ета после школы пошла к гостинице, может, она так уже не в первый раз
ходила, но она говорила, что в первый, и ей,  конечно, поверили. Ну конечно,
она пошла  не в школьной  форме, она  переоделась в  кофточку с блестками  и
черную короткую юбку, накрасила  губы и глаза  и  встала у входа,  как будто
кого-то  ждала. Швейцар ее  спрашивал, кого  она ждет, и что она делает, она
сказала, что ждет  маму, что ее  мама здесь работает.  А потом  подошли  два
немца,  один  постарше,  а  второй совсем  молодой. Ей понравился  тот,  что
постарше, и она заговорила с ним по-немецки. Он отвечал ей благосклонно, они
познакомились,  и он пригласил ее в номер.  Но когда она с  немцем входила в
гостиницу, ее задержал мужик в штатском и попросил предъявить документы. Это
швейцар, конечно, капнул.  Она стала  рыдать, немец быстро смотался, а Свету
доставили в отделение милиции, где стали выяснять ее личность.
     В школе целую неделю продолжались ужасные разборки.
     На  комсомольском  собрании Свету  убрали из комсоргов, а на  ее  место
выбрали другую  девочку. Потом Свету и  вовсе  забрали из школы. Гриша  тоже
знал  обо всем  этом,  но ничего особенного не говорил, а все молчал. У него
вообще была теория, что говорить надо как можно меньше, потому что, когда ты
говоришь, даже о погоде, ты все равно даешь про себя какую-то информацию.
     Почти все школьные полруги Маруси вышли замуж за иностранцев. Маруся же
какое-то  время   жила  с  Костей,  потом,  после  того,  как   он  попал  в
психбольницу, она его бросила  и жила  одна. Почти все мужики вызывали у нее
отвращение, и она общалась, в основном, с Павликом.
     Подруга Маруси  Степанова рассказывала  ей:  "Ты не знаешь, что  значит
трахаться по  дружбе! Бывает,  ночью сидишь за бутылочкой, разговариваешь, и
ему на  тебя  наплевать,  и тебе на него тоже, и вдруг трахнешься. Просто по
дружбе. Нет, тебе этого не понять."
     Степанова  вышла замуж за немца. На ее  свадьбе был  один француз, друг
степановского мужа. Он ничего не пил, только воду, и все  говорили,  что  он
бывший  алкоголик. Над ним все хохотали, а кто-то предложил налить  ему воды
из унитаза. Француз по-русски не понимал  ни слова.  Подруга Степановой Лара
сразу  же уселась  ему  на колени.  Лара была наряжена  в  балетную пачку  и
прозрачную черную  блузку.  У француза был довольный  вид, и  он победоносно
оглядывался  по сторонам, словно приглашая всех разделить его триумф. На его
лице словно  было написано: "Да,  мы, французы,  настоящие  мужчины!"  Рядом
сидела еще одна подруга  Степановой,  Наташа, и с завистью смотрела на Лару.
Казалось,  она ждала,  когда  Лара хоть на минутку сойдет с  колен француза,
хоть в туалет, но Лара и не думала  ухолить. Она сидела прочно. Позже Маруся
узнала, что Лара вышла за него замуж и уехала в Париж, а там с ним развелась
и теперь живет с миллионером, и у нее много машин и разных вилл.
     Была еще одна подруга, Ира, она тоже нашла себе француза, но ей француз
попался  какой-то  ненормальный. Он  был совершенно плюгавый,  слабоумный  и
постоянно  нес всякую чушь. Он говорил: "Vous, les russes, vous, allez, avec
les drapeaux rouges dans les rues" и так далее.
     Маруся купила  в подарок  на  свадьбу Ларе  и Ире деревянные  расписные
ложки,  и принесла  их, а там был только  этот  ненормальный француз, больше
никого. Он быстро-быстро,  с обезьяньей ловкостью перебрал все ложки, выбрал
себе те, что получше, завернул их в  бумажку и убрал в чемодан. Потом сел и,
как ни в чем не бывало, стал насвистывать "Марсельезу".
