а-то запропастились  часы.  Ленины часы.  И,
конечно, их куда-то задевала Лариса. Только она могла...
   Лариса сидела с ним  рядом,  ей хотелось по-доброму  поговорить с  мужем.
Может быть,  уложить детей и вырваться куда-нибудь хоть на вечер,  отвлечься
от всего этого.
   -- Где часы?!
   -- Я не видела твоих часов.
   Лучше бы она промолчала.
   В конце концов, часы нашлись в самом неожиданном месте, и положил их туда
он сам. Леня хлопает дверью и уходит. Ему опять предстоит дальняя дорога, он
не может отказаться от заказа. Каждый заказ -- это деньги, денег нужно много.
   -- Железный шекель,  --  бросает ему  вслед Лариса.  --  Ты не  человек,  ты
железный шекель.
   Она не плачет,  просто тупо  и устало смотрит перед  собой  --  в пустоту.
Потом  встряхивает  головой,  отгоняя  свои  мысли.  Я замечаю  в ушах у нее
сережки с маленькими камушками под цвет глаз. Они очень идут ей.
   Рита перехватывает мой взгляд.
   -- Купила из своих чаевых. Совсем недорого. Правда -- красивые?
   -- Мужу нравятся? -- спрашиваю я Ларису.
   -- Мой муж их не заметил.
   Господи,  для кого же ты хочешь быть красивой?  Неужели для тех, кто дает
чаевые?
   ...Я смотрю на прелестное лицо женщины на фотографии. Что будет с ними, с
этими четырьмя?
   -- Ничего,  --  говорит Лариса, словно угадав мои мысли.  -- В конце концов,
все как-то устраиваются.
        "IX"
   Иногда мы собираемся вместе  --  попить кофе или чего  покрепче.  Покрепче
реже,  чаще кофе,  на  кофе хватает.  На  базаре есть  разнообразное сладкое
печиво -- недорого и стряпать не надо. А за чашкой кофе тоже можно поговорить
и вспомнить былую жизнь.
   Жили, в общем, неплохо. Был у каждого свой угол, свои обжитые стены.
   Старожилы,  выходцы из Союза,  относятся  к нашим рассказам  скептически.
Как-то  разговорились  с одной  дамой.  Дама  была  довольна  собой  и очень
возмущалась олимами.
   -- Каждый  рассказывает  сказки.   У  всех  были  квартиры.  Машины  были.
Зарабатывали хорошо. Зачем едут? Зачем -- если там так хорошо?
   -- А вы зачем приехали?
   -- Но мы же давно.
   -- Ну, а мы теперь. Кто-то раньше, а кто-то позже. Главное, что приехали.
   Собеседница не поняла,  взглянула удивленно.  Она говорила уже на ломаном
русском,  уехала тридцать пять лет тому из коммунальной московской квартиры.
Так и осталась Россия в ее  голове коммунальной.  А у нее,  у  дамы,  теперь
возле самого моря красивая квартира и доход приличный,  хоть вначале и  были
трудные годы.  А у дочки вилла в три этажа, и сын при деле.  Только олимы из
России не вписываются в ее душевный комфорт.
   -- Все требуют,  все им не так.  А везут с тобой!..  Я смотрю, что везут с
собой на багаже.  Барахло.  Ну, самое настоящее барахло. Лучше бы кто-нибудь
привез с собой миллион, открыл дело. И другим была бы работа.
   Насчет  миллиона  эта  женщина  с кем-то  нас перепутала.  Может быть,  с
американцами. Откуда у нас миллионы?  Даже те немногие рубли, что скопили за
свою трудовую жизнь,  не  дали нам взять  с собой,  вывозить деньги  не раз¬
решалось. Ограбила нас родная страна. Все нажитое бросили. Немногое, правда,
можно было положить в багаж.  Собеседница говорит "барахло".  А моя знакомая
олимка,  получив багаж, обнимала и гладила нехитрый гостиный гарнитур.  Жили
не богато,  не бедно,  нормально жили,  и была у них обыкновенная  приличная
мебель.   И  радовалась  она  своему  диванчику  не  потому,  что  такая  уж
шмоточница,  а просто поставила это барахло в немилой чужой съемной квартире
и на миг почувствовала себя дома.
