все-таки произношу слова, которые слышала от
Абрама первого, от соседа со второго этажа и которые мучают меня самое:
   -- Где был Господь, когда убивали шесть миллионов из избранного им народа?
   Я вижу -- ей неприятны мои слова, она верующая.
   -- Мы уцелели, -- тихо произносит Хана.  И замолкает. Я знаю, они не только
уцелели там, но и выдержали все здесь, они -- это алия сороковых. "Странно, --
думаю я,  --  ищу еврейскую душу, а, может, вот она сейчас передо мной.  Хотя
облик совсем не привычно еврейский,  да и он тоже мог бы сойти за не  еврея,
светлый, глаза светлые, нос прямой чуть картошкой".
   Когда мы только познакомились и зашли  к ним впервые,  Хана показала  мне
фотографию внука  --  широколицый  глазастый подросток  с пушком  над верхней
губою.
   -- Симпатичный, -- сказала я.
   Ей приятно,  что он мне нравится.  Но  она понимает,  что он пока еще  не
красавец, редко встретишь красавца в таком возрасте.
   -- Мой, -- сказала Хана. -- Значит, симпатичный.
   Потом был разговор о стране,  о трудностях, с которыми встречаются олимы.
Видно,   Хана  уловила  в  том,   что  я  говорила,   некоторое   олимовское
недовольство.  Провожая нас, она остановилась около порога, произнесла тихо,
серьезно, глядя мне прямо в глаза:
   -- Внук -- не красивый, не хороший, но -- мой. Страна -- не такая прекрасная,
не такая хорошая, но -- моя, -- и прижала руки к груди.
   Она сказала "шели", но "шели",  хоть и переводится "мой, моя", это совсем
не то, что вкладывается в это слово на русском. А в том, как Хана произнесла
"шели",  было  столько  сокровенного,  личного,  что у меня сдавило в груди.
Сколько лет мы пели "Страна моя, Москва моя...", но ни разу от этой песни не
защемило сердце. Пели и пели, такие у песни слова. А тут я вдруг поняла, что
эта страна  --  моя,  и что  мне никуда не  деться,  не так она  хороша,  как
хотелось бы, как виделось издалека.  Но что делать?  Дети и внуки мои тоже --
не самые лучшие.
   ...Познакомились  мы  случайно.   Хотя  нет,  я  думаю,  что  нет  ничего
случайного на земле.  Кто-то согласится со мной и скажет,  что да,  это так,
потому что все заранее задумано всевышним. Кто-то сошлется на книгу судеб. Я
все  списываю  на  человеческие  характеры,  на  свойства  человеческих душ.
Встречаясь с обстоятельствами,  характеры проявляются,  встречаясь с другими
характерами,  взаимодействуют, и из этого вытекают или не вытекают события и
взаимоотношения людей.
   В ту первую  весну нашей  жизни в Израиле,  когда  муж с бригадой  олимов
приводил в порядок город,  в один из дней ему пришлось выкашивать бурьян  на
небольшом пустырьке возле высотных  домов,  среди которых отдельно и  как-то
очень независимо стоял небольшой одноэтажный домик за живым зеленым забором.
Таких и побольше  пустырьков он  выкосил уже  немало.  Бывало,  что  хозяева
выглядывали из  своих домов.  Некоторые  настороженно:  чего можно  ждать от
олимов?  Некоторые были равнодушно любопытны.  Встречались и злые,  жестокие
люди.  Один  из  бригады  как-то,  устав,  присел  под  тенистой изгородью --
отдохнуть. Вышел к воротам хозяин изгороди.
   -- Здесь сидеть нельзя,  здесь частное владение,  --  непреклонно и  твердо
заявил он.
   И тут из домика вышла немолодая женщина и вынесла кружку воды.  Вода была
холодная,  кисловатая от лимонного сока и искрилась пузырьками газа.  Кружка
воды казалась чудом в этот  знойный день,  но еще чудесней было  доброе лицо
женщины, принесшей напиток.