     Ира уехала с  ним во Францию,  но он там  оказался наркоманом, и она от
него  ушла. Что с  ней  стало  потом,  Маруся не  знала.  Говорили,  что она
торговала сигаретами в русском ресторане на площади  Этуаль, что  в переводе
значит "Звезды".
     "Vous allez avec les drapeaux rouges dans les rues..."

     ***

     "Какая сегодня хорошая  погода!  Солнце светит и небо синее! Я вышел из
квартиры и наткнулся на привычную  надпись  на стенке "Пива и баб!" Она была
здесь  всегда. Потом  я  поскакал  вниз.  Во дворе  на  скамейке сидели  три
старухи. "Здравствуйте!" - сказал я им. "Здравствуй, здравствуй!" - ответили
они. Я был в хорошем настроении.  Мне еще надо было зайти в овощной магазин.
В два  часа ко  мне собирался прийти  мой  новый знакомый Вольфганг. Я хотел
купить зеленый салат и  огурец. Я  так долго  выбирал огурец, что продавщица
стала  орать.  Но  я сказал: "Спокойней, пожалуйста, за свои  деньги  я имею
право выбрать тот огурец, который мне  нравится". Наконец я нашел подходящий
огурец, не  очень  крупный  и твердый.  Салат  выбрать мне не дали, пришлось
взять, какой  был.  Конечно,  в Западном Берлине  я покупал овощи совершенно
другие: чистые,  крупные и  упакованные в отдельные  мешочки. Но все  равно,
этот магазин мне  настроения не испортил. Я  купил  еще  сметаны и пошел  на
рынок. Там я купил зелени и немного пококетничал с грузином. Грузин шутил, а
я смеялся. Но цену  за помидоры  он  все равно  не сбавил.  Тогда я  не стал
дальше с ним разговаривать,  пошел туда,  где мясо, купил  целого  кролика и
отправился домой. Дома меня утке ждал  Игорек,  он работал поваром в кафе  и
был моим другом. Одно  время, когда он жил у меня, он  подавал мне по  утрам
кофе в постель. Он просто божественно готовит. Стол он накрыл очень красиво,
нарезал огурец в форме цветочков и пошел тушить кролика. А я стал одеваться,
краситься и  причесываться. Ровно в  два  часа раздался звонок.  Это  пришел
Вольфганг.  Мы  поцеловались.  По-русски  он не  говорит,  и мы  объяснялись
жестами.  Но нам и  не нужно говорить, достаточно взглядов. Потом пришла моя
мама,  я хотел  познакомить ее  с  Вольфгангом,  чтобы  он  тоже ей  прислал
приглашение  в Мюнхен.  Мама  была  просто как  королева, в черном пиджаке и
белой  юбке, в  ушах черные клипсы, волосы она  уложила очень  красиво.  Она
выглядела очень аристократически. Вольфганг  поцеловал ей руку. Тут появился
Игорек.  Он принес  на большом блюде  кролика, украшенного зеленью. Я громко
сказал: "Просто прелесть!  Надо  же, скобарь, а так все вкусно  приготовил!"
Вольфганг вежливо  улыбнулся,  но  все равно  ничего  не  понял,  а моя мама
засмеялась. Чтобы  Игорек не обижался, я его пригласил к  столу.  А то еще в
следующий раз не придет.
     Ах как  я  устала - это я о себе так  иногда говорю, в женском роде. Ко
мне заходил Колобок. Мне нужно было с ним серьезно поговорить. Я слышал, что
он втихаря отбивает у меня Кшиштофа. Ах он сволочь, педераст проклятый! Ведь
это я сам  их познакомил,  своими  руками! Кто бы мог подумать, что у такого
урода, как Колобок, могут быть какие-то  шансы! Без меня он вечно сидел бы в
говне  вместе  со  своей мамой! Я  его сделал человеком! И  что  же получил?
