стыми руками. Еще несколько дней назад знакомые покупали
пленку по дешевке -- полтинник за метр. Сегодня она стоила в шесть раз дороже
-- по трояку.
   -- Что делать? -- сказали мы. -- Бери. Завтра запросят еще больше.
   За работу взялись  всей семьей.  Разбились на  бригады.  Женщины работали
вместе.  Длиннющий рулон раскатали  на каменном полу,  вдвоем  опустились на
колени -- отмерить, отрезать.
   -- У тебя длиннее.
   -- Нет, у тебя.
   Острота ситуации вышибла из нас понятие об эффекте перспективы.
   -- О чем ты говоришь? У меня прекрасный глазомер! Первый отрезок получился
отнюдь не прямоугольным.
   -- Ничего, подклеим. -- Пленки все-таки купили с запасом.
   Готовый отрезок скатываем в рулон и пытаемся приладить к дверному косяку.
   -- Аля, смотри, где выше.
   -- Левый край надо  опустить.  --  Не может быть.  На,  подержи,  а я  сама
посмотрю.
   Наоборот, правый. Нет, нет, не так много. Теперь подними.
   Приклеиваем верхний край пленки и отпускаем рулон  Пленка,  разматываясь,
стремительно спадает вниз. О, ужас! Нижний правый угол проема открыт.
   Подходит Володя.  Он уже успел  оклеить два окна и,  понятно,  не доволен
нашей работой. Досадливо отстраняет женщин от стратегического объекта.
   -- Идите на кухню.  Там маленькие окошки. Потом и женщины научились делать
эту работу хорошо и быстро.  Мы успевали надеть противогазы и заклеить двери
в короткий миг между ревом сирени и свистом снаряда -- пока снаряд летел.
   Ультиматум не подействовал.  Саддаму хотелось  поразмяться.  Американские
летчики предоставили ему эту возможность.  Американские бомбы обрушились  на
Ирак.  В ответ  на  Израиль  полетели  иракские скады.  Но,  Боже,  это были
снаряды,  сделанные в стране,  где мы родились, жили, работали.  Мы стреляли
сами по себе.
   -- Нам возвращается наш подоходный налог, -- горько шутили олимы.
   Подоходный налог, который регулярно вычитали из нашей зарплаты, казалось,
бесследно исчезал в безразмерной глотке военного бюджета.  Теперь он зримо и
весомо нам возвращался.
   Мы ложились спать,  не раздеваясь,  в советских спортивных костюмах.  Это
спасало и от  холода.  По зову  первой сирены  мы вскочили  в наше  убежище,
натянули противогазы, говорили друг другу:
   -- Проверь, проверь Работает?
   Ах,  какие мы были красивые в этих масках, а Аля еще и в заячьей шапке, в
которой  муж  уезжал  из  холодной  декабрьской  Москвы.  Мы не разрешали ей
снимать эту шапку: вдруг обрушится стена, все же удар будет меньшим.
   Володя сел на стул и взял на колени Алю. Позже он признался:
   -- Я никогда не смогу забыть,  как она дрожала.  Самым страшным был первый
свист снаряда и грохот первого взрыва Казалось -- снаряд упал рядом.  Потом --
ничего, мы немного привыкли.
   Первые две или  три тревожные ночи  мы ютились на  трех квадратных метрах
прихожей.  В  нашем  распоряжении  был  телефон,  кухня  с  холодильником  и
свежевскипяченной  водой  в  китайском  термосе,  туалет.   Перед  тем,  как
перекрыть вход  в комнату,  мы  включали старенький  ципорин телевизор  и на
отдалении вслушивались в непонятные  ивритские слова,  ожидая  отбоя.  Долго
сидеть на колченогих стульях было неудобно да и холодно, хотя со второй ночи
мы успевали прихватить с собой пледы.
   -- Кто его знает, -- сказал Володя, -- сколько это еще продлится. Не похоже,
что война закончится завтра.
   Сколько еще нам придется вот так бескомфортно коротать ночи?  Надо что-то
придумать.  На то у нас есть мыслящие мужчины. Они вынесли решение расширить
зону обитания на одну комнату.  Володя опять поехал за пленкой.  Она  стоила
уже три  с полтиной  за метр.  А клейкая  лента продавалась  по цене  грамма
золотого лома  --  шесть  пятьдесят рулончик.  Ленты  нам требовалось  много:
каждый вечер мы заклеивали,  а каждое утро отклеивали входные двери.  Черт с
ним, война требует жертв. Мы уже не считали потери.
