.
Перенимать новые культурные навыки и избавляться от дурных, некультурных,
помогал мне один человек, которого моя учительница по-домашнему называла
дядей Витей (или дядей Митей?),- это был брат хозяйки дома, матери Тамары
Петровны. Тщедушный и маленький человечек, ростом даже меньше меня, со
скошенными к переносице глазами, с зачесанными на лысину жиденькими
волосами, этот дядя Витя-Митя обладал, однако, рокочущим низким голосом и
имел обыкновение разговаривать самым решительным, грозным, без-апелляционным
тоном. Можно было оробеть перед ним, только слушая его голос, но все
впечатление портили эти косые глаза и совершенно пустой рот, в котором
торчал всего один желтый зуб, да и тот заметно пошатывался при разговоре.
Ему, наверное, было лет шестьдесят, он был пенсионером, Тамара Петровна
как-то сказала мне, что дядя Митя-Витя алкоголик, и вообще в доме моей
учительницы все относились к нему не очень-то серьезно. Однако на меня он
произвел большое впечатление, и не только тем, что знал, как надо правильно
есть кильку, буженину, осетрину и все непривычные для меня деликатесы, но
главным образом жутковатыми рассказами из своего воинственного прошлого. Он
когда-то, по его словам, служил крупным чином "в органах".
- Был у меня подчиненный, эстонец Мага,- рассказывал он мне, округлив
скошенные к переносью глаза,- так он занимался только тем, что расстреливал
на Лубянке этих самых дармоедов, которых приговаривали к смер-р-рти... У
Маги был свой, специальный, маузер-р-р,- рыча, грозно оттопыривая нижнюю
губу, рассказывал дядя Витя-Митя.- Ему в глаза невозможно было смотреть,
такие они были у него стр-р-рашные.
И я тоже, будучи впечатлительным юношей, начинал испытывать страх перед
сатанинским взором этого Маги. Но, заметив во рту бывшего офицера органов
шатавшийся зуб, я невольно проникался беспокойством, как бы он тут же не
выпал на тарелку, где лежали останки килек, что и выводило меня из страха.
Это были новые для меня люди: жители столицы, обитатели той срединной
устоявшейся советской жизни, которая взошла, как я теперь понимаю, к
вершинам своего благополучия - высшей стадии коммунистического империализма.
Моя романтическая, мягкая, сверкающая лазурью дальневосточная юность
навсегда осталась позади. Я начинал новую жизнь. Отец моей учительницы,
какой-то крупный начальник, помог мне устроиться на работу, и вскоре я
переехал в общежитие строительных рабочих.
В Москве-1
Москва второй половины пятидесятых годов завершала созидание своего облика
имперского супергорода, мирового оплота социализма. Только что были
отстроены высотные дома, так называемые "сталинские небоскребы", и здание
Московского государственного университета на Ленинских горах -
величественные розовато-серые гиганты, упиравшиеся острыми тонкими шпилями в
самое небо. Завершалось строительство огромного спортивного комплекса в
Лужниках с Центральным стадионом на сто пятьдесят тысяч зрительских мест.
Были возведены новые многоэтажные районы, равные небольшим городам,- вдоль
Москвы-реки на Фрунзенской набережной и на юго-западе, в Черемушках.
Начиналась тогда и застройка жилыми кварталами многочисленных окраин
столицы, которые впоследствии по общей площади намного превысили размеры
старой Москвы.
Прошло чуть больше десяти лет после окончания Великой Отечественной войны, и
отстоявшая себя, укрепившаяся и невероятно повысившая мировой политический
престиж империя Советов желала продемонстрировать свое величие новым обликом
древней столицы. Москва пятидесятых-шестидесятых годов стала Москвой
строительной, и таковой она осталась еще на многие годы...
Идеей и пафосом грандиозных строек было охвачено все государство: именно в
те годы началась строительная гигантомания в стране. Возводились
колоссальные гидроэлектростанции на Волге и на сибирских реках:
Сталинградская, Братская, Красноярская. Прокладывались большие каналы в
Средней Азии. Тогда и родилось захватывающее воображение название: "стройка
коммунизма" или же - "стройка века". Так вот, строительство новой Москвы с
ее сталинскими небоскребами и громадными микрорайонами тоже относилось
непосредственно к "стройкам века".