   Потом вышел мужчина,  тоже немолодой,  но поджарый и, видно,  не  слабый.
Постоял  немного,   наблюдая,   как  муж  справляется  с  работой,  понятно,
непривычной для него, по всему видно -- не из косарей.
   Не знаю,  что он думал тогда,  в первый раз,  оценивая работу.  Наверное,
видел,  что  человек  перед  ним  не хилый,  крепкий,  что,  хоть и нелегко,
старается и не халтурит.  Если бы понял,  что косарь хлипок и ему себя жаль,
возможно,  не подошел бы,  не заговорил,  а может,  и подошел бы, но только,
чтобы помочь.  А тут -- заговорил, да еще с шуткой, простой почти деревенской
шуткой.  Они поговорили, как два соперничающих мужика.  Сколько тебе лет?  А
мне вон сколько!  А какой ты молодой?  Вот я  --  молодой.  Посмотри,  как  я
работаю. А какие мускулы? А руки? Ну-ка, чья рука крепче?
   Говорили  они  на  смеси  языков украинского,  иврита,  идиш.  У одного --
хороший украинский, а иврит -- увы! У другого иврит хорош, а украинский давно
забыт,  с трудом вспоминается.  И идиш оба почти не знают.  Но выручил  язык
жестов. Он до сих пор нас выручает.
   Попрощались -- заходи, буду рад.
   Муж  вспомнил  об  этом,  когда,  собираясь  уйти  от  Ципоры,  мы искали
квартиру.
   -- Зайдем, может, помогут. Они старожилы, многих знают.
   Мы   зашли   сразу   после   обеда,   еще   не  зная  местных  законов  о
неприкосновенности двух послеобеденных часов.  Потом мы узнали,  что Абрам и
Хана не  всегда в это  время отдыхают,  но  в тот  раз,  видно,  утомившись,
прикорнули.  На наш стук вышел Абрам, еще полусонный, остановился на пороге,
рассматривал нас,  словно припоминая,  кто мы, и не понимал, что нам от него
нужно.
   Он вяло стоял на пороге своего дома, невысокий, с неприбранными после сна
редкими седыми волосами,  в распахнутой рубашке,  а светлые чуть прищуренные
глаза его смотрели на нас оценивающе.  Вообще-то,  когда тебя оценивают,  не
очень приятно, но мы почему-то не испытывали этого чувства, возможно потому,
что вся процедура длилась  недолго.  Хозяин так же,  как стоял,  не  выражая
никаких эмоций, спокойно посторонился, давая дорогу  --  заходите.  Но тут на
пороге появилась Хана и все обволокла добротой и приветливостью.
   Потом мы сидели  в их доме,  рассказывали  друг другу о себе.  В ход  был
пущен наш еще очень плохой иврит,  забытый Абрамом украинский, руки, пальцы,
телодвижения.  Мы понимали друг друга.  Квартиру мы подыскали без них,  но в
них нашли близких людей. Как-то сразу и без оговорок.
   Они старались нам помочь,  чем могли,  и делали это ненавязчиво,  часто с
шуткой.  Абраму нравилось, что муж за все берется, умеет не умеет -- берется.
И Абрам никогда не забывал похвалить мужа.  Мы делали ремонт в нашей съемной
квартире,  Абрам давал советы, какую покупать краску, шпаклевку, инструмент.
Он предлагал свои услуги в работе,  но не был огорчен,  что мы отказались  и
стали делать все сами.
   -- Лучше,  когда человек не может,  но хочет,  чем может,  но не хочет,  --
высказал он свое кредо.
   -- А еще лучше, когда и может и хочет...
   -- Верно.