   Сначала поселились в комнате Ирины,  как в солдатской  казарме.  Четверым
нашлось место для ожидания сигнала тревоги в горизонтальном положении.  А  я
не ложилась  --  не могла.  Сидела  в большом,  старом,  но довольно  удобном
кресле,  укутавшись в плед, и слушала голос эфира.  У нас уже был старенький
приемник, он был настроен на волну, где могла прозвучать сирена.  Я боялась,
что спящие, мы не услышим сигнала тревоги.
   -- Что за глупости,  --  говорила Ирина.  Ложись спать.  Ты же  видишь,  мы
просыпаемся моментально.
   Ко всему  привыкаешь,  даже к тревоге.  Если  спать,  то только  в  своей
постели, в постели, которая сейчас -- моя. Мы оклеиваем все проемы и на нашей
с мужем территории.  Теперь  "загерметизированной комнатой"  стала вся  наша
нелепая неустроенная съемная квартира. До такого, наверное, еще не додумался
никто.
   -- Дай нам время, -- сказал муж, -- мы загерметизируем весь город.
   Иногда  по  вечерам  мы  выходили  из дома:  прогуляться,  пока не завыла
сирена.  Город  был  пуст.  Днем  люди  еще  ходили по делам,  на работу,  в
магазины, а с наступлением сумерек заклеивались дома, и было дико и тревожно
на пустынных улицах.
   А потом прозвучал последний отбой, мы содрали пленку с дверей и окон. Она
с треском отрывалась вместе с белой блестящей краской.  Нам было  наплевать.
Мы распахнули все настежь, вымыли до блеска стекла и вдохнули свежий воздух.
   Наступил Пурим,  самый  веселый и шумный  праздник в  Израиле.  Праздник,
когда в непьющем Израиле не только можно, но и нужно пить спиртное.
   ...Странное  течение  мыслей.  Я писала  о трудных  наших  буднях и вдруг
рассказала,  как мы пережили Бурю в пустыне.  Но может,  как раз и  нет,  не
странно. То был короткий  --  в месяц с небольшим  --  миг напряжения. А жизнь
продолжается, и напряжение не спадает.
        "III"
   -- Слушай, -- сказала я, -- я хочу узнать эту страну.
   -- Я тоже, -- услышала в ответ.
   Но как же ее узнать? Успеем ли мы съесть пуд соли? Нам осталось не так-то
много. Надо приезжать молодыми.
   Никто не знает, сколько ему осталось. Всякий пуд начинается со щепотки.
   На той земле,  где  мы родились и которую  оставили,  чтобы обрести  свою
исконную родину,  на той земле мы любили ходить  пешком.  Пешком  --  лесными
тропами,  вдоль рек,  напрямик через степь (Господи, какие запахи в степи!).
Любили ходить в горы. С палаткой и тяжелым рюкзаком за плечами.
   Мы еще не знали да и сейчас не знаем,  можно ли ходить по Израилю пешком,
учитывая интифаду.  Но неистребимое это желание  --  узнавать окружающую тебя
землю лицом к лицу, наощупь, а не из окна автобуса -- погнало нас сразу же по
соседним городкам.
   Городки были  славные,  ухоженные,  более ухоженные,  чем  наш,  плоские,
прилегающие к морю, а наш -- в стороне от моря и взбирается в гору, равнинный
только при въезде, у главной магистрали. Соседние городки были больше похожи
на европейские:  пошире улицы, среди улиц разбиты газоны, старых обшарпанных
домов меньше, чем у нас. Мы иногда спрашивали себя: может, надо перебраться?
Какая разница, где платить за съемную квартиру? Но никуда мы не перебрались,
пообвыкли и даже  стали считать,  что  наше  --  лучше всех.  В  самом  деле,
гористый рельеф и обилие неухоженной зелени делают наш городок экзотичнее.
   A потом мы  задумали пойти  пешком в Хайфу.  Это  был  единственный  раз,
больше на такое  безрассудство мы никогда  не решались.  Но тогда,  в  самое
первое время нашей жизни в стране,  жажда узнавать и жажда ходить были очень
сильны,  а страхи,  вскормленные потом радио,  прессой и разговорами, еще не
овладели нами. Мы решили идти пешком в Хайфу и выбрали для этого шаббат.
   Была зима,  но день выдался жаркий,  очень жаркий.  Эта зима вообще  была
необычно теплой ц сухой.  Путешествие было долгим и безрадостным.  Мы шли по
безлюдной  дороге.  Мимо,  несмотря  на  шаббат,  неслись  и неслись машины,
обдавая нас перегаром и пылью.  И в том,  как они проносились, нам слышалось
высокомерное презрение к бредущим по дороге пешим людям.  Мы знали уже,  что
говорят старожилы:
   -- Пешеходы на дороге -- это русские.
