лечах семья, а не их двое,
она да Абрам.  То сестре что-то сделает, то племянникам, то чужим людям.  Он
тоже,  где может,  ищет работу  --  и занятие и приработок,  пенсия не так уж
велика.  Он все умеет,  может сделать любую работу  --  починить  водопровод,
поставить солнечный бойлер,  подстричь траву.  Целый день работает  --  то по
дому, то у людей. У них много друзей, знакомых. Надо помочь -- пожалуйста.
   -- На том и держусь, -- говорит Абрам.  Узнав о нашей малейшей нужде, Абрам
и Хана тут же спешат на выручку.  Помогут что-то сделать,  подбросят утварь,
дадут инструмент кран починить, а то и вовсе отдадут хорошую вещь  --  у них,
мол, стоит без дела, а нам нужна.
   -- Я  не  дарю,  --  улыбаясь,  говорит  Абрам.  --  Даю,  пользуйся.  Когда
разбогатеешь, вернешь.
   Он понимает,  что я уже никогда не разбогатею, но он подбрасывает мне эту
игру, он знает, что так мне легче.
   -- И вообще  --  мы одна семья, -- добавляет Хана. Мы уже давно считаем, что
мой муж и Абрам  --  братья, а когда приезжает Ирина, у нее есть дядя и тетя.
Это тоже игра, но игра приятная, мне она по сердцу. И мне очень хочется что-
нибудь для них сделать, что-нибудь доброе, ласковое. Но что я могу?
   Иногда в теплую погоду мы заходим за ними, и мы вместе гуляем.
   -- Хорошо, что вы пришли, -- говорит Абрам.
   -- Нам было приятно, -- добавляет Хана.
   Хоть мы еще мало знаем иврит, но когда мы вместе, стараемся шутить, и они
тоже стараются шутить,  и мы  много смеемся.  А  смех,  говорят,  продлевает
жизнь.
   А сегодня мы заглянули в их домик,  и Хана,  вся светясь, протянула мне --
смотри  --  фотографии.  Получила от  сына письмо,  он  теперь живет  в штате
Небраска, а на снимке купленный им в рассрочку дом. На фоне этого небольшого
красивого дома их Яков, мужчина высокий, светловолосый, со светлыми усами. А
на другом снимке, на лужайке в лучах солнца, стоит центр их вселенной -- гла¬
застый подросток. Пожалуй, за эти месяцы он повзрослел.
   -- Совсем взрослый, -- сказала я Хане. Она радостно кивнула.
   А мне больно.  Мне зябко. Отчего сыновья покидают эту страну?  Почему они
уезжают отсюда? Зачем старики остаются одни?..
        "VII"
   Боже мой,  что за навязчивая  идея  --  понять еврейскую душу?  Или ее  не
существует -- единообразной еврейской души?
   -- Нет,  --  сказала мне Ира,  --  наша новая знакомая. -- Конечно, вы еще не
можете писать об израильтянах.
   Мы  сидим  в уютной  квартире  на  третьем  этаже дома,  расположенного в
верхней части нашего городка. Квартира далековата от центра, но зато из окон
видны просторы необъятные  --  добрая часть Израиля. Ире нравится смотреть из
окна.
   -- Меня волнует каждый пейзаж в Израиле, -- сказала она мне, глядя, как из-
за горы Кармель поднимаются облака.
   -- Ну, а вы понимаете израильтян? -- спрашиваю я Абрама, мужа Иры.
   Абрам и Ира немного старше нас,  приехали из Риги,  живут здесь  двадцать
лет.
   -- Конечно,  --  протяжно говорит Абрам и немного  вытягивается,  довольный
тем, что это так, что он понимает.  -- Я думаю и чувствую, как ваш квартирный
маклер, как хозяин вашей квартиры.