   Мы покрасили первую комнату, сделано было неплохо, но и не Бог весть, как
хорошо.  Абрам пришел,  походил  по комнате,  прищурив  свои светлые  глаза,
изображая придирчивый осмотр работы, потрогал углы и выразил удовлетворение:
   -- Мастер  --  первый класс,  --  сказал он на ломаном украинском и похлопал
мужа по плечу, подняв для этого руку. Он был ниже ростом, но -- старший.
   "Мастер  --  первый  класс"  --  говорит  он  мужу  всякий раз,  осматривая
сделанную работу.  Приходилось ремонтировать краны,  прочищать  канализацию,
ставить новые розетки.  Абрам все трогал руками,  проверял, высказывал одоб¬
рение.  Он не обращал внимания на мои слова о том, что муж и в Союзе все это
делал сам.  Абраму нравилось,  что человек берется за всякую работу,  хоть и
ученый.
   Зато своей работой Абрам никогда не выхваляется.  Он принес мне в подарок
маленький складной столик, за которым я и сейчас работаю. Столик этот не Бог
весть какой нарядный,  но прочный  и легкий,  а главное,  он очень  удобен в
нашей тесной квартире,  где ни для чего нет места.  Столик можно сдвинуть, а
то и вовсе сложить и убрать, когда приходят гости.  Этот столик был мне, как
подарок судьбы,  мы искали в магазинах  хоть что-нибудь подходящее,  но  все
было не так  удобно и стоило  кучу денег.  Абрам принес  столик,  разложил и
спросил небрежно:
   -- Ну, ничего? Подходит?
   И чтоб избежать  благодарности и похвалы,  стал  рукой  разглаживать  еле
заметную неровность.
   -- Еврейская работа...
   Вообще мне нравится его  ирония,  его понимание шутки.  И умение  шутить.
Наверное,  если бы мы могли свободно говорить на одном с ним языке,  было бы
еще интереснее.  Его манера шутить напоминает мне юмор моих интеллектуальных
друзей из страны исхода.
   Мы рассказываем ему и Хане, как из аэропорта Бен-Гурион звонили знакомым,
не знали, что делать, куда ехать.
   -- Почему не позвонил мне? -- спрашивает он мужа, смеясь только глазами.
   Мы хотели навестить их,  но не застали,  идем от их дома,  на углу  улицы
встречаем Абрама и Хану.
   -- Были у нас?  --  спрашивает он, прищурив свои светлые глаза. -- Ну и как,
не знаете, мы дома?
   -- Я тоже был красивый мальчик,  --  сказал он как-то,  когда я восхитилась
соседским ребенком.  --  Мама даже завязывала мне на руке красную нитку --  от
сглаза. Не веришь?  --  смеется он. -- Теперь я не такой красивый? Уже не надо
завязывать красную нитку?
   Он много знает,  ему все интересно, он в курсе всех политических событий,
немного читает газеты, но больше смотрит телевизор. У него есть своя любимая
программа  --  "Новости" в половине  восьмого вечера,  ему  нравится  ведущая
программы. Где бы он ни был, торопится домой:
   -- Там ждет меня моя девушка.
   Но говорить подолгу о политике Абрам не любит, оно того не стоит.  Спорят
себе сильные мира сего,  а в стране тяжело.  Зато всегда спрашивает у мужа о
разных вещах из истории,  о народах,  их судьбах, слушает с интересом, готов
слушать долго.  К сожалению,  у нас не хватает иврита,  и муж, рассказывая о
чем-то, быстро переходит на язык пальцев. Тут уже становится неинтересно. На
том и кончаем,  откладывая до  лучших времен,  когда мы заговорим  на иврите
вовсю.
   Как-то они зашли к нам,  я накрываю стол  --  все,  что есть,  мне хочется
угостить их получше. Но Абрам говорит:
   -- Зачем столько?  Нет места, -- и похлопывает себя по животу. -- То, что ты
наставила, хватит на неделю. Он худощав, ест мало.