   И только  однажды  пожилой  мужчина,  притормозив  около  нас  свое авто,
пригласил нас сесть и сказал, когда мы разговорились:
   -- Не русские, а из России. Но -- евреи!
   Мы шли не в дальнюю лавку  за чуть-чуть более дешевым мясом,  хотя и  это
приходилось делать.  Мы шли пешком, чтобы лучше увидеть страну, но все равно
па нас смотрели свысока,  а может быть,  это только казалось,  скорее всего,
казалось,  скорее всего,  никому в машинах не было до нас дела.  Но мы  ведь
знали,  что  многие  израильтяне  относятся  к  олимам  высокомерно,  и  это
высокомерие мы слышали даже в шуршаньи шин.
   Дорога была безлюдной.  Одинокий  старый араб попался  нам навстречу.  Он
приветствовал нас незнакомым жестом, похоже, как своих.  Тогда я поняла, что
надо  снять  белую  косынку,  которой  прикрыла от солнца голову.  Возможно,
косынка была похожа на головные уборы мусульманок и ввела его в заблуждение.
   Из-за поворота показалась парочка,  совсем молодые.  Неужели тоже пешком?
Но нет,  подняли руку  --  проголосовали, впорхнули в машину.  Да еще попался
велосипедист, остановили, разговорились, оказалось, тоже олим. Раньше, как и
мы, ходил пешком, даже в Акко -- ого, далековато! А теперь обзавелся железным
конем  --  выручает.  Он попрощался и поехал  вперед,  но быстрее свернул  за
забор,  где  были  сложены  какие-то  плиты.   Наверное,  что-то  искал  для
хозяйства.
   А мы пошли дальше.  Пекло солнце.  От  солнца были некуда  деться.  Порой
вдоль дороги попадались деревья,  но подойти к ним было почти невозможно из-
за камней и мусора,  а сами деревья были запылены и унылы.  Мы искали какой-
нибудь отрады для глаз, но было грустно.
   Потом, позже, паша новая знакомая, старожилка Израиля, сказала мне:
   -- Меня волнует каждый пейзаж, каждый уголок в Израиле.
   Каждый  уголок  земли  этой  вызывает  у нее  волнение...  Как-то  с этой
знакомой мы  впервые ехали  по Галилее.  Расстилающиеся  вдали анфилады гор,
зеленых  и каменисто-серых,  это  может  быть,  не  так экзотично,  как горы
пышного Кавказа,  но  почему-то именно  они,  эти сливающееся  с небом  горы
Израиля заворожили меня,  и ком подступил к горлу, словно и во мне заговорил
голос моих предков.
   Но в тот раз  мне было только грустно.  По  обе стороны дороги все  время
попадались  пакеты  с отбросами,  мусор.  Немалую  часть  пути  мы  шли мимо
гигантской свалки. Она расстилалась слева от дороги сколько видел глаз.
   Я не  могла  понять,  как  такое  может  существовать.  Как к этому можно
привыкнуть и относиться спокойно?  Как люди до  сих пор не вышли из домов  с
лопатами,  метлами,  носилками, тачками и не навели порядок, тот самый поря¬
док, который у всех здесь постоянно на языке -- беседер?
   Но пет,  они проносились  в лимузинах,  очень дорогих,  просто  дорогих и
подешевле,  прибавляли свои пакеты с отбросами  к тем,  что уже валялись  на
дороге: выкидывали их из окон машин. Машина была их владением. "Частное вла¬
дение"  --  эти  слова  мы  часто  слышим  здесь.  За окнами машины  --  не их
собственность, как и за окнами квартир.
   Потом мы увидели, как бросают из окон домов  --  во двор и на тротуар. Как
на улице летит сверток -- в зеленые кусты у чужого двора.  Может, и я научусь
бросать наземь кожуру мандарина,  а не нести ее в руке,  пока не найду  ящик
для мусора,  а иногда и класть в сумку, чтобы выбросить дома.  Или для этого
нужна другая ментальность?
   Мы бывали в домах тех,  кто  бросал на улицах пакеты с  отходами.  Чисто,
очень чисто  --  в домах.  Значит,  за  пределами частных  владений можно  не
заботиться о порядке? Или это не наша земля?
   Как-то мне сказала другая моя знакомая,  тоже старожилка,  приехавшая  из
Европы:
   -- Там нам говорили: "Грязные евреи". Мне было так обидно. Почему?  Почему
мне говорят,  что мы грязные,  если  я так люблю чистоту?  А тут,  теперь  я
думаю, что может быть, они и правы...