   Абрам  помогал  нам  с переводом,  когда  мы  заключали  договор на новую
квартиру.  Он чувствовал себя неуютно оттого,  что мы просили перевести  еще
раз  то  или  иное  место,  мы  оказались  тупицами и занудами и не обращали
внимания на то, что маклер посматривал на часы.  Мы хотели знать все, понять
странные израильские законы:  почему во главу угла в договоре ставят  только
наши обязанности квартиросъемщиков?
   Абрам нервничал.  Он неспокойно как-то боком сидел на стуле,  словно  под
ним было несколько горячевато.  Переводил пункты длинного договора  быстрее,
чем нам бы хотелось,  иногда  даже не дословно,  а смысл.  Ему  не терпелось
быстрее закончить это дело,  не потому что он торопился.  Время у него было,
но он считал, что мы ведем себя неприлично.
   -- Уверяю вас,  здесь все  нормально,  --  сказал тогда Абрам,  и рука  его
плашмя легла на лист договора.
   Он  испытывал  неловкость  от  нашей  занудливости,   ему  нравился   наш
квартирный маклер, и адвокат внушал симпатию.  Абрам хотел, чтобы они видели
-- он с ними, он свой.
   Маклер нам тоже нравился, но мы хотели знать...
   -- Если бы это я тогда заключал договор,  --  говорил Абрам, -- мы составили
бы его за десять минут. Мне все было ясно.
   -- Возможно, через двадцать лет нам тоже потребуется только десять минут.
   Абрам усмехается и качает головой.  Он не желает нам еще двадцать лет  не
иметь своего угла.
   -- Когда я приехал сюда, я думал и воспринимал все точно так же, как и вы.
Я ведь тоже был из той страны.  Я вас уверяю:  через несколько лет вы будете
думать точно так же, как я. Вы станете израильтянами.
   Он  не  просто  говорит,   он  выделяет  каждое  слово,  поддерживая  его
энергичным жестом руки и вдалбливая в наши несмышленые головы.
   -- Значит, вы уверяете,  --  не унимаюсь я, -- что думаете и чувствуете, как
наш квартирный маклер.
   -- Конечно.  --  На этот раз "конечно" он произносит коротко и убежденно. И
встряхивает головой. И разводит руками, удивляясь моей непонятливости.
   Мне хочется сказать Абраму:
   -- Неправда.
   Это был Йоси,  лучший и честнейший из встретившихся нам маклеров, из тех,
о которых мы слышали.  Но я уверена: маклер  --  это не только профессия, это
способность души. Лучший и честнейший спокойно положил перед нами бумаги для
подписи -- почти что смертный приговор. Улыбался, поздравил, отдал ключи. Все
по закону,  спокойно и честно.  Честно ли?  По закону.  Все с  добровольного
согласия сторон.  Но нам-то просто  некуда деться,  и этот вариант  наименее
тяжкий. Возможен и не летальный исход.
   -- Что поделаешь?  -- говорит Абрам. -- Работа. Говоришь -- работа? Но каждый
ли может быть горным спасателем, каждый ли -- палачом?  А ты, ты бы мог стать
маклером?  Ах, ты не знаешь?  А я знаю:  не смог бы.  Ты весь, как натянутый
нерв. Тебе хочется думать и чувствовать, как они, но ты не можешь. Ведь тебя
самого обманули,  провели, как доверчивого ребенка.  Но ты не любишь об этом
говорить, я знаю.
   -- Да,  конечно,  меня обманули,  соглашается Абрам.  Руки его при этом не
двигаются, а покорно лежат на коленях.  Он не возмущается, не кипятится, как
обычно,  доказывая что-то из области политики,  а просто признает  печальный
факт  --  обманули.  Бывает.  Хотя расхлебывает этот обман уже который год, и
будет расхлебывать до самой смерти,  теперь уже ничего не исправишь.  Может,
Абрам уже отвозмущался по этому поводу,  и до меня дошли не  волны  --  тихая
рябь.