   Ограбила нас бывшая наша родина.  Ну,  а  эта,  историческая?  Эта  --  не
грабит,  даже немного деньжат подбросила,  чтобы не помирали с голоду.  Но в
общем не очень-то и она нас жалует.
   Я часто веду сама с собой один  и тот же разговор.  Иногда я завожу  этот
разговор с другими. Но больше -- сама с собой.
   -- Тянет тебя обратно?
   -- Куда?
   -- Туда, откуда приехала, где жила.
   Но я жила во многих местах. Родилась на Украине. Когда началась война, мы
бежали под бомбами,  нас приютил сначала Казахстан, потом Узбекистан.  После
войны  мы  вернулись  на  Украину.  Закончила  институт  и уехала работать в
Сибирь. В последние годы -- опять Украина. Когда сын закончил школу, он уехал
учиться в большой русский город.  Все это была, так нас учили, наша огромная
и прекрасная родина.
   А теперь все рассыпалось.
   -- Значит, некуда ехать?
   -- Значит, некуда.
   -- А в город, где я родилась?
   -- Место рождения мое случайное...
   -- А если бы не рассыпалась страна?
   -- Не знаю, не знаю... Не тянет. Туда -- не тянет. Мы неплохо, мы нормально
жили.  Но все равно оставались евреями. Может быть, потому что нам не давали
об этом забыть?
   Да,  забыть  не  давали.  Были  отделы  кадров на предприятиях,  приемные
комиссии в институтах.  Приветливые соседи по дому:  "Ах,  вы такой  хороший
человек и совсем не похожи на еврейку".  Иногда о ком-то:  "Еврей, а человек
хороший".  Сослуживцы: "Он такой умный, такой умный  --  еврей".  Были пьяные
соседи по трамваю,  эти высказывались иначе.  Они торили нам дорогу на  нашу
историческую родину.  Но все равно мы жили неплохо. У каждого был свой угол.
Была работа.  Был заработанный кусок хлеба.  С маслом.  Мы чувствовали  себя
людьми.
   -- Значит?..
   -- Нет. На той земле нет места, куда бы я хотела поехать.
   -- Может быть, потому что то все-таки была не наша земля?
   Может быть. У нас были друзья -- и русские и из других народов. У нас были
книги -- русских, но и не только русских писателей. Но почему же у каждого из
нас,  из тех,  кто вообще читал,  на  книжных полках непременно были  Шолом-
Алейхем и Фейхтвангер?  И судьба Михоэлса была нашей болью.  И поэтов-евреев
мы хранили особенно нежно. Что делать -- мы были евреи галута.
   При запрете на правду вообще,  на всякую правду, правда еврейской истории
была втройне под запретом.  Но мы хотели знать. Знать истоки, в чем истина и
почему мы гонимы.  И кто  они были,  мудрецы нашего  народа?  И что они  нам
завещали?  И почему мы все-таки выжили? И почему мы есть, хотя нас убивали и
убивали?
   В книгах западных  авторов мы  выискивали по  крупицам правду  о нас,  мы
готовы были платить любые деньги за эти книги. Мы хотели знать.
   Может, этого требовал голос крови? Значит, он все-таки есть?
   Может быть.  Может быть,  есть.  Было  больно и сладостно  сознавать себя
частицей богоизбранного и в то же время такого трагического народа.
   -- А здесь -- о чем голос твоей крови?
   Здесь?
   Я хочу услышать его, голос моей крови.  А он молчит.  Почему?  Я не знаю.
Неужели только потому, что нет здесь у меня своего угла? А может, потому что
вблизи все оказалось менее духовно. Не знаю. Я не хочу возвращаться. Но и на
этой земле нет места,  где бы я чувствовала, что здесь мой дом.  Неужели мне
так и суждено -- до гробовой доски не иметь места,  куда бы хотелось прийти и
преклонить колена? Или вечный жид живет в каждом из нас?
   -- Подожди, -- прерываю я самое себя.  -- Говорят, должно пройти не год и не
два,  по меньшей мере пять лет, пока ты врастешь в эту жизнь, в эту страну и
почувствуешь себя дома.