   ...Но это все было уже потом. Эти мысли, эти раздумья -- потом. А тогда мы
шли под жарким солнцем.  Впереди была Хайфа. Она карабкалась вверх, в гору и
издали виделась прекрасной  и романтичной,  словно из  вечности,  из глубины
мироздания тянулась ввысь.
   Мы  уже  немного  знали  город,  бывали  в разных службах,  которые пасут
олимов,  но  приезжали  мы  сюда  на  автобусе  и сразу попадали в деловой и
торговый центр.  Сейчас  мы подошли  к Хайфе  со стороны  шоссе,  ведущего в
город,  но не стали подниматься вверх к центру,  а свернули направо,  огибая
подножье горы, к тому району, где живут наши друзья.
   Это тоже  был долгий  и печальный  кусок пути.  Спустя  время мы  увидели
другую Хайфу  с ее  дивным Кармелем,  но  в тот  раз слева  от нас  тянулись
кварталы разрушенных и полуразрушенных домов. Я видела пустые глазницы окон.
Наверное, здесь когда-то жили арабы, а теперь никто не живет, и никому здесь
селиться нельзя, потому что эти развалины имеют владельцев. Или что-то вроде
того.  Разбираться в этом тяжело и грустно.  И мне пока не хочется. Я просто
не  могу  понять  и приемлеть,  что  в маленьком  Израиле может существовать
разрушенный, мертвый, как у Уэльса, город.
   Возможно,  когда-нибудь я пойму,  почему это так,  и даже смогу объяснить
это тем,  кто приедет вслед за нами.  Но тогда я смотрела на  расстилающуюся
передо мной панораму и мне было жутко.
   Раньше я это видела только в кино. Горы ярких плодов на деревянных лотках
длинными рядами  разрезали вдоль  и поперек  сравнительно небольшую площадку
нашего  городского  рынка.  Даже  старые  знакомцы  --  яблоки  и апельсины --
выглядят здесь наряднее  и ярче.  Каждое это  чудо природы хочется  взять и,
прежде чем положить в сумку, подержать в руках.  Кажется, будто прикасаешься
к влитым в него энергии солнца и сокам земли.
   Но это поначалу.  Потом все становится до обидного простым.  Эту  энергию
продают, ты -- покупаешь.
   -- Пожалуйста, госпожа, -- дюжий смуглолицый молодец протягивает мне пустой
нейлоновый пакет.  Пожалуйста. Берите. Выбирайте, что вам нравится. Для него
это -- не чудо природы, для него это -- деньги. Живые, звенящие, шуршащие.
   Правда,  позже я поняла,  что среди тех,  кто предлагает мне эту  желтую,
оранжевую, красную сладкую и сочную энергию солнца, тоже есть поэты. Мужчина
лет тридцати, он торгует всегда на одном и том же прилавке, кудрявый, словно
цыган,  и быстрый, как юноша, с лицом улыбчивым и довольно красивым, кричит,
подбрасывая в руках округлые краснобокие помидоры:
   -- Си-и-имфония-я! Всего  три шекеля!  Только  сегодня  --  три шекеля!  Не
помидоры -- симфония-я!
   Когда я уже могла объясняться на иврите настолько,  что решалась вступать
в беседу на рынке, я спросила у этого веселого жонглера:
   -- Почему "симфония"?
   -- Помидоры прекрасны, как музыка,  --  ответил он.  А музыку, я поняла, он
слушает по телевизору. И нравится ему слушать симфонический оркестр.
   Правда, веселость любителя симфонической музыки исчезала, лишь кто-нибудь
из олимов пытался предложить ему за помидоры не три, а два с полтиной.
   -- Иди домой,  --  резко кричал он. -- Завтра. Я машинально, завороженно, не
выбирая,  кладу в сумку плоды.  Рядом со мной бывалый покупатель,  наверное,
сабра,  привычно  перекидывает  красно-оранжевые  шары,  метко выхватывая из
холма плодов лучший, и отправляет его в свою сумку.  Дюжий молодец глядит на
него уважительно  и терпеливо,  меня  же окидывает  понимающим взглядом.  Он
знает,  что у старожила денег побольше моего, но он не заплатит ему ни агоры
лишней, как и он сам не отдаст ни на агору дешевле.  А я новичок.  Он знает,
что денег у меня мало, но я заплачу ему столько, сколько он скажет.
   Вынимаю из кошелька  маленькие звенящие монетки-шекели  и, в самом  деле,
отсчитываю ему столько, сколько он сказал. Потом я соображаю, что можно было
купить дешевле.  А спустя время я научусь,  услышав цену,  говорить "нет"  и
отходить, не торгуясь, но и не покупая.