Этот процесс строительной экспансии Москвы происходил на фоне широкой
миграции сельских жителей в города, особенно сильной в те годы. Тогда только
что стали выдавать колхозникам общегражданские паспорта и разрешили жить где
хочется, а не только в своем родном колхозе, где почти ничего не платили за
работу... И вышло так, что большую часть новоявленных московских строителей
составили недавние жители деревень, народ, привычный к тяжелому физическому
труду. И очень быстро вчерашний крестьянин из-под Тамбова или Пензы
становился в Москве каменщиком, штукатуром, бетонщиком, маляром.
Как правило, лимитчики поселялись в общежитиях, принадлежавших строительным
организациям, получали там в общей многоместной комнате свое койко-место:
кровать с постельными принадлежностями и индивидуальную фанерную тумбочку.
В комнате, куда меня вселили, моими соседями по койке были парни разной
национальности - поистине "семья братских народов". Там были татарин Витька
Бигбулатов, украинец Петро Черевко, чуваш Игорь, русский мужик Мишка со
своей женой Нюрой...
В той же комнате обрел я соседство и затем дружбу на долгие годы с Валерием
Костионовым, который был постарше и впоследствии, когда я уже давно покинул
общежитие и шел своим путем, пробиваясь в литературу, во многом помогал,
поддерживал меня... Он вскоре женился и переехал к жене. Но поскольку
невеста оказалась тоже "лимитчицей", то и жить им пришлось в общежитии,
притом женском, и жизненное пространство было точно таким же, как и прежде:
казенное койко-место жены. И у Валерия московская домашняя жизнь началась в
какой-то большой, похожей на больничную палату женской казарме. Правда, их
кровать, находившаяся где-то посередине этой неуютной комнаты, была со всех
сторон выгорожена ситцевыми занавесками, за которыми и принимали меня,
дорогого гостя, мои добрые друзья...
В одном из подобных "классических" общежитий поселился и я, устроившись
работать в тресте Мосстрой-2. Никакой строительной специальности я,
разумеется, не имел, и меня взяли в качестве разнорабочего. Мне еще не
исполнилось 18 лет, поэтому рабочий день мой по закону был шесть часов.
Общежитие находилось в пригороде Москвы, в поселке Кокошкино, куда надо было
добираться минут сорок на электричке. Жил я в четырехместной комнате в
двухэтажном бараке с длинными коридорами, в самом конце которых находились
умывальные комнаты и общие кухни...
Моя пролетарская жизнь началась осенью, когда уже рано темнело, а утренний
свет наступал поздно. Около шести утра громкий звон будильника поднимал меня
и моих соседей по койкам, и я, поспешно сбегав на двор в классическую
деревянную будку, а затем в умывалке поплескав холодной воды на лицо,
приносил с кухни чайник с кипятком и "пил чай" - обжигаясь, глотал горячую
воду с сахаром и съедал при этом кусок серого батона. Все эти процедуры
занимали минут двадцать после подъема, потом я одевался и выскакивал на
темную еще улицу.
Там уже шаркали по асфальту сотни пролетарских ног, ото всех общежитских
казарм тянулись темными цепочками косяки строителей новой Москвы, и утренние
колонны молчаливых трудяг стекались к платформе железной дороги, где и
скапливались в неподвижной молчаливой толпе, ждущей очередную электричку.
Подходила, тонко посвистывая, электричка, останавливалась, и в тесной давке
трудовой массы, устремленной к великим свершениям, я оказывался втянут в
вагон поезда. Места там бывали все заняты, но, привыкнув со временем не
завидовать сидящим, я почти не замечал их и сорок минут езды до Москвы мог
продремать стоя, стиснутый со всех сторон народом, уткнувшись лбом в
чью-нибудь спину.