   Я никак  не  могу  разобраться  в механике  начисления  пенсии  здесь,  в
Израиле.  Что-то откладываешь сам,  что-то хозяин (если человек порядочный),
что-то потом выплачивает институт национального страхования.  Сколько и как,
я еще не знаю, и как можно:  -- хочу -- плачу, не хочу -- не плачу, тоже понять
не могу. Но вот с Абрамом такое было. Начальство кооператива, где, приехав в
Израиль,  работал Абрам,  а работал он тяжело и по двенадцать часов в  день,
как и нынче олимы, не хотело платить и не платило.  А Абрам об этом не знал.
И остался он,  выйдя на  пенсию,  практически без пенсии.  Хорошо,  что  Ира
работает.
   -- И сейчас такое случается, -- мы пытаемся загнать Абрама в угол.  Недавно
по радио,  когда адвокат давал консультации,  женщина-врач,  рассказала, что
работает в частной клинике уже  семь лет и вдруг обнаружила,  что  хозяин за
нее не платит.
   -- Да,  --  соглашается Абрам, -- бывает. Надо быть внимательным. -- Руки его
все еще покорно лежат на коленях.
   -- Но ведь это все евреи. Надо ли их любить?
   -- Что вы хотите? Люди несовершенны.
   В доме  у Абрама  и  Иры  хорошо  и приятно.  И чай  вкусен.  И  говорить
интересно. Но договориться невозможно -- у каждого свой угол зрения.
   ...Познакомились мы  тоже случайно.  Муж  и Ирина  шли по улице,  впереди
торопливо поднималась  в гору  изящная немолодая  женщина,  видом и  одеждой
похожая на только-только приехавших из Европы. Догнали, спросили, не говорит
ли она по-русски,  и если говорит,  то как пройти...  По-русски она говорила
прекрасно,  в разговор вступила охотно,  расспросила, кто и откуда.  Им было
чуть-чуть по пути,  но "чуть-чуть" затянулось,  они проболтали час,  за  это
время узнали друг о друге довольно много.
   Теперь  я  понимаю,  что  свел  нас  отнюдь  не  случай.   Закономерность
заключалась в том,  что  если мы  нуждались в помощи  сейчас или  в  будущем
ожидалась нужда в помощи, мы не могли не встретить Иру.
   Тогда, правда, они разошлись, только обменявшись номерами телефонов.
   -- Если что нужно, -- сказала Ира, -- звоните.
   -- Мама, -- говорила мне с восторгом Ирина, когда вернулась домой.  -- Какая
женщина!  Она музыкант, преподает в музыкальной школе.  Ты увидишь, вы с ней
подружитесь.
   О дружбе не  думалось,  было не  до того,  да  и слишком  много друзей мы
оставили в стране исхода.  Но  вскоре нам понадобилась консультация,  и  муж
позвонил.  Ира была приветлива,  но сказала,  что убегает на работу,  а дома
будет ее муж,  Абрам,  он с удовольствием нам поможет.  Муж застал Абрама за
чтением (это вообще был первый  дом в нашем городе,  где мы  увидели книги).
Абрам отложил чтение,  помог перевести принесенные мужем  бумаги,  объяснил,
что к чему, немного поговорили о политике.
   Так бы, наверное, и тлело наше знакомство, но -- завыла первая сирена. Еще
она не успела отзвучать,  раздался телефонный звонок,  и я услышала в трубке
незнакомый еще голос Иры:
   -- По радио  говорят:  надо зайти  в загерметизированную  комнату и надеть
противогазы. И не волнуйтесь, все будет хорошо.
   Потом она позвонила еще раз:
   -- Можно снять противогазы, выйти из комнаты. Спокойной ночи.
   В течение нескольких дней я слышала ее уже знакомый голос каждый вечер  --
в начале и в конце тревоги.
   -- Как? -- удивилась она. -- У вас нет приемника? Надо что-то придумать.