   Разноцветье и разноголосье рынка сливается в один непрерывный вибрирующий
рев: "Ше-е-ке-е-ель!"
   -- Ше-екель! -- орет, не умолкая, мальчишка лет одиннадцати. -- Ше-екель!
   У мальчишки громкий голос бывалого торговца восточного  базара,  смоляные
волосы и черные-черные глаза.  Лицо у него смуглое,  наверное,  естественный
цвет стал еще более темным  --  мальчишка всегда под солнцем.  Я вижу его  на
базаре всякий  раз,  когда прихожу,  кажется,  он  неотъемлемая часть  этого
пестрого шумного скопища. Откуда его предки?  Из Марокко?  Из Грузии? Почему
он не ходит в школу и здесь проходит свои жизненные университеты?
   Он не только орет,  зазывая покупателей, но и весь в движении, непрерывно
работает,  поднося ящики  и подсыпая  в лотки  зеленые,  оранжевые,  красные
плоды, равняя плоды в лотках, чтобы выглядели красиво.  Он научился уже быть
ловким хозяином  и, глядя  глаза в глаза,  уговорит  кого хочешь  взять гору
каких-то овощей задешево -- их сегодня уже не продать,  а везти обратно такую
малость нет смысла, себе дороже.  Мальчишка проворно ссыпает с лотка в пакет
весь остаток -- плохое, хорошее -- и сует мне в руки:
   -- Пять  шекель,  --  коротко,  уже  не  нараспев  произносит он на ломаном
русском  и,  получив  деньги,  мгновенно  отворачивается,  я его  больше  не
интересую.
   А я тяну к себе домой эту тяжесть, которая -- о, Господи, сколько же здесь
килограммов?  -- в таком количестве мне не нужна, но я знаю, что завтра почти
столько, сколько я заплатила за все, придется выложить за килограмм.
   Из  мальчишки  вырастет  достойная  смена  дюжим  молодцам  и седобородым
старцам,  хозяйски стоящим за прилавками и привычно бросающим па чаши  весов
пакеты с плодами.  Время от времени то один из них,  то другой вплетает свой
голос в общий базарный гул:
   -- Ше-е-еке-ель!
   Это слово выкрикивают тучные мужчины с лицами-масками, выкрикивают весомо
и зычно,  сразу видно  --  хозяева.  Кричат и мужчины, что работают у хозяев,
грузят,  привозят,  подают,  помогают продать.  Это не их добро,  но эти еще
хуже, они, как сторожевые псы, я обхожу их, мне кажется, они вот-вот укусят.
Они выкрикивают "шекель" хрипло и гнусаво, словно роботы.
   -- Шекель,  шекель?  --  тускло и устало твердит немолодая женщина, сидя на
стуле возле прилавка.  Ее муж,  старый еврей из Грузии,  торгует яблоками, а
она зачем-то каждый день тащится с ним на базар.  Может быть, сторожить. Она
устало твердит свое "шекель",  на это вряд ли кто-нибудь обращает  внимание,
но она -- при деле.
   Вообще, по-моему, крики как вид приманки, отнюдь не действенны. Шекельный
призыв достигает своей цели лишь тогда, когда оповещается, что цена снижена,
когда называется цена,  меньшая,  чем общерыночная.  Тогда толпа покупателей
устремляется к желанному  прилавку,  и множество  рук через  головы и  плечи
тянется к увядающим уцененным плодам. Это не только олимы, это и  --  местная
беднота.
   Я слушаю этот гул,  смотрю на пестрое великолепие базара и чувствую,  как
сердце сжимает жесткая холодная рука.  Это  --  все мои братья?  Мы стоим  по
разные стороны прилавка и вряд ли когда-нибудь сможем понять друг друга.  Не
потому, что они продают, а я покупаю. В конце концов, продавать -- это просто
работа.  И не потому, что у них много денег, а у меня их нет совсем. Но ведь
будут же.  Пусть не столько,  сколько  у них,  но достаточно на  нормальную,
достойную человека жизнь  --  я заработаю. Но я знаю, мы и тогда будем стоять
по разные стороны прилавка.
   Я устаю от рева.  Чем больше орут, тем мне нестерпимее. Скорее бы купить,
что нужно, и бежать. Бежать.
        "* * *"
   Ципорина квартира была в тихом районе.  По утрам меня будили птицы  --  за
этот рай,  наверное,  и надо  было платить.  Когда  я ложилась  спать,  меня
убаюкивал сверчок,  он поселился  непонятно где  --  в этом  каменно-бетонном
склепе.  Я привыкла к нему,  и если вдруг его трель пропадала,  я лежала без
сна и вслуши