   Пять лет?  Что будет через пять лет?  Я обрету,  быть может, квартиру.  И
машину. Хотя машину  --  вряд ли. Но даже если так, будет у меня свой угол. И
приличная мебель.  И этого достаточно?  Достаточно, чтобы почувствовать, что
здесь моя родина. И осознать наконец: я, еврейка, в стране Израиль. Господи,
неужели все так просто? Память поколений во мне не в счет. Нужно еще пять
 лет.
   ...Мы сидим за длинным низким столом. Пьем кофе. У Миши.
   Я завожу тот самый нескончаемый разговор.
   -- Ты все еще хочешь ехать обратно?
   -- Конечно.
   -- Почему?
   -- У меня там было все. Квартира, машина, все в доме. Достаток.
   -- А здесь?
   -- А здесь я бесправный и нищий.
   Миша в прошлом инженер-майор. Вышел в отставку, пенсия была приличная, да
еще работал. Словом, на жизнь хватало.
   -- А тебе не мешала твоя кровь?
   -- Конечно, мешала. Всякое бывало. Но там я мог жаловаться.
   -- И действовало?
   -- Как когда. В основном -- да.
   -- А Виталик? Ты рассказывал, что с Виталиком было совсем плохо.
   Миша сдвигает плечами.  То, страшное, уже прошло. А было, конечно,  --  не
дай Бог никому.  Сына,  Виталика,  взяли в армию и после учебной школы  его,
единственного из курса, не оставили в центре страны, даже вообще в стране не
оставили,  а отправили в Монголию.  А  там  --  групповщина:  якуты,  татары,
узбеки.  А он  --  один. И его били. Били страшно. И надо было молчать, иначе
могли  изувечить.   Слух  до  папы  дошел  случайно,  папа  разыскал  бывших
однополчан и отправился в Читу с чемоданом коньяка и сухой колбасы.
   -- А здесь? Что я могу здесь?
   Живется им очень туго.  Получают пособие по безработице на двоих с Дорой,
женой,  а Виталика, коль сорвали его со второго курса института, надо как-то
здесь доучить,  довести до ума.  Виталик поступил в колледж,  но как и  все,
подобные ему, не получает ни стипендии, ни пособия. Хочешь -- учись, хочешь --
бросай -- дело твое. Ищи, где бы подмести улицу. Виталик ищет, иногда удается
немного подработать, но на эти деньги не то что не выучиться -- не прожить.
   -- Там я мог писать в Верховный Совет, -- говорит Миша.
   -- Пиши в кнессет.
   Миша смеется.  Он уже писал. Рассказал, что его семья буквально голодает.
А ему ответили: "Ищите работу".
   -- Ладно, чего уж плакать? Все-таки не голодаем, -- останавливает его Дора,
женщина полная, синеглазая и удивительно располагающая.
   -- Конечно, не голодаем, но благодаря чему?  Тетя подбрасывает немного. Да
твои салфетки.
   -- Видели новую? -- спрашивает нас Дора. -- Пошли, покажу.
   Мы выходим в соседнюю  комнату,  Дора раскладывает на кроватях  кружевные
салфетки-скатерти.
   -- Господи!  --  замираем  мы  с Ритой.  Это  тонкое  искусное  плетение из
белоснежных ниток описать невозможно. Это художество.
   -- Сколько вязала?
   -- Вот эту -- больше недели.
   -- Носил?
   -- Да.
   -- Сколько дают?
   -- Больше полсотни не дают.
   Всего полсотни за такую красоту? За такой труд?
   -- Сколько же это получается в час?
   -- Не спрашивай. И считать не хочу. А что делать? Иначе вообще не прожить.
   Какие  повороты  делает  жизнь.  Там,  в Союзе,  отдыхая  после  работы у
телевизора,  Дора вязала всякие штучки,  чтобы украсить свой дом.  А  теперь
целый день сидит, не разгибаясь, чтобы заработать па хлеб.
   Вот так. Дора вяжет, а Миша продает. Если покупают.
        "* * *"
   В  левом  дальнем  углу  нашего  городского  рынка  в  последние   месяцы
образовался новый торговый центр -- здесь продают олимовские шмотки. Прямо на
земле,  на подстилках или нейлоновых пленках разбросаны знакомые выходцы  из
одной со мной  страны:  детские колготки,  расписные шали,  пуховые  одеяла,
тапочки... Посуда, словно из моей бывшей кухни  --  белые и красные кастрюли,
белая мясорубка,  пузатый  сверкающий самовар...  Горкой  брошены деревянные
ложки -- хохлома, чудо, созданное тамошними мастерами.  Здесь оно лежит среди
прочей  утвари.   Я  не  собираюсь  покупать,  просто  не  могу  удержаться,
спрашиваю:
   -- Сколько?
