Ну, попробуй,- согласился со мною Миша.
Я ушел - и с тех пор мы больше никогда не встречались. Но я вспоминаю о нем
с самыми добрыми чувствами.
Пустынник
Когда я отказался заниматься литературной поденщиной на телевидении, моя
надежда перешла из нулевой отметки в минусовую. Если раньше я надеялся, что
мои стихи и рассказы в конце концов напечатают в каком-нибудь журнале, то
теперь, когда я уже достаточно походил по редакциям, мою душу застило
кромешное облако - чувство, что меня никогда и нигде не напечатают. Это
облако накрывало все дни первых лет моего писательства.
Но я решил продолжать то, что было уже начато и чему отдано столько
отчаянных усилий. Иначе жить я не мог и не хотел. И хотя у меня уже была
семья, родился ребенок, я вовсе не считал главным делом своей жизни подымать
эту семью, обеспечивать благосостояние своего дома, держать очаг теплым,
холить потомство и тому подобное. Не задумывался я и над тем, как бы мне
исполнить долг перед родителями, отблагодарить их за все заботы и
постараться дать им покой в старости. Также никакого чувства долга не
испытывал я перед могучей державой и ее вождями.
Я начал с того, что ушел из художественного училища и устроился сторожем на
стройку, к моему другу Валерию Костионову. Мое дежурство начиналось в четыре
часа дня, когда строители заканчивали и уходили домой, и продолжалось до
восьми часов следующего утра, когда они вновь приступали к работе.
Ночью я писал за конторским столом, в кабинете моего друга-прораба. Время от
времени делал обход территории, огороженной забором. Выходил на кровлю
отстроенного здания и, стоя в темноте, смотрел на пылающие огни ночного
города.
Не помню уже, в каком районе Москвы находилась эта стройка. Утром я выходил
за ворота и оказывался в пустынном переулке со старыми малоэтажными
облупленными домами, шел к одной из больших улиц, где надо было садиться на
трамвай и довольно долго ехать до какой-то станции метро. Одно лишь
запомнилось хорошо: переулок, выходивший на большую улицу, упирался в
квартал многоэтажных серых домов новой постройки.
Один из этих домов нависал над тем переулком, по которому я проходил, и
угловой балкон на самом верхнем этаже был со всех сторон заколочен досками,
как бы взят в глухой ящик. Я приостанавливался на минуту под этим домом и,
задрав голову, пристально вглядывался вверх. Строители мне рассказали, что
там раньше показывались двое собакоголовых детей. Они свешивались через
перила и верещали, окликая и пугая прохожих. И вот, чтобы не будоражить
народ, балкон был упрятан в ящик, и песьеголовые детки могли теперь сколь
угодно бушевать, вопить и прыгать внутри него, шатая деревянное
сооружение... Однако мне никогда не удавалось ничего услышать или увидеть.
Тихо было в ящике, который я осматривал, остановившись на тротуаре. Видимо,
в восемь часов утра эти химерические существа еще не выпускались на
прогулку...
Был ли это очередной городской миф, черный, зловещий, или что-либо другое, я
не знаю. Однако этот сюжет говорит о многом. Тональность и окраска нашей
жизни были мрачными, криминальными. Какой-то зловещий убийца разгуливал по
Москве под видом слесаря Мосгаза и, проникая в убогие бедняцкие квартиры,
убивал жалких старушек и сидевших дома за уроками детей - безжалостно
пробивал им головы молотком. Он был неуловим и жесток, как дьявол, однако
непонятно было все же: ради чего ему убивать беспомощных старух и малых
детей? Монстр не совершал грабежей и не насиловал блондинок определенного
телосложения... И мне казалось, что подобные дела происходят от той великой,
дичайшей скуки и тоскливости существования, которыми была охвачена вся наша
действительность.