В Москве, на Киевском вокзале, надо было бежать и нырять в метро, и снова
брать штурмом вагон, барахтаться в потоках и водоворотах целеустремленной
толпы - великой толпы трудового народа. Утренняя, семичасовая, в полном
молчании движущаяся масса московских трудящихся, в основном рабочих, чьи
смены начинались обычно в восемь часов,- это внушительное, захватывающее
зрелище. Мое сердце начинало трепетать, как воробышек, когда я вдруг
постигал всю безмерную мощь и живую мускульную силу этого всеобщего
устремления. Очевидно, я нешуточно испытывал тогда волнение, называемое
чувством единения с народом.
Потом я входил вместе с другими через широко распахнутые ворота на
территорию стройки, шел к раздевалке своей бригады, где уже копошились
рабочие, переодеваясь, разбирая испачканные в растворе спецовки и
комбинезоны. Начинал переодеваться и я, торопясь и вздрагивая от холода, и
тут уж покидало меня торжественное чувство единения с народом, испытанное
совсем недавно. Густая известковая пыль поднималась над грязной рабочей
одеждой, когда ее встряхивали, чтобы надеть. Тяжелый мат, уснащающий всякое
речение, звучал слышнее всего средь будничных утренних разговоров
строительных работяг... Мускулист, груб и слишком циничен, даже
весело-похабен был этот строительный пролетариат - и уже никакого чувства
слияния с ним не оставалось в моей душе.
В сущности, мои смутные первые вдохновения по тому поводу, что я ощущаю себя
частью великого трудового народа, как раз явились выражением чего-то
совершенно противоположного. И на работе, и в общежитии строителей в
Кокошкине я как был с самого начала одинокой, отчужденной фигурой, так и
оставался ею до конца пребывания там. В комплексной бригаде Бешмен„ва, куда
меня определили, были высокоразрядные плотники и каменщики, я же ничего не
умел делать и плохо управлялся даже с простейшим инструментом - совковой
лопатой.
В самый первый день я пришел на работу в своем парадном коричневом костюме,
не зная даже, что мне положено получить рабочую одежду. Бригадир Бешмен„в,
маленький, шустрый, худощавый человек, чем-то похожий на моего отца, только
вздохнул, внимательно посмотрев на меня черными татарскими глазами. Он снял
со своих плеч и надел на меня брезентовую спецовку, а потом послал вместе с
каменщицей Катей в подвал, где я должен был помогать ей замазывать цементным
раствором какие-то дыры в стене.
В дальнейшем бригадир определил меня подручным плотника к дяде Феде,
пожилому добрейшему пьянице, который, показалось мне, почти не умел
разговаривать. Вместо этого он что-то невразумительно мычал, хрипел, кашлял
и смачно плевался, при этом сопровождая взглядом красных глаз далекий полет
своего плевка. Объяснять мне что-нибудь или приказывать он не считал нужным
- просто кивал головою и произносил: "Слышь-ка, Кима..." И я должен был сам
догадаться, что делать: придержать ли за конец доску, которую он собирался
перепилить, или принести бревнышко с другого этажа стройки... Если же я не
догадывался, то плотник и без моей помощи преспокойно отпиливал доску.
А однажды, когда понадобился столбик и я слишком долго ходил за ним, потому
что по рассеянности, задумавшись о чем-то, протащил его на плече двумя
этажами ниже и вынужден был потом возвращаться наверх, дядя Федя успел сам
принести откуда-то столбушек и установить его на площадке. Увидев меня,
согбенного под грузом, он ничего не выразил на своем красном морщинистом
лице, только откашлялся, сплюнул и молвил кротко: "Брось, Кима, слышь-ка...
Сядь покури..."
В зимние холода на этажах, в неотделанных еще квартирах, мы с дядей Федей
жгли костры, чтобы погреться возле огня. На месте кострищ всегда оставались
недогоревшие палки и куски древесного угля - это был превосходный материал
для рисования. А серые бетонные стены или гипсовые перегородки, еще не
оштукатуренные, оказались замечательными плоскостями для настенных рисунков.