   У них был старенький приемник,  который почему-то молчал,  они отдали его
нам.  Володя  заставил  приемник  работать,  с тех  пор  мы  сами узнавали о
тревоге. Но Ира все равно звонила:
   -- Вы слышали -- уже отбой. Спокойной ночи. Если было не очень поздно и она
никуда не спешила, мы болтали по телефону. Она всегда успокаивала.
   -- Ну, а сами-то вы волнуетесь? -- спросила я как-то.
   -- Конечно.  Но  все  равно  все  будет  хорошо.  Посмотрите,  скоро война
закончится. Вы знаете, из Швейцарии приехал мой знакомый пастор  --  молиться
за Израиль.
   Она всегда рассказывала о разных олимах, своих подопечных.
   -- Ой, извините, -- вдруг спохватывалась она посреди разговора.  -- Мне надо
еще позвонить Н. -- Называлось очередное имя.
   -- Вы говорили,  ваш знакомый где-то работает.  Может, можно туда устроить
П.?  --  спрашивала она в другой раз. -- Я понимаю, это далеко и тяжело, но он
согласен  на  любую  работу.   Они  ужасно  нуждаются.   Представляете,  что
получилось.  С ними приехала бабушка,  которая получала пенсию,  значит было
две корзины плюс пенсия.  Бабушка вдруг  умерла,  и теперь у них совсем  нет
денег:  все пожирает квартира.  Да,  конечно,  им нужна квартира  подешевле,
может быть, вы знаете, я у всех спрашиваю. Но главное -- работа.
   Я назвала ей место,  где,  кажется, олимов берут на работу.  Она прервала
наш разговор, не закончив:
   -- Сейчас я ему позвоню.
   Некоторое время спустя она говорила мне о новом своем знакомом олиме:
   -- Ах,  вы не представляете, А. такой несчастный.  У него столько проблем.
Он совсем раскис.  Я ему говорю:  так нельзя,  надо добиваться,  надо что-то
делать.
   -- Ну, а если бы вы не нянчили его, как бы он жил?
   -- Не знаю.  Но все равно, я должна помочь. И она куда-то звонила, куда-то
бежала,  куда-то мчалась.  Уже  давно закончилась  Буря в пустыне,  мы  были
знакомы уже не только  по телефону,  и каждую нашу  встречу я узнавала о  ее
новых заботах.
   -- Ну, и как? -- спрашивала я. -- Помогли?
   -- Не все получается, -- сожалела Ира. -- Не все получается, как хочешь. Что
поделаешь?
   -- Ира,  когда вы успеваете?  Пора бросать работу.  Шутки Ира понимает, но
такие не поддерживает.
   -- Да,  тяжело,  совсем нет времени.  Я сегодня  не играла,  а когда я  не
играю, у меня плохое настроение. Зато Абрам эту тему поддерживает охотно:
   -- Что вы... Работать будем, пока упадем.
   Сам он вышел на пенсию и служит при Ире личным шофером.
   -- Мой министр,  --  с доброй  усмешкой над  собой и  над  обстоятельствами
говорит о жене Абрам. Иногда скромнее: -- Мой начальник.
   Надо везти Иру в Хайфу  на концерт или в соседний  городок в  музыкальную
школу на урок,  или в какое-то учреждение решать олимовские дела, он садится
за руль и едет.
   -- А вы, -- спросила я у Абрама, -- почему не так соучастливы?
   -- О! -- ответил он с усмешкой. -- Нам вполне хватает Ириного соучастия -- на
двоих.  --  Помолчал немного, стал рассказывать. -- Раньше, когда большая алия
только начиналась,  я встречал людей из  Союза и можно было чем-то  помочь --
объяснить,  перевести с иврита  на иврит,  позвонить по  телефону,  --  я это
делал.  Но решать проблемы за другого?  Их решить вообще не так просто, а за
другого невозможно. Я не могу, мне это тяжело.
   -- А Ире?
   -- Ну -- Ире...
   Мы жили тогда недалеко от Сохнута,  они неожиданно зашли к нам днем.  Ира
опустилась на стул,  с жадностью  выпила стакан холодной  воды.  У нее  было
усталое, постаревшее лицо.
   -- Что с вами?
   -- Я полдня провела в Сохнуте. Это кошмар!
   В Сохнуте?  Что  делать  там  израильтянам  с двадцатилетним стажем?  Это
контора для олимов.
   Оказалось,  какая-то  подопечная  сама  не  смогла объясниться с тамошней
дамой.  Нет пойти бы занять очередь,  а Ира подошла бы  попозже.  Подопечная
вообще не пошла, у нее депрессия.  Ира в сопровождении Абрама вошла в прием¬
ную Сохнута.
   Эту сцену я хорошо представляю.
   Битком набитое помещение,  никому ни  до кого нет дела,  никто  никого не
слушает, все галдят, каждый стремится протиснуться поближе к заветной двери,
за которой восседает начальственная дама.  В углу  сидит и тихо плачет  ста¬
рушка.
   Вот уж поистине, Господь послал ей Иру.
   -- Что случилось?
   Понятно, та разрыдалась совсем. Но Ира все выспросила.
   Оказалось,  живет с мужем, совсем стариком, и с детьми.  Отдали детям все
деньги,  всю корзину,  а теперь дети  гонят из дома.  Сколько я  наслышалась
подобных историй об олимах! Старушка пришла в Сохнут за советом, за помощью.
Заняла очередь пораньше,  а ее оттеснили, оттерли.  Теперь уже не попасть на
прием.
   Ничего не оставалось делать, как сесть в угол и заплакать.
   Ошеломленные олимы даже  притихли,  такой гневной была  в их адрес  Ирина
короткая речь. Откуда в этой хрупкой женщине столько энергии?
   Потом она ворвалась в кабинет начальственной дамы и высказала ей все, что
думала.
   -- А результат? -- спросила я.
   -- Обещали подыскать маленький караванчик.
   -- Ира, как вам удается находить самых несчастных?
   -- Вот так, везет, -- смеется она.
   Как-то мы ждали их к ужину.  Давно не видались,  хотелось поболтать.  Они
опоздали, и мне пришлось заботиться о том, чтобы горячее сохранить горячим.
   -- Что стряслось? Очередной олим?
   -- Хуже, -- сказал Абрам. -- Собаки. -- Он сердит, это видно.
   -- ???
   Была суббота,  и Ира вышла  прогуляться до обеда,  созвонившись со  своей
бывшей  ученицей.  А та  по  дороге  на  свиданье  с Ирой наткнулась на двух
щенков,  беспомощных и симпатичных.  Ира увидела свою ученицу,  уже взрослую
женщину, растерянной и плачущей. К себе она взять собак не могла: жилья нет,
ютится у мамы.  Вдвоем три часа  искали достойных хозяев щенкам и отдали  их
только в надежные руки.  Нет, пожалуй, одного пристроили не совсем надежно и
немного за него волнуются.
   -- Совсем не хочу есть,  --  говорит Абрам, когда мы садимся к столу. Я жду
Иру с обедом час, два... Поел один, не так давно.
   -- Не  могли  же  мы  бросить  на  улице щенков.  --  Ира не чувствует себя
виноватой, и Абрам сердится зря.
   -- Понятное дело...  --  покачивает головой Абрам. Я вспоминаю, что ждал он
ее уже не в первый раз.  Совсем  недавно поехал за Ирой в назначенный  час в
музыкальную школу, где у ее учеников была репетиция перед концертом.
   -- Ах,  -- сказала мне в тот раз Ира, -- мой муж на меня рассердился, и я, в
самом деле,  виновата.  Мы играли,  играли,  и я не заметила, что прошло два
часа. Он ждал меня в машине.