Теперь  он отбивает у меня моего лучшего друга!  Ну, я все же думаю, это  он
Кшиштофу не очень-то нужен  - уж больно  Колобок  страшный, лысый, прыщавый,
глаза  какие-то красные, зубы  желтые. Но все же нужно его отвадить, нужно с
ним  разобраться. Ах, сука! - я помню,  как он своей ногой о Кшиштофа  терся
под  столом! А  потом его по руке гладил! Я  тогда  так  ужасно  нажрался  и
вырубился!  А вдруг  у них  что-то  было, и Кшиштоф меня  бросит?  Нет,  эту
паскуду  надо проучить! Как только он пришел, я ему сразу сказал: "Что ж это
ты,  сука, так себя непорядочно ведешь? Где ж это в приличных домах ты видел
такое  поведение? Или  ты в приличных домах никогда  не  был,  в первый  раз
пустили?  А  может, ты  считаешь,  что  так и  надо?  Что,  с  друзьями  так
поступают?"  А  он  говорит:  "Я  вообще не понимаю.  Павлик,  чего  ты  так
расстраиваешься. Я не знаю, в чем дело, объясни, пожалуйста."
     "Ты дурочку не  валяй, - говорю я, - ты  зачем к  Кшиштофу клеился?  Ты
что, не  знаешь, что он мой?" А он говорит: "Это просто я тогда по пьянке, а
потом между нами ничего не  было". Тут я подумал, что  это ужасно,  они ведь
могут меня обманывать,  а я  ничего не могу сделать, я  даже не буду  знать,
встречаются они  или нет.  Вот так и  надейся на  друзей!  А Кшиштоф мне так
нравится,  он  такой  красавец!  Но   я  не  стал  показывать  Колобку,  что
расстроился. Я все равно сам по его поведению обо всем  догадаюсь. Я не стал
его отталкивать.  Зачем мне нужно это надиралово? В конце  концов,  я  таких
Кшиштофов еще  десять штук найду с  моей внешностью. Им цена пятачок пучок в
базарный день.
     Марусик мне что-то совсем не звонит. Очень гордая стала. Но она мне  не
особо и нужна, со старухой я больше не переписываюсь. Мне теперь французский
ни к  чему,  я решил  устроиться в Берлине. Мне  нашли  одну девицу,  у  нее
палатка  был русский немец, и его фамилия была Шуман. Но он потом развелся с
ее мамашей, и даже в паспорте себе  национальность написал "русский", потому
что тогда русских немцев  преследовали. Хорошо  хоть фамилию не стал менять,
может, решил, что  за еврея сойдет,  хотя  неизвестно,  кем лучше было тогда
быть. А эта девица оказалась не такая дура, и когда стала  получать паспорт,
то записала себе национальность "немка".  И я договорился, что мы сочетаемся
с ней  фиктивным  браком,  причем ей это  нужно,  чтобы отсюда выехать, я ей
устраиваю  приглашение. А  я  беру  ее  фамилию и  становлюсь  "Шуман  Павел
Владимирович,  немец". Тогда есть надежда, что там  дадут квартиру, ведь это
самое главное, если там иметь  жилплощадь, то  больше ничего и  не надо. А с
этой  девицей мы  заключили соглашение, что,  как только  попадем  в Берлин,
сразу же расстаемся, а то еще прицепится и придется с ней  возиться, она еще
слишком  молодая, ей  всего восемнадцать лет.  Да к  тому  же у  нее  мамаша
совершенно безумная, кажется,  решила,  что  я  на  ее  дочке  по-настоящему
женился, и что у нас любовь. Мамаша меня больше всего пугает.
     Я тут продавал автоответчик. Нашли  мне покупателя,  какого-то торгаша.