И вот в обеденные перерывы, быстренько наведавшись в столовую, я стал сразу
же возвращаться на этажи и рисовать. Я сильно стосковался по рисованию,
которым не занимался с тех пор, как провалился на экзаменах в художественное
училище. Неожиданное и столь необычное возвращение к любимому занятию
взволновало меня, и я со страстью принялся мазать черным углем по серым
стенам. Рисовать я стал почему-то одни лишь головки прекрасных девушек - и
это были недурные рисунки, может быть, что-то в духе женских образов
прерафаэлитов. Дядя Федя, приходя после обеденного перерыва, молча
вылупливал красные глаза на настенный рисунок и ничего не говорил по своему
обыкновению, а только отхаркивался и плевался. Но, уважая мое мастерство,
наверное, старый плотник посылал плевок не в направлении рисунка, а чуть в
сторону от него...
Моя работа заканчивалась на два часа раньше, чем у взрослых рабочих, и,
переодевшись в раздевалке, я в одиночестве уходил со стройки и то гулял по
Москве, знакомясь с древней русской столицей, то шел в кино, но чаще всего
ехал в Библиотеку имени Ленина, брал там в публичном зале всякие интересные
книги и читал допоздна.
В те годы это было возможно и вполне доступно - любому желающему, имеющему
прописку в Москве, записаться в общий читальный зал. Туда в основном ходили
заниматься студенты, но бывали в Ленинке, как я постепенно приметил, и
какие-то постоянные читатели разного возраста и причудливого облика. Как
оказалось, это был особый разряд московских библиотечных философов,
книжников и мудрецов, которые большую часть своей жизни проводили именно в
этой библиотеке. Завсегдатаи публичного зала хорошо знали самых выдающихся
библиоманов и любили послушать их традиционные философские диспуты. Они
происходили, как правило, в курительной комнате перед туалетом, и могли
длиться часами...
В Москве-2
Не знаю, когда родилась известная крылатая фраза: "Москва слезам не верит",
но полагаю, что это произошло все же не в нашем благословенном, быстро
разменивающем последние свои годы двадцатом веке. Был создан кинофильм под
таким названием, который стал знаменитым и обошел экраны всего мира, в этой
кинокартине рассказывалось о судьбе московских "лимитчиков" - разумеется, с
благополучным концом и с полным торжеством справедливости и человечности.
Моя персональная московская история в чем-то сходна, конечно, с известной
киноверсией, однако мне хотелось бы показать то, что в вышеназванную картину
не вошло и что дает мне основание сделать вовсе иные выводы, чем в
популярном фильме.
Так что "сценарий", который я теперь разрабатываю, можно назвать и
по-другому - и опять-таки по крылатому народному выражению: "Москва бьет с
носка". О том, в какое время родилась эта фраза, звучащая почти каламбуром,
я тоже не берусь судить, хотя мне что-то подсказывает, что это все же
старинное выражение... И если в первой поговорке есть "слеза" и звучит некая
обидчивая чувствительность, то во второй явно прослушивается торжествующая
констатация предельной жесткости столичных нравов, когда "бьют" ногой
всякого, кто падет в жизненной борьбе.
Расскажу о том, как впервые в Москве я начал постигать на собственном опыте
главный конфликт человека и окружающего мира в нашем веке - а может быть, и
во всех веках этой второй истории человечества (первая была, говорят, до
Ноева потопа) - давление мира на человеческую отдельность, отчуждение
личности, полное безразличие к ней со стороны тотальных структур, их
бездушие по отношению к отдельному человеку...
Москва всегда предоставляла и предоставляет до сих пор прекрасные
возможности для познания и усвоения на практике темной науки человеческого
отчуждения.