   -- Когда были молодые,  --  вспоминает он,  -- так хотелось есть, но не было
денег. Теперь есть деньги, но нужна диета.
   Нет, он не болен, он энергичен, подвижен, но понимает, что в его возрасте
много кушать уже вредно. Зачем же делать себе во вред?  Он относится к этому
спокойно. Раньше было хуже, когда хотелось есть, а купить было не на что.
   -- У тебя нет работы, -- говорит Абрам моему мужу. -- У меня тоже не было. Я
тоже был  оле  хадаш.   Хана работала,  шила.  Ходила на  работу далеко,  за
пятнадцать километров. Каждый день. Пешком. Что делать? Жить-то надо было.
   Она любила читать и рисовать. Когда-то, до войны. Мечтала учиться и стать
художником-модельером. Но ее не приняли: в Венгрии тоже не любили евреев. Но
шить она научилась, и это спасло их в Израиле.  Она ходила по богатым домам,
обшивала. И до сих пор шьет понемногу.
   -- У нас не было  съемной квартиры,  нам не  давали денег.  Жили в  сарае,
пришлось его самому построить.  Сарайчик был маленький,  тут спали,  тут  же
керосинка.  Хана варила еду и до  двенадцати часов каждый день  шила  --  при
керосиновой лампе.
   Мне  нравится,  что  они  не  ноют,  не  плачут,  не жалуются,  от других
старожилов я слышала много стонов по поводу старых времен.  "Что  делать?  --
говорят Абрам и Хана.  -- Время было такое". Они не завидуют нынешним олимам,
тому, что нам дают немного денег на прожитье. Понятно -- теперь время другое.
Понимают,  что и нам не сладко совсем,  хоть и заботятся о нас  больше,  чем
заботились о них. И, может, потому что они так хорошо все понимают, мне ста¬
новится неловко оттого, что я, в самом деле, ничего не вложила в эту страну,
что не приехала сюда раньше. Действительно, почему я не приехала?
   Когда они начинали здесь с нуля?  В конце сороковых?  Что делала я в  эти
годы?
   Мы тоже не сытно ели,  мы даже голодали, был страшный голод.  Потом стало
немного легче.  Но мы были очень молоды,  учились,  ходили на лекции, вечера
поэзии и диспуты.  Мы верили в коммунизм и учились, чтобы его строить. Среди
моих друзей было много евреев.  В самом деле,  почему мы строили там,  а  не
тут? Кто повинен в том, что нас разбросало по вселенной? Там, где мы жили, и
приходилось работать. Ни у кого в то время не была легкой жизнь.
   Евреи собираются здесь, у нас есть, у нас должна быть своя страна.
   ...Абраму тоже иногда перепадала работа, совсем, как теперь олимам:  что-
нибудь  починить,  подрезать  кусты.  Как  семейную  реликвию хранят они эту
историю.
   Хана ушла чуть  свет на свою  поденку.  Он опять остался  один,  молодой,
неприкаянный,  не у дел.  Пришел сосед,  предложил работенку на своем дворе.
Сможешь? Он все сможет, дайте только работу.
   Солнце палило, как всегда летом, немилосердно.  Абрам косил траву, убирал
двор. Соседу в доме тоже было жарко.
   -- Зайди, выпьем.
   Добро бы воду, нет, похоже, самогон. Выпил, пошел работать.
   У соседа опять жажда:
   -- Зайди, выпьем.
   Вечером спросил:
   -- Домой дойдешь?
   Как не дойти? Выпрямился, приосанился. Больше ничего не помнит.
   Хана пришла поздно,  увидела,  что Абрам лежит на постели поверх  одеяла,
испугалась.  Присела рядом,  все поняла и заплакала.  Он  проснулся,  открыл
глаза, тоже все понял, взял ее руку в свою, сказал:
   -- Больше такого не будет.
   -- И не было? -- спрашиваю.
   -- Нет, не было.