   Называют цену такую,  что впору бы и купить.  Ложки не покупают,  здесь в
ходу совсем другое искусство.
   Торгуют всем этим привезенным оттуда добром и сами олимы,  хозяева  вещей
(привезли багаж,  кое без чего можно обойтись,  а деньги нужны),  но  больше
перекупщики,  тоже бывшие  соотечественники,  быстро смекнувшие,  что  здесь
можно поживиться:  не каждый пойдет  на базар продавать,  не у каждого  есть
время.  Они на дому  скупают все за  бесценок и здесь  запрашивают подороже.
Хотя,  в общем, и у них не так-то все дорого, дешевле, чем в местных магази¬
нах. Приходится пускать дешевле, иначе не купят.
   Я сторговала у такого купца красные в белый горох чашки,  похожие на  те,
что были у меня в Союзе, по трояку за штуку. Сколько же он заплатил хозяину?
Совсем копейки. Стоило везти...
   Эти, что перекупают, похоже, чувствуют себя здесь уютно:  они при деле, и
навар есть.  Почему-то они похожи  --  или это только кажется мне  --  на  тех
продавцов,  что,  я помню,  во времена моего детства торговали в ларьках  на
базаре, в городе, где я родилась.  Тогда в этих ларьках сидели только евреи,
они мне казались  старыми,  а на самом  деле,  наверное,  им было совсем  не
помногу  лет.  Они  умело  надевали  на  тебя обычную кофточку и уговаривали
купить так,  что  не купить  было невозможно.  Кофточка  казалась нарядной и
необыкновенной.  Молодых я не помню в этих ларьках,  детей своих они сюда не
пускали. Своих детей они учили в институтах.
   Не зря,  когда один абориген спросил,  кем работал мой муж там, и услышал
от  меня,  что  он  инженер-электрик,  господин  с  презрительной  насмешкой
констатировал:
   -- Олимы -- сплошь инженеры.
   Что делать? Евреи тянулись к свету, и если была хоть какая-то возможность
учиться, они учились.
   Люди,  что нашли себе торговое место здесь, на нашем городском рынке, это
уже не те, из ларьков, по возрасту, похоже,  --  это их дети. А может, внуки.
Среди купцов есть и молодые. Вот сидит женщина  --  круглолицая, светлая, ей,
наверное, чуточку за тридцать. И маленький, усатенький верткий муж все время
подходит и куда-то исчезает. Он тоже при деле.
   Жить надо. Каждый устраивается, как может.
   Похоже, вот эта черная, вся в черном госпожа устроилась совсем не плохо.
   -- Бери,  сестра, -- говорит она мне с явным кавказским акцентом, -- дешево.
Какая красота! -- Это она увидела, что я смотрю на блестящие с яркими цветами
подносы. -- Бери, сестра. Хочешь? Я дам дешевле.
   Я вижу эту  услужливую госпожу  здесь не  впервые.  Запас вещей  у нее не
иссякает.  Можно подумать, что сооружен транспортер из одного теплого края в
другой -- в наш нынешний.
   Я не знаю,  кем ей приходится тот смуглый господин,  что основал в  нашем
городе, прямо рядом с ирией -- место бойкое, комиссионный магазин.  Почему-то
он уговаривает меня теми же словами:
   -- Бери, сестра. Дешево. Смотри, какая красота. Его лавка похожа на музей.
Здесь, в самом деле, красоты немало. Вазы, чайники, супницы, блюда -- все это
может украсить любой  званый обед.  Чего здесь  только нет!  Все вывезено  и
вывозится из родных краев и продается. Задешево? Для нас не очень-то, нам не
купить.  Но вообще,  по-моему,  за гроши.  Только я не вижу, чтобы здесь эти
вещи  торопились  покупать.  Хотя,  наверное,  если  бы  не  покупали,  этот
маленький, круглый, довольный собой господин вряд ли вкладывал бы в них свои
кровные.