Он приперся ко мне, жирный, рожа  лоснится, волосы сальные, зато в фирменном
джинсовом костюме и кожаном пальто. А у меня как раз сидел Колобок и смотрел
телевизор. Этот придурок стал торговаться. А я ему  говорю: "Я цену сбавлять
не буду ни на рубль, у меня, кроме вас, тысяча покупателей найдется." Он сел
и сидит, думает, аж побагровел весь.  Как-то  он интересно  покраснел - щеки
красные,  нос  тоже,  и брови красные, а лоб белый. Я даже подумал, что  ему
плохо.  А  по телевизору  какая-то музыка  играет, симфонический оркестр.  Я
смотрю, а  Колобок, который  сидел тихо,  вдруг  стал  руками размахивать. Я
удивился  и говорю:  "Сережа, что это  с  тобой?" Я даже  вспомнил, что  его
Сережей зовут.  А он  мне:  "Ах, это Бах, я обожаю Баха!" Тогда я говорю ему
строгим голосом: "Сережа,  успокойся  пожалуйста,  ты же видишь,  что  мы не
одни, что о тебе человек может подумать?" Я сам подумал, что он окончательно
спятил со своим Бахом.  А этот торгаш, по-моему, даже  испугался, быстренько
деньги заплатил, забрал аппарат и ушел. Даже удачно получилось."


        "x x x"

     Отцу Маруси становилось все  хуже. Он уже не  мог встать  с  постели. В
комнате  пахло  лекарствами,  на столике  в  ряд стояли  разные  бутылочки и
коробочки. Раньше  он терпел боль и не стонал, а недавно Маруся увидела, как
он сидит на кровати, обхватив голову руками. "Что ж это такое,  - сказал он,
- надо же  что-то делать." Ему  начали колоть  морфий. Врач  в  поликлинике,
когда Маруся пришла за рецептами, сказала медсестре: "А, там-то? Там недолго
осталось, не думай!" Маруся и сама видела,  что отцу очень плохо. Он дышал с
трудом, его  мучил кашель, он уже не мог читать, потому что книга падала,  и
руки  дрожали;  даже  когда он курил, надо  было сидеть рядом, сигарета  все
время выпадала из рук, и он не мог ее найти. Он уже  не мог подняться даже в
туалет, и ему приносили баночку. Однажды, когда никого не было в комнате, он
встал, упал и разбил себе лоб об  косяк. Всего за неделю волосы у него стали
совсем  белые,  и он как-то весь высох. Как только кончалось действие укола,
опять  начинался ужасный  кашель. Он ничего  не ел.  Только все время курил,
врачи сказали -  пусть  курит, от этого ему даже легче. Иногда,  правда, ему
хотелось  чего-нибудь съесть, и марусин брат Гриша  ездил по городу  и искал
пиво и шашлыки, или черную икру. Отец  съедал маленький кусочек, остальное с
жадностью  доедал  Гриша.  Гриша как будто  не понимал, что  происходит.  Он
казался окутанным толстым  слоем каучука, и там, под  этим  слоем, у  него в
голове копошились какие-то  мысли. Он вдруг заговаривал  с Марусей и начинал
излагать  ей свою  теорию про евреев, которые  захватили власть  и  прячутся
везде, и поэтому КГБ необходима бдительность. Маруся думала, что, если Гриша
рехнется,  то  это  будет неизлечимо,  потому что  тихое  помешательство  не
поддается  лечению. Он уже  никогда не  выйдет из этого  состояния, а  будет
сидеть на койке, опустив голову и все думать, думать.
     В  день,   когда  в  городе  Жмеринке   умерла   бабушка,  отец  Маруси
почувствовал это. Ночью  он проснулся и попросил пить.  Видно  было, что ему
тоскливо. Это была смертельная тоска,  она приходила ночью, под  утро, когда
еще  не рассвело. "Мама умерла," - сказал отец и заплакал.  Его щеки заросли
седой щетиной.
     А утром, действительно, позвонили и сказали, что ночью бабушка  умерла.
"Вот, - сказала  марусина мама, -  сама умерла и его за собой тащит". Марусе
самой казалось, что между отцом  и бабушкой  существует какая-то мистическая
связь. Эта мысль  вызвала в сознании  Маруси  целую  вереницу гробов. Сперва
Марусин  дедушка, худенький беленький  старичок,  потом марусина  бабушка  -
другая бабушка, мамина - она  лежала в гробу с распухшим  синим бесформенным
лицом,  наверное,  работникам  морга  мало заплатили, и  они  совершенно  не
старались. Потом бабушка из Жмеринки, ее  Маруся, правда, не видела в гробу,
но  очень  хорошо  представляла.  Она  же  видела ее  незадолго  до смерти в
больнице, когда приходила навестить. Бабушка тогда  дала ей кусочек маслица,
завернутый в бумажку, кусочек  сыра и два куска булки. На следующий день она
не проснулась после операции - ей отняли одну ногу.
     Гриша  помогал матери ухаживать за отцом, но  он  очень не любил, чтобы
его  будили  ночью и, если это  случалось, начинал дико ругаться,  вытаращив
глаза.  Он часто начинал орать на отца, когда тот пытался что-то  сказать, а
Гриша  не понимал и  вдруг  разражался  дикой бранью. Но, когда  у отца  был
запор, Гриша выковыривал рукой у него из заднего прохода кал, и это  занятие
ему даже нравилось.  Мать даже хвалила Гришу.  Хотя иногда он начинал ужасно
ругать и ее. Он говорил, что она и отец стучат на него  в КГБ, и поэтому его
карьера не может сдвинуться с мертвой точки.
     Когда пришла Маруся, Гриша вдруг удалился в свою комнату и заперся там.
Маруся стала разговаривать с матерью.
     "Ты знаешь, он совсем уже  сошел с  ума, - говорила мать, - он говорит,
что я доношу  на  него  в КГБ и что я жидовка. Он  говорит, что ты  живешь с
кагэбэшником. и поэтому тебя и взяли на работу."
     Вдруг хлопнула дверь и раздался страшный удар в стенку. Потом в дверном
проеме  показалось толстое бледное  лицо Гриши.  У него  почему-то совсем не
росла борода, а только на подбородке пробивались отдельные  волоски. поэтому
он никогда не брился. Гриша был очень разозлен. Он закричал матери: "Не смей
говорить обо  мне  с этой  сволочью! Не  смей!  Говори о себе что хочешь, но
моего имени  не смей даже упоминать  при  этой сволочи! Она же  жидовка!"  И
Гриша  так  хлопнул  дверью,  что  с потолка  посыпалась  штукатурка.  Потом
хлопнула дверь в Гришиной комнате, и через некоторое время раздалась музыка.
Гриша слушал песню Розенбаума. Мать заплакала.
     "Вот так каждый день. Но, правда, он мне помогает, и в магазин ходит, и
в аптеку. Только ужасно ругается. Я ему предлагала сходить  к психиатру,  но
он  даже и слушать  не хочет. Говорит, что  это  КГБ мне  дало задание его в
сумасшедший дом упрятать."
     Теперь, когда умерла бабушка, ко  всем маминым волнениям прибавился еще
дом в Жмеринке. Ей стало казаться, что  целый дом - это слишком дорогая цена
за то, что соседи два месяца ухаживали за бабушкой.
     "Нет, - говорила мама, - это же не  в какие ворота не лезет! Они совсем
обнаглели,  эти  Козлюки!  Какая  жадность,  какая  непорядочность!  Маруся,
правда, ведь вы договаривались не на целый дом, а только на половину?"
     "Да нет,  мама, я же  точно помню, что на целый, -  Маруся чувствовала,
что мама просто так не отстанет. - Отец ведь сам тебе говорил."