Еще в дни службы в армии я окончательно осознал, почему мне так хочется
писать на бумаге слова. Тут я мог быть свободен, быть самим собой,
полноценным, родным самому себе и тем персонажам, которых я выдумывал. В
словесных сочинениях своих я, человек с утраченной прародиной, вечный чужак
на той земле, где увидел свет,- там я обретал себе и родину, и приятное для
себя существование. И если в реальной жизни я не получал большой любви к
себе, в рассказах моих и повестях я буквально упивался ее живой кровью,
словно хищник любви. И с этим жить было можно.
Таким образом, писать книги означало для меня не профессиональное дело, не
социальное действие, но скорее способ истинного внутреннего существования.
Видимое же внешнее существование в социуме было для меня таким
малопривлекательным делом, что я с ним бы не справился, сошел на нет, если
бы не эта открывшаяся возможность уходить и быть счастливым в ином
существовании.
В те годы писательского пустынножительства в мою душевную жизнь вошел Лев
Толстой, как входил он в жизнь тысяч людей разных поколений. Все это были
люди, увидевшие скудость и лживость окружающей жизни, не желающие с этим
примириться, пытающиеся понять истинные причины такого миропорядка,
увидевшие их прежде всего внутри человеческой личности, а не только во
внешнем пространстве общества.
Особенно убедительной была для меня та часть философских публицистических
трактатов Льва Толстого, где осуждался скверный способ жить на свете,
физически угнетая своего ближнего, заедая чужой век. Не мог, не имел права
никто из людей превращать жизнь другого человека в простое средство своего
собственного существования. Но вся громада жизни вокруг и ныне и присно была
устроена именно по такому порядку!
И все же каждый человек, понимающий это, мог попытаться устроить хотя бы
свою собственную жизнь по законам справедливости, открывшимся ему. Мое
решение было таковым, что, желая заниматься литературным писанием, я должен
был обеспечить это мое личное, бесполезное для других, умственное дело
каким-нибудь посильным полезным физическим трудом.
И, поработав первую зиму своего опрощения сторожем, а затем и кочегаром на
стройке, весной я поступил учиться на курсы крановщиков, по окончании коих
стал дипломированным машинистом башенных кранов. В общей сложности
крановщицкая моя карьера продлилась лет пять, и стоят сейчас где-то в Москве
многоэтажные жилые дома, типовые больницы и школы, в монтаже которых я
принимал самое непосредственное участие в годы своего писательского
отшельничества.
Ибо как писатель я стал отшельником, и моя писательская жизнь проходила в
полной изоляции от всякого мира литературы, подобно тому как духовный подвиг
какого-нибудь пустынника совершался вдали от человеческих жилищ и храмов.
Моей пустыней была вся огромная каменная Москва, зимой холодная, в серых
льдах, а летом душная, в синем бензиновом чаду. Мое понимание писательства -
не как общественного служения, а именно как формы мистического подвига или
постоянной отшельнической молитвы - освобождало меня от удручающих
переживаний по поводу отказов журналами печатать мои рассказы и стихи.
Да я вскоре и перестал их носить по редакциям. Я писал, как говорится, "в
стол". Чем и пополнил, не зная еще того, многотысячную популяцию графоманов,
неудачников, шизофреников и непризнанных гениев, коих так много на Руси и
которым никогда не грозит, чтобы их труды познали печатный станок.
Зачем все эти люди совершали свою безнадежную работу? Ведь не только по
глупости или великому тщеславию. Представить только эти груды пожелтевшей от
времени бумаги, на которых графоманы и непризнанные гении мира начертали
свои сочинения! Просто оторопь берет... Я хотел бы сейчас пропеть реквием
всем мертворожденным рукописям литературных неудачников всех времен. Они
желали, наверное, так же, как и я, быть свободными в несвободном мире - и
были свободными, уходя в свои медитации, зафиксированные на пожелтевших
листах самой скверной бумаги. В этой короткой жизни, прежде чем закончить
ее, они ничего плохого никому не сделали, в их помыслах и делах никакого зла
не было.