   Мы купили у него новый олимовский  --  сделанный в Союзе  --  велосипед. Он
пытался  спихнуть  его  без  насоса,  ключей  и другого имущества.  При этом
говорил:
   -- Приходи завтра.  Завтра я все отдам.  Я честный человек. Меня все здесь
знают.
   Насос он,  правда,  вытащил из-под  кучи вещей,  но ни  завтра,  ни через
неделю не отдал нам обещанные ключи. И при этом прижимал руки к груди:
   -- Сестра,  я честный человек.  А твой муж,  он меня хорошо знает,  он мне
брат.
   Ну вот, наконец-то у нас в Израиле появились родственники.
   ...Миша, наш Михаил, совсем не похож на эту торговую публику.  Он стоит в
стороне,  высокий,  плотный, в хорошей серой куртке, лицо у него энергичное,
серьезное.  Перед ним на подстилке расстелены Дорины салфетки, большие и по¬
меньше, белые, словно чистая морская пена.
   Подходят  женщины,  спрашивают:   "Сколько?"  Качают  головой:  "Дорого".
Дорого?  За эту сплетенную руками скатерть? Или они просто не понимают? Ведь
здесь любят салфетки, в каждом доме их -- тьма. Но разве такие?
   -- Тридцать, -- говорит какая-то женщина на иврите.
   -- Нет, -- отказывает Миша. -- Одних ниток на двадцать, да работы сколько. --
По поводу салфеток он уже может свободно говорить на иврите.
   Я не выдерживаю:
   -- Не дешевле восьмидесяти.
   Женщина взглянула на меня: с луны я свалилась, что ли? И пошла себе.
   -- Нет,  --  говорит мне Миша,  --  даже шестидесяти не дадут.  Надо ехать в
большой город, где туристы, где люди побогаче.
   -- Но дорога... Больше проездишь.
   Рынок  заканчивается,  Миша  сворачивает  свои  салфетки  и идет покупать
помидоры -- к концу они на полтинник дешевле.
   ...А сейчас вечер.  Мы сидим и разговариваем.  Кофе уже выпито, больше не
хочется. А говорить мы можем бесконечно.
   Открывается дверь,  входит  Алла,  дочь Миши  и Доры.  Они  живут в одной
квартире,  но у Аллы своя семья  --  муж,  дети.  Алла тоже пианистка,  как и
Лариса. Пришла она с работы. Работает она в огромном продовольственном мага¬
зине,  который называется "Гипер коль",  что значит "здесь есть все и  всего
много". Работает Алла уборщицей. По девять часов в день.
   -- Устала?
   Как не устанешь? Пашут всю смену без передышки. Следят, чтоб, не дай Бог,
нигде соринка не упала, капля не пролилась.
   -- Ну, а поесть можно?
   -- Только с разрешения начальника и только по очереди.
   -- А платят?
   -- Четыре пятьдесят в час.
   Четыре пятьдесят? Это же намного ниже минимума по стране.
   -- Почему вы не говорите хозяину, чтоб добавил?
   -- Говорили.
   -- Ну?
   -- Отвечает:  "Не нравится,  уходите.  Я других наберу,  сколько угодно  --
молодых, красивых, с высшим образованием".
   Хозяину очень нравится, что у него такие уборщицы.  Он и мечтать не мог о
таком кайфе.
   -- Не те специальности мы дали детям... -- горько раздумчиво говорит Рита
   А какие надо было?  Не нужно Израилю столько музыкантов.  А кто нужен?  Я
мысленно перебираю семьи моих знакомых.  Софа -- химик. Стелла -- программист.
Муж Стеллы -- тоже программист.  Ира -- экономист. Муж у нее -- механик. Тамара
-- филолог. Муж у нее -- теплотехник.
   -- Я посмотрела на своего зятя, -- говорит Дора, -- сердце заболело.  Пришел
с работы, сел, нет сил подняться, выкупаться, поесть.  С утра до ночи грузил
мешки.
   Да, многие уже работают. Но -- где?  Моют, метут, трут, грузят, таскают. И
тупеют.  Тупеют мысли,  тупеют души,  тупеют люди.  В этом тупом непосильном
труде.
   Но, говорят, так начиналась каждая алия. И надо иметь терпение.
   Прошел год. Только один год.