   Не то,  чтобы он совсем трезвенник,  он и сейчас, когда садимся за стол в
шаббат или в праздник, может выпить стопку-другую. Это нормально.
   Жизнь была трудовая,  трудная,  вся в заботах.  Открыли фабрику в городе,
повезло   --   Абрама  приняли  на  работу.  Строили  дом.  На  то,  что  она
зарабатывала, ели, а его деньги уходили на стройку.
   Ну, что за чудо -- их дом, как он мне нравится!
   ...В первые  месяцы нашей  жизни в Израиле  под вечер  а иногда  в  тихий
безмашинный шаббат мы любили гулять по нашему городку.  Гуляли  втроем  --  с
Алиной.  Она водила нас по  незнакомым улочкам:  мы тут еще  не были.  Сюда.
Сюда.  А теперь сюда.  У нас  сложилась игра:  бездомные,  мы выбирали  себе
виллу.
   -- Эту?
   -- Нет, эта мне что-то не нравится.
   -- Может, вон ту?
   -- Ну что ты?! Разве не видишь: здесь негде поставить машину.
   -- А эта?
   -- Надо подумать. Эта вроде ничего.
   Потом  мы  узнали,  что  эта  игра  увлекала  не только нас,  но и других
бездомных олимов.
   Игра не мешала нам любоваться.  Мы отдавали должное  строителям  --  виллы
были  красивы.  Иногда  мы  останавливались  и замирали.  Белые  с красным в
окружении аккуратно подстриженной зелени, со ступенчатыми балконами, острыми
готическими крышами или  крышами плоскими,  как солярий,  одно-,  двух-  или
трехэтажные, иные виллы были поистине творением художника. Одни были богаче,
другие скромнее, но что нас поражало -- не было двух одинаковых, похожих.
   Выходцы  из  разных  стран,  хозяева  этих  вилл,  принесли  с собой свое
понимание красоты и стиля.  Смешанное  с израильскими  традициями,  местными
материалами и свободой строить,  что  хочешь (вспоминаю унылые ряды  домов в
городах и деревнях страны моего исхода), оно взрастило красоту и своеобразие
нашего уходящего в гору городка.
   Иногда мы останавливались возле какой-нибудь виллы и начинали другую игру
-- гадать,  что за хозяин у этого  терема.  Можем ли мы узнать  о хозяине  по
фасаду дома? Что может рассказать дом и двор о тех, кто здесь живет?
   Дом Абрама и Ханы стоит за невысоким, но и не низким зеленым забором -- из
кустарника, аккуратно подстриженного, словно подогнанного веточка к веточке,
листок к листку. Во двор впускает калитка (иначе и не скажешь -- калитка, как
там, на Украине), слева от входа под деревом вкопан стол, скамейки. За домом
аккуратный негустой сад, трава.  Деревья -- лимоны, мандарины, орехи. Мне ка¬
жется, здесь должны бы расти вишни, черешни.
   Сам дом в один этаж  --  словно раскинулся вширь -- белый-белый с  цветными
наличниками.  Дом не очень велик,  но весь улыбается,  радует  глаз.  Внутрь
ведет крыльцо.  Мне все хочется увидеть здесь строганное деревянное крыльцо,
но нет, оно из каменной крошки, гладкое и чистое. Как все внутри  --  чистое-
пречистое.
   -- Я люблю свой дом, -- говорит Хана.  И это чувствуешь сразу. Мне хорошо в
их доме. Мне хорошо с ними.
   И часто,  бывая в их доме, я думаю о том, что неистребима в нас не только
принадлежность  к нашему  гонимому  народу,  нельзя  истребить  также  дух и
культуру тех мест,  где мы родились и жили.  Как бы ни плавил нас котел  аб¬
сорбции. Что делать? Такая у нас судьба.
   ...Звонил?  --  спрашиваю я у Ханы осторожно,  боясь причинить боль,  но и
надеясь услышать, что да, звонил.