Именно в этот период работы "в стол" я был, как бы это сказать - наиболее
писателем, что ли. Никогда после не ощущал я такой радости от самого
процесса работы. Где-нибудь в обшарпанной строительной конторе, на
безвестной московской окраине, глухой ночью, сидя над своими рукописями, я
испытал всю полноту жизни и ее глубокое, истинное счастье. Подлинность моего
писательства была в том, что мне ничего, кроме самой этой работы, стало не
нужно.
Итак, после армии я скоропалительно женился, бросил училище на четвертом
курсе, стал работать ночным сторожем, кочегаром, крановщиком на стройке...
Последняя профессия меня привлекала тем, что, забравшись на высоту птичьего
полета, в кабину крана, я оказывался в великолепной самоизоляции, столь
необходимой для меня. Настоящая отшельническая келья! Одновременно я мог
зарабатывать деньги для семьи. Работа была не трудна, а когда со временем я
достиг некоторого мастерства, то начала приносить мне и настоящее
удовлетворение. Замечательное было чувство, когда, поднимая со штабеля
пятитонный железобетонный блок, удавалось снять его стрелою крана без рывка
и раскачки, мягко и нежно, словно пушинку. Или, подавая на стропах широкую
плиту перекрытия, опустить ее на приуготовленное место, на раствор, столь
аккуратно и точно, что монтажникам, стоявшим внизу наготове со своими
ломиками в руках, уж и не надо было поправлять эту тяжеленную плиту,
подсовывая кривой конец монтажки под край и сдвигая ее в ту или иную
сторону.
Также было замечательно в паузах между монтажными операциями, когда кран был
никому не нужен, развернуться окнами кабины на город и созерцать необъятную,
теряющуюся в дымке далекого изломанного горизонта урбанистическую панораму.
Огромное пространство в нагромождении бесчисленных домов дыбилось, ломалось
острыми углами под небом, словно посылая туда молчаливые, тщетные,
бессмысленные угрозы...
Кроме кабины башенного крана, вывешенной в поднебесье, и ночных прорабских
контор на стройках, моими рабочими кабинетами в те годы были пустые комнаты
в необитаемых домах, подлежащих сносу, и свободные, еще не заселенные
комнаты в коммунальных квартирах новостроек, а также пустующие
художественные мастерские под самыми крышами на Сиреневом бульваре. Так уж
получилось, что писать на своей первой квартире, в пятиэтажной "хрущобе" у
станции метро "Молодежная", на окраине Москвы, я никак не мог. Квартира была
мала: две смежные комнаты, крохотная кухня. Кроме меня с женой и дочерью, в
ней вскоре стали жить моя младшая сестра-студентка и парализованная матушка,
которую перевезли с Дальнего Востока...
Словом, для моей писательской деятельности судьба предоставляла мне мало
возможностей. Не только родственники - весь окружающий мир, казалось, с
осуждением воспринимал это мое отчаянное решение. К тому же корейское
происхождение как бы всегда оказывалось причиной тайного сомнения моей
судьбы, которая начинала впадать в недоверие к самой себе, и точно так же
вызывалась вопросительная мина на лицах у всех, кому становилось известно,
что я собираюсь стать русским писателем. Нет, я не мог со всем этим
справиться дома и спокойно писать. Постоянно надо было искать какое-нибудь
уединенное место, убежище, где я мог бы без свидетелей разложить свои бумаги
и надолго склониться над ними с карандашом в руке.
Но, побегав по разным московским углам и поработав год-другой крановщиком, я
почувствовал, что во мне все меньше остается желания писать. Порой физически
трудно становилось сесть за стол.
Через некоторое время мне стало ясно, что если я не буду публиковаться, если
не обрету писательской профессии, а останусь навсегда крановщиком, то во мне
рано или поздно исчезнет желание писать.
И тогда мне, понявшему, что с ходу вскочить в поезд не удастся, пришло на ум
поступать в Литературный институт имени Горького. Не для того, чтобы
научиться сочинять, а чтобы получить доступ в существующий клан литераторов
- Союз писателей. С самого начала я отдавал себе отчет, что Литинститут мне
нужен лишь как стартовая площадка для литературной карьеры.