     "Нет, на половину!  Это ты нарочно говоришь, чтобы тебя не заставляли с
этим разбираться! А  я и так от тебя  ничего не жду! Гриша все сделает! Надо
подать в суд! Я уже нашла прекрасного опытного адвоката! А в крайнем случае,
пусть  никому  не  достается! Скажем,  что  мы  хотели  его  отдать  в  фонд
Чернобыля, тогда государство его у них из горла вырвет! Ишь, сволочи!"
     Гриша выглянул из дверей и закивал головой.
     "Гриша им тут звонил. Я  заказывала разговор. Так они орать  стали, что
это непорядочно, что они за  бабушкой ухаживали, простыни меняли,  кашей  ее
кормили, а теперь, выходит, и  дом  не  их? А как это он может  быть их? Они
его,  что, строили? Это отец  строил, и бабушка!  И дедушка! А между прочим,
ухаживать за больной - это  долг совести каждого нормального  человека! Надо
же, какое лицемерие! Какое корыстолюбие!"

     Маруся села в сквере на скамейку и закурила.  Было уже довольно  тепло,
снег  растаял. Рядом  с ней на скамейке  сидела  олигофреническая  девочка с
толстым одутловатым лицом и  блеклыми голубыми глазами. Она протянула Марусе
руку  и радостно  замычала.  На  девочке  было  широкое  ситцевое  платье  и
спортивные  тапочки. В  руках она держала  надкусанный пирожок.  Ее внимание
внезапно переключилось с Маруси на воробья, прыгавшего рядом со скамейкой, и
она попыталась привстать. Воробей улетел. Изо рта девочки текли слюни.
     Маруся  вдруг  подумала,  что Гриша просто не находит применения  своим
силам,   а  его  взгляды  не  такие  уж  сумасшедшие,  вот  например,  члены
патриотических  обществ  говорят  почти  то  же   самое,   но  их  же  никто
сумасшедшими не считает.
     И она решила про  себя,  что надо попытаться познакомить Гришу  с ними.
Может  быть,  это поможет  ему.  Потом она пошла домой и подумала, что  надо
узнать  адрес, где  они собираются, и как-то уговорить Гришу сходить хоть на
одно собрание. Дай Бог, чтобы ему там понравилось.
     Прийдя домой, Маруся стала рыться  в старых газетах. Она никак не могла
найти газету, в которой недавно видела интервью с одним из лидеров какого-то
патриотического общества, там еще была  фотография и контактный  телефон. На
фотографии  толстый,  похожий на  дуче человек во френче,  сидел в окружении
молодых  людей в черной униформе.  Газета,  поместившая  интервью,  судя  по
комментариям  и  ироничной  подписи   под   фотографией,  явно  преследовала
обличительную  цель.  Однако как в  словах, так и в лице  человека во френче
чувствовалась скрытая стихийная сила. Да  и сам его наряд был  необычен.  Во
всяком случае, не так скучно, как привычные пиджаки и галстуки.
     К счастью, газета нашлась. Маруся  набрала  номер телефона.  Ей ответил
приятный баритон: "Пожалуйста  приходите,  будем  очень рады. Сейчас нам как
никогда,  нужна  поддержка."  Маруся  повесила  трубку.  Теперь   оставалось
уговорить Гришу.  Это было самое  трудное, потому что Гриша боялся  ходить в
незнакомые места, опасаясь провокаций.


        "x x x"

     Красное   на   сером   -    дьявольское   сочетание...   "Тот   неяркий
пурпурово-серый..." Все дрожит и качается как в тумане Люди ходят так быстро
их движения  карикатурны  Раз-два раз-два -  вот  они  бегут по своим  делам
озабоченно сгорбившись и  размахивая  ручками Это карлики маленькие тараканы
Все.   внезапно   отодвигается  становится  меньше  ка