Москва - очень жесткий, тяжелый для души город. Но коренной москвич гордится
своим происхождением, и в характере московского жителя есть некое чувство
превосходства над всеми остальными людьми на свете. Возможно, подобное
самомнение свойственно вообще жителям всех мировых столиц, колоссальных
супергородов, где скапливается огромное количество людей, которые больше
потребляют, чем производят жизненных благ, и, чтобы жить так, надо создать
некие особенные системы общественного существования. Москва и создавала и
постоянно совершенствовала подобные системы, а москвичи быстрее других
приспосабливались к ним - это и давало пищу для их самоуверенности и чувства
собственного превосходства.
Москва - это не только столица бывшей советской империи и нынешней
Российской Федерации, Москва - это отдельное государство в государстве. И
москвичи - особенный народ, искусственная нация, подобная американской,
состоящей из сотен различных по крови и цвету кожи национальностей. Однако,
подобно тому, как американцы восточной части отличаются от жителей
американского Запада, а жители Севера - от аборигенов Юга, в московском
народе тоже наличествуют весьма различные ментальные течения.
Только разделяются они здесь не фактором географии, по горизонтали, но
прежде всего принадлежностью к тем или иным уровням социального бытования -
по вертикали. А вертикаль эта определяет принадлежность каждого к своему
уровню уже по фактору потребления.
В московской нации, к примеру, было самое большое количество генералов,
адмиралов, маршалов - ни в одном народе мира не имелось такого высокого
процента генералов на душу населения. То же самое можно сказать и о высших
иерархиях науки и культуры. Нигде в мире не было такой многочисленной касты
академиков, получивших высшие пожизненные привилегии и пайки, и
высокопоставленных писателей, лауреатов главных государственных премий, как
в столице. Генеральские и писательские дачи, дачи академиков - с гектарными
участками огражденного высокими заборами леса - окружали самые живописные
подступы к столице.
Но среди людей московской национальности наивысшее положение занимали все же
не генералы, не академики, не лауреаты Ленинской и Государственной премий, а
социальный слой, носивший в народе довольно неудобовыговариваемое название:
цэкашники. Этот слой московской нации существовал в самоизоляции от
остального народа - они имели свои территории для проживания и деятельности,
свой ареал для получения пропитания, всегда закрытый для доступа тех, кто не
из системы ЦК. И распределители земных благ для цэкашников были расположены
в самых таинственных местах.
К этому скрытому потоку распределения благ и средств потребления примыкали и
мощные колонны высших государственных чиновников Совмина и всяческих
министерств, главков, управлений, то есть главных всесоюзных ведомств по
отраслям. И так далее, и тому подобное... Невозможно досконально изучить и
перечислить все существовавшие легально и другие, засекреченные, системы
социального обеспечения московского народа в его высших элитных и
полуэлитных структурах. Но, что бы там ни было, простой люд Москвы многое
видел, чувствовал, о многом догадывался, и каждый на своем уровне старался
как-нибудь повыгодней пристроиться к существующей системе государственного
распределения материальных благ.
Если невозможно было пристроиться к выгодным структурам или были
недостаточными, по мнению субъекта этой структуры, получаемые им блага, он
мог брать их самовольно, то есть воровать. Где и кто только не воровал в
Москве и по всей стране! Но это не называлось воровством. Появилось
знаменитое слово "несун", которое по своему тончайшему стилистическому
значению не имело ничего общего с понятиями кражи, воровства. Несун выносил
за ворота фабрики, завода, любого другого государственного предприятия все
то, что ему было нужно, не чувствуя при этом никаких угрызений совести.
Несун считал, что он берет у государства, которому принадлежит завод или
фабрика, небольшую часть того, что оно задолжало ему, недоплатив за его
работу. И здесь соображение, хорошо ли ты работал или плохо, не имело
значения. Несун видел в своей повседневной жизни огромное число сограждан,
которые ловко пристроились где-нибудь "наверху", работали ничуть не больше
его, а получали благ от государства и потребляли в тысячу раз больше.
Чего только не несли! Колбасу, мясо, печенку, окорока - с мясокомбината.
Масло, изюм, сахар, муку, яйца - из пекарни. Краски, олифу, алебастр,
гвозди, паклю, клей, цемент, доски - со стройки. Белье, пуговицы, нитки,
иголки, наперстки, куски тканей - из