Тверской бульвар, 25
Пожалуй, это единственный существующий в мире университет литературы, где
обучаются мастерству прозаики, поэты, драматурги, критики, литературоведы,
художественные переводчики - считай, люди почти всех литературных профессий.
Но я вовсе не уверен, что Литинститут совершенно необходим для отечественной
и мировой литературы. Мои сомнения рождены непосредственной практикой, тем,
что понял я, еще будучи студентом этого творческого вуза, а потом, годы
спустя, преподавателем кафедры литературного мастерства.
Может быть, в смысле получения чисто филологического образования институт
немало дает своим питомцам, и "литературный работник", как определяется в
дипломе по графе "специальность", вполне может состояться после окончания
Литинститута - редактор, переводчик, журналист. Однако почему-то в дипломах
не пишется прямо и открыто, что человек окончил определенный факультет и
стал, допустим, прозаиком или драматургом, поэтом или критиком. Наверное,
есть что-то сомнительное в том, чтобы называть сочинительство стихов или
писание прозаических произведений специальностью подобно профессиям инженера
или юриста.
Да, Литературный институт может подготовить литературных работников.
Уникальных же художников там не воспитывают, да и такой задачи не может быть
поставлено. То есть никогда и никоим образом институт не способен был
взрастить в своих стенах гениального поэта или писателя. Таковое
противоречило бы самой природе этого учебного заведения. Там постигалось
литературное ремесло под эгидой определенной идеологии, институт официально
назывался идеологическим учебным заведением. Главными предметами в его
программе были история КПСС и марксистско-ленинская философия. А для нее
самобытный гений, выходящий за рамки партийности, был явлением
нежелательным.
Но коль скоро литературных талантов и раньше на Руси проявилось немало и все
они как-то состоялись без Литературного института, то можно смело сделать
вывод, что обучать поэтов и писателей их ремеслу в вузе вовсе не
обязательно. Мало того - появлению высшего художественного таланта в
институте обязательно сопутствовали бы некое неблагополучие судьбы и
неминуемый конфликт с действительностью. Ибо невозможным было совмещение
свободы духа, что есть главное условие для самовыражения таланта, с
идеологическими установками данного литературного университета.
Однако я шесть лет проучился в Литинституте, впоследствии пять лет
проработал преподавателем и храню об этих годах отнюдь не только горестные
воспоминания. Мне приятно вспоминать о художественном руководителе нашего
семинара, старом писателе Владимире Германовиче Лидине, в особенности о
встречах с ним вне институтских занятий (на которых, кажется, он и сам
слегка скучал) - у него дома или на даче в Переделкине, или в музее Льва
Толстого, где наш профессор был своим человеком. С удовольствием вспоминаю и
о некоторых моментах семинарских занятий уже со своими студентами, которым
я, памятуя о тоскливых часах собственных семинарских штудий, старался дать
возможность больше говорить самим, чем слушать меня.
Но когда сейчас я думаю о том, что изо всей дюжины моих талантливых
семинаристов ни один так и не стал профессиональным писателем, то у меня
сразу же портится настроение. Потому что определенно я чувствую на себе
какую-то вину за их незавидную литературную судьбу.
В годы учебы я совсем не делал никаких попыток опубликоваться, хотя писал
по-прежнему много и постоянно. В основном это были рассказы. Я уже
чувствовал, что кое-что у меня начало получаться. Через рассказы мне
открылось, что самое главное для пишущего художественные тексты,- это не
тема, не выигрышный материал, даже не глубочайшая философская мысль. Главное
- язык. Свой язык, соответствующий единственному духовному феномену -
твоему. И этот язык я с настойчивостью искал ощупью, полный неуверенности,
тревоги, порою с обрушивающимся на душу чувством безнадежности и полной
жизненной катастрофы. О, каким неосуще