   В другой раз  мы куда-то  вместе едем,  торопимся,  экономим  время.  Ира
говорит, что ей нужно заскочить в банк  --  нет денег.  Это недолго.  Мы ждем
десять минут, полчаса, Абрам вылезает из машины.  Через две минуты возвраща¬
ется.
   -- Что делать?  --  покорно говорит он.  --  Этому человеку надо помочь. Там
такая история...
   -- Но чем  Ира может  помочь?  --  спрашиваю я,  узнав очередную олимовскую
историю.
   -- Не знаю. Наверное, ничем. Но хотя бы выслушать, объяснить.
   Мы ждем еще полчаса.
   Ира с каким-то мужчиной  показываются из-за угла,  медленно двигаются  по
улице, останавливаются, говорят.
   -- Иринька, ты идешь?  -- доносится из машины устало-покорный голос Абрама.
Он понимает,  что ничего не может  поделать со своей женой,  и старается  не
дать себе закипеть.
   -- ...Скажите, -- спрашиваю я Абрама, -- евреи с Востока, они чувствуют себя
евреями?
   Абрам дока в политике, в социальных вопросах, он все знает.
   -- Конечно,  --  говорит он.  --  Они сохранили религию -- они чувствуют себя
евреями. А как же?
   -- Но разные этнические группы, все разное... Кроме религии.
   -- Пожалуй.
   -- Как же можно ожидать взаимопонимания и приязни?
   -- Да, конечно, все это сложно. Но вы знаете, что здесь было в семидесятые
годы, когда приехала наша алия.  Здесь были демонстрации. Не давали селиться
в новых домах.  Возмущались:  "Как олимы везут с собой машины?" Здесь  тогда
еще не было  столько машин,  сколько теперь.  За  эти годы многие  выходцы с
Востока  разбогатели,  в  основном,  на  торговле,  сейчас  они  ведут  себя
спокойнее, лояльнее.
   -- Ничего себе лояльность! Даже до Москвы добрались, агитировали советских
евреев -- не ехать в Израиль.
   -- Что вы! Разве сравнить -- тогда силу применяли.
   -- Ну вот, а вы говорите -- евреи.
   -- Конечно, евреи.  Просто другая ментальность. Ох, уж это модное словечко
-- "ментальность"!  Нет, этого мне никогда не понять: другая ментальность и --
евреи.
   ...- Скажи, спрашиваю я у своего ульпановского учителя, -- ты учился и жил
в общежитии с евреями не из Европы. Они чувствуют себя евреями?
   -- Конечно,  --  отвечает он. -- Почему нет?  Мой ульпановский учитель живет
здесь уже четверть века,  приехал сюда с ребенком с Украины, родители до сих
пор помнят украинский,  а сам он говорит с нами на ломаном русском,  знает и
любит идиш,  рассказывает,  что в детстве пережил кошмар языкового  барьера,
насмешки одноклассников,  сумел преодолеть  себя и барьер.  К концу  шестого
класса был в иврите уже  сильнее аборигенов.  На вопрос,  какой же его  язык
родной, недоуменно отвечает:
   -- Иврит.
   Он высок,  худощав,  с птичьим лицом,  в очках.  Одет аккуратно.  С  виду
интеллигентен,  может,  и в самом деле,  интеллигентен, внешне он напоминает
евреев, живущих в Европе.
   -- Но есть в евреях с Востока эта извечная мятущаяся еврейская душа?
   -- Зачем?  --  удивляется мой учитель.  -- Я тоже не думаю о смысле жизни. Я
думаю о том,  чтобы найти  хорошую работу,  купить книги.  В университете  я
избегал курса философии. Я люблю историю, это конкретно.
   Я вдруг замечаю,  какие у него  холодные глаза и твердые  губы.  По  моим
меркам на этом лице не должно быть холодных глаз.
   Потом я рассказала ему об Але. О том, как ей трудно. И о том, что недавно
она вдруг заявила:
   -- Хочу виллу, машину и миллион в банке.
   -- Значит, -- сказал мой учитель, -- она