   Она тихо, отрицательно качает головой. В глазах тоска.
   -- Ничего, -- утешаю я, -- позвонит. У него много работы.
   Она согласна, она сама себя спасает этой мыслью, что у него много работы.
Это прекрасно,  что  у него  много работы,  он  и уехал  за океан  в поисках
работы. Здесь инженеру, даже хорошему специалисту по электронике, устроиться
не так-то просто, а устроишься  --  платят мало. Там, за океаном, тоже не так
уж хорошо с работой,  за которую прилично платят.  Ездил с семьей с места на
место, три месяца вообще был не у дел.  На что жил?  Папа переводил шекели в
доллары, доллары с оказией передавал в Америку.
   А сейчас все нормально.  Много работы. Это хорошо. Но позвонить-то можно.
Это же не то, что писать письма.
   В прошлый раз она сама не выдержала, позвонила.
   -- Ах,  мама,  --  услышала голос Якова, сына,  --  вот хорошо!  А я как раз
собирался завтра звонить вам.
   -- Ну вот,  --  пыталась тогда  шутить Хана.  --  Когда ни  позвоню:  ах,  я
собирался звонить завтра. Всегда -- завтра.
   Вообще  он  не  такой  уж  плохой  сын,   иногда  звонит  и  сам,  всегда
интересуется здоровьем и делами.  Ко дню рождения Абрама прислал подарок.  А
внук,  тот самый подросток с пушком над верхней губою, и вовсе нежен с дедом
и бабушкой -- по телефону. Спрашивает у Ханы:
   -- Плачешь?  -- понимает. И чтоб доставить ей радость, говорит, что хочет к
ней, у нее самая вкусная в мире еда.
   Внук, и в самом деле, с удовольствием проводит здесь каждое лето -- свежий
воздух,  забота,  бабушкины пироги.  Молодые приезжают редко  --  всей семьей
дорого.  А мальчик спокойно позволяет старикам вращаться вокруг его оси. Его
ось -- это ось их вселенной.  Он понимает, что доставляет им радость уже тем,
что он существует да еще приехал. С Абрамом и Ханой он снисходительно нежен,
смотрит на них с любовью, но уже чуть-чуть свысока.
   -- Ах, дед, ну, что ты понимаешь...
   Но  разрешает  ласково  похлопать  себя  по  плечу.  Ему и самому это еще
приятно.
   -- Ездишь к морю? -- как-то спросила я у него. Стояли жаркие, знойные дни.
   -- Когда дед свободен.
   -- А сам? На велосипеде.
   Ответом меня не удостоили, только взглянули.
   -- Как можно?  --  смеясь объяснил  Абрам.  --  Только в машине  и то не  во
всякой.
   -- Любишь Израиль? -- спрашиваю я у внука.
   -- Да,  --  отвечает он сразу же, но без эмоций.  Любить Израиль -- это само
собой разумеется, это его страна, он здесь родился.
   -- Ну вот, закончишь школу, приедешь сюда учиться в университете.
   На меня опять взглянули -- Боже мой, ну, что за наивность!
   -- Кем собираешься стать?
   -- Хочу изучать физику.
   О! Он уже знает, что хочет. А ведь этот мальчик только на год старше, чем
наша Аля.
   -- И будет у тебя много денег? И машина не чета дедовой -- мерседес? -- Хотя
у Абрама машина хорошая, нормальная машина.
   Подросток слегка улыбается:
   -- У меня будет и свой самолет.
   О! А я предлагаю ему -- на велосипеде.
   ...Уже третий месяц,  как внук уехал, сразу же по приезде домой позвонил,
и с тех пор молчат. И жизнь -- сплошное ожидание звонка.
   -- Я все время что-то делаю,  делаю,  я должна все время что-то делать,  --
говорит Хана.  Она всегда в хлопотах,  словно на п