ин стояла
и  рассматривала ее и  ее трусы,  а  на них  было желтое пятно,  и она стала
комкать их, пытаясь спрятать. Мальчик же довольно захихикал. Бабушка взяла у
нее трусы и постелила на кресло, на которое Маруся влезла, и бабушка помогла
ей расставить ноги на  подставки. Марусе казалось, что она попала в какой-то
кошмар. В окно была видна улица, яркое солнце  и розовые цветы, а здесь было
ужасно, какой-то потусторонний мир. Мужик в белом халате подошел к Марусе, и
ее что-то  кольнуло  между  ног  "Здоровенький  писюнчик! - сказал мужик.  -
Одевайся!"  - и похлопал Марусю по голому заду. Женщины все стояли и  мрачно
смотрели. Бабушка стала благодарить мужика и пихать  ему деньги. Он спокойно
взял  их рукой  в резиновой перчатке и  положил в карман, откуда уже торчало
много разноцветных бумажек.


        "x x x"

     Грише было очень плохо  в  детском саду, потому что  его там заставляли
есть, а Гриша не хотел, там  все ему казалось  невкусным  и  гадким, а  если
ребенок что-то  оставлял на  тарелке,  две  воспитательницы брали его с двух
сторон за руки, а третья заталкивала в рот все, что он не доел. Гриша не мог
заставить себя проглотить мясо, оно было с жилами и с жиром, но выплюнуть он
боялся, поэтому весь  день держал  это мясо за щеками, и  вытаскивал  только
когда воспитательниц  не было рядом, ему удавалось тогда переложить это мясо
из-за щеки в карман штанишек, а дома он выбрасывал засохшие кусочки во двор.
Но печенье он любил всегда и съедал все.
     Бабушка верила в Бога и  часто ходила  в церковь, и даже  брала с собой
Марусю  и Гришу. Марусе там нравилось, там было красиво, и священник добрый,
но почему-то  бабушка запрещала об этом говорить, как о  чем-то постыдном, и
особенно  не  велела  говорить   маме  и  отцу.  Маруся  все  равно  однажды
проговорилась,  и мама долго  смеялась над бабушкой, она  говорила,  что это
"мракобесие"  и  бабушка  "серая  баба", и что  зачем она  тащит туда детей.
Маруся не  знала, на чьей  она стороне: бабушки  или мамы.  Но ей нравилось,
когда на Пасху бабушка пекла пышные высокие куличи и красила яички,  а потом
уходила рано-рано утром в  церковь, и Маруся просыпалась, и ее не было дома,
а потом она приходила, всегда праздничная, в нарядном платке и давала Марусе
просфорку. Все садились за стол, приходили гости, все ели и пили, и говорили
друг  другу "Христос Воскресе!"  Летом  бабушка приносила  из церкви зеленые
веточки и  втыкала  их  за икону,  а весной  у  них  за  иконой  были первые
вербочки. Марусе они очень нравились, они напоминали ей  цыпляток. У бабушки
было  две иконы: одна Спасителя, а другая Божьей Матери, и перед ними всегда
горела лампадка.
     Мама всячески настраивала Марусю против бабушки, ее раздражало все, что
от нее исходило.  И они вместе с мамой смеялись над бабушкой и над ее Богом.
Маруся  написала письмо  от Бога  бабушкиной подруге и натерла его колбасой,
потому что они с Гришей решили, что тогда та должна поверить, что оно именно
от Бога, из рая, потому что в раю все едят такую вкусную колбасу. Но подруга
не  поверила и  пришла жаловаться  бабушке, и бабушка их ругала. Эта подруга
была очень бедная и жила в каком-то сарае вместе  со своими козами, и ее все
дразнили "Козья матерь", она часто приносила бабушке козье молоко.
     Потом Маруся приехала в Ленинград,  ей нужно  было поступать  в  школу.
Перед школой мама  ненадолго опять сдала ее в детский сад  недалеко от дома.
Там Марусе очень понравились  два мальчика, они были близнецы, и поэтому она
не знала, который из них ей нравится больше, она их даже различала с трудом.
Она  называла  их "братья Григорьевы". Дома у  нее  на  столике  с игрушками
лежала вышитая  дорожка, на ней были котятки, которые сидели  в ботинке. Эти
котятки очень нравились Марусе, она их часто целовала. И вечером,  когда она
приходила из садика домой,  она воображала,  что  эти  котятки и есть братья
Григорьевы, она целовала их и все говорила маме: "Правда, они  хорошенькие?"
"Да, - соглашалась мама, - очень  милые." "Это братья Григорьевы," - сказала
Маруся.  "Какие  еще  Григорьевы?"  -удивилась  мама "Ну у нас в садике есть
братья Григорьевы, - Маруся поцеловала  котеночка, - и  я  их  люблю..." "То
есть как это - люблю?  - возмутилась мама и  как-то по-особенному посмотрела
на Марусю. - Ведь ты же  любишь маму? И папу, да?" "Да, - прошептала Маруся.
Ей почему-то стало стыдно. "И бабушку, и  Гришу? - не отставала  мама. - Как
же ты можешь говорить такое слово по отношению к каким-то Григорьевым? Разве
ты  можешь  их  любить?  Что  они  тебе  такого хорошего  сделали?  Подумай,
Марусенька!"  Маруся  молчала и смотрела в пол. Она никак не могла объяснить
маме  точно,  почему она любит  этих братьев,  а если и не любит, то вообще,
какие чувства к ним испытывает, но она все  же знала достаточно определенно,
что  любит  их. Мама  еще долго смотрела на  Марусю  с подозрением  и качала
головой.


        "x x x"

     Прошло  уже  три  часа,  магнитофон  все  играл.  Гриша  врубил  полную
громкость.  Из динамиков несся хриплый  рев. Гриша расправил  плечи  и важно
ходил по комнате.  Через час  ему нужно  было быть на судне.  Он со  вздохом
выключил  магнитофон  и посмотрел на стенку  На  стене висела записка "Перед
уходом в рейс не забудь выключить свет, выключить везде воду, выключить газ,
телевизор, магнитофон, закрыть все форточки, и окна, включить сигнализацию,"
-  Это написала  ему  мама  ровным аккуратным  почерком.  Гриша  обошел  всю
квартиру,  он  закрыл везде  форточки. В  их бывшей детской  комнате в одной
форточке  стекло  так  и  было  разбито.  Гриша вспомнил, как Маруся однажды
сильно напилась. Она пила спирт  со  своей подругой Степановой. Они отмечали
первый день весны, первое марта.  Спирт они разбавляли водой, потом Маруська
зачем-то пошла в комнату и стала открывать окно.  Она поскользнулась и рукой
разбила  форточку. Она  сильно  порезалась, перерезала  на  пальце  какую-то
артерию, кровь  прямо  хлестала.  Все вокруг было  в  крови  -  и  диван,  и
подоконник, и  ковер.  Хорошо,  что Степанова была не такая пьяная, принесла
ведро с  водой и помогла замыть,  а Маруська  замотала руку каким-то грязным
тряпьем и надела  на себя старую рваную отцовскую  рубашку,  старые  брюки и
отправилась шляться вместе со Степановой. Недалеко от дома  им  повстречался
Гольдман,  который  стал   орать  в   неизвестно  откуда  взявшийся   рупор:
"Алкоголики, стойте! Алкоголики, стойте!"
     А  Гриша тогда заперся в большой комнате и не  выходил.  С тех пор, как
они вместе украли краски в  универмаге, ей со  Степановой вообще-то общаться
не  разрешили,  но  ее,  как  муху, так  и тянуло на говно. Отец  всегда это
говорил. Вечером  она  пришла домой, а там  уже были  мама и ее сестра  тетя
Кира.  И они стали Марусю допрашивать, а  папаня, к счастью для нее,  был  в
командировке,  а то  ее  вообще  бы убили на месте. Они почувствовали  запах
спирта, хотя Маруся и  жевала кофейные зерна, все равно,  она так нажралась,
что этот  спирт  все  забивал. Они  даже  заметили,  что  Маруська  была без
лифчика. Гриша не знал. зачем она его сняла, но  маманя  всегда  такие  вещи
замечала,  она очень внимательно следила за Маруськой и все боялась,  что та
"принесет в подоле". Тетя Кира  стала говорить: "Марусенька, деточка, почему
ты без лифчика? Ведь  это же  не  красиво! Я иногда  вижу - девчонки молодые
идут, и у них  грудки  трепыхаются туда-сюда,  туда-сюда!" Маруська молчала,
как  баран, это у нее был отходняк. А Гриша все  это слышал,  он-то  все уже
знал  заранее. Потом Маруську  повели к  гинекологу, потому  что из-за этого
пьянства и курения у  нее прекратились менструации,  и маманя  это заметила,
потому что все время за ней следила. К тому же тогда же  прочитали  какой-то
ее дневничок, где было написано  про какого-то там ублюдка  и его  умоляющие
глазки. Ну и они начали с ней разборку.  А она все молчала, и вот тогда ее и
направили. У  мамани знакомая работала врачом в поликлинике, и она, чтобы не
афишировать  позор семьи, решила  это сделать тихо. Маманя  взяла  с собой и
Гришу, потому  что  одной ей было слишком страшно и стыдно, и он ее морально
поддерживал.  Гинеколог была такая  очкастая баба, но довольно приятная. Так
Грише  показалось.  Она  тихим  голосом  сказала  Маруське,  что  надо  чаще
подмываться,  и  тогда  от  нее всегда будет  хорошо  пахнуть,  и она  будет
нравиться  мальчикам.  А Маруська сказала, что ей плевать, пусть воняет. Еще
она спросила, есть ли у нее знакомые мальчики, а Маруська сказала, что нет и
никогда  не  было. Грише было смешно, он  все это слышал из-за двери, но  он
сдержался, а то маманя разоралась бы на него.
     В их комнате  раньше были обои со слониками и жирафами. И однажды они с
Марусей  решили помочь  сделать  ремонт,  ремонт  как  раз  тогда собирались
делать.  И  они  стали обдирать все эти обои. Они так  приятно обдирались  и
хрустели. А обрывки они выбрасывали в форточку. Тогда была зима, куски обоев
летали, как огромные  птицы, и ложились  на серый снег... А  затем они стали
выбрасывать все игрушки. А потом пришел отец, он ничего не заметил, даже что
стены ободраны, он о  чем-то думал. И тогда Маруська спросила у него: "Папа,
ты ничего не замечаешь?" Он сказал, что нет, и недоверчиво посмотрел на нее.
Она  ему  тогда  показала,  она  думала, что  ее похвалят.  Ну  а  он  жутко
разозлился и избил ее, и отправил  их с  Гришей на  улицу за игрушками.  А у
Маруськи был такой пупс в красной рубашке, ей его на день рождения подарили,
но она легла  с ним спать и ночью  случайно пальцы  у него обломала,  они из
глины  были,  что ли.  Она тогда рыдала, а ее ругали. И этого пупса она тоже
выбросила. И Гриша с  Маруськой пошел, а там у помойки дети уже этого  пупса
подобрали, они  сделали  ему  из мокрого  снега  трон и посадили  на  него и
натыкали кругом разноцветных бумажек  и фантиков и сделали из бумаги корону,
а сверху еще  один из этих детишек свою  шапочку на него нафигачил, чтобы он
не замерз. И они очень торжественно ему поклонялись, это был их царь. Они не
хотели его отдавать Грише и Марусе, но потом пришел папаня и отобрал.
     Гриша  надел куртку, она была грязная, потому  что  в ней он работал на
швартовке,  но она ему нравилась. Потом  надел шапочку на самую макушку, так
ему  казалось очень красиво. Посмотрел  на себя в зеркало и выдвинул  вперед
нижнюю  челюсть. После  смерти отца  Гриша отрастил себе такие же усы, какие
были у него, но они выросли очень редкие и совсем светлые, и были незаметны.
Чтобы все  видели  эти  усы,  Гриша  их  все  время  пощипывал.  Он  включил
сигнализацию и вышел  на  улицу.  Было совсем  темно.  Перед  парадной горел
единственный  фонарь, его сильно качало ветром.  "Черт, штормяга  будет",  -
подумал Гриша и поежился. Ему надо было  поймать машину, потому что  трамваи
уже  давно не  ходили.  Он  долго стоял посредине  дороги с поднятой  рукой.
Наконец остановился  старый  запорожец.  За  рулем  сидел инвалид  без  ног.
Инвалид  заломил до  порта четвертак, но выбора не было, и Гриша  спорить не
стал. Он и так уже опаздывал.
     В  проходной у главных  ворот порта он  показал  свой пропуск  и  пошел
вперед широкими  шагами.  Судно было недалеко, у шестого  причала.  Он  стал
подниматься  по трапу.  Вахтенный  матрос  задремал на  табуретке,  и  Гриша
толкнул  его  в плечо. Тот  вздрогнул и проснулся "Привет, - сказал Гриша, -
дрыхнешь? А если враг проберется?" Матрос ответил матом. Гриша прошел в свою
каюту и бросил сумку на койку.  В  иллюминаторе  была видна бледная  широкая
луна. Сегодня судно снимется с якоря и выйдет в открытое море.  У Гриши была
первая  ходовая вахта.  Он совершенно не  выспался, ведь он всю ночь  слушал
магнитофон. И прошлую ночь он  тоже слушал музыку и думал Гриша улыбнулся  и
потрогал  в кармане  батарейку. Он долго сидел на койке без  движения. В его
голове проносились  обрывки мыслей. Сколько времени прошло,  он не  заметил.
Наконец он вспомнил, что  пора идти в  рубку. В  рубке ровным  светом  горел
экран локатора.  Он  был  зеленоватый,  это  успокоило Гришу.  Слышался шум.
Капитан обернулся.  "А. это ты!  А мы  думали, спишь!  Что  это у тебя глаза
такие  красные,  напился  вчера,  что ли? Иди  тогда отдохни,  а вместо тебя
второй постоит,  тут  опасное место.  Сейчас будем  проходить  пролив.  Иди,
отдохни,"  - и капитан  похлопал его по плечу.  Гриша передернулся  от такой
фамильярности,  но  ничего  не  сказал.  Он молча подошел  и  встал  к рулю.
Внимание Гриши было приковано к широкому диску  луны, видневшемуся  слева  в
окне  рубки.  Видимость  была  прекрасная, волны  блестели,  и яркая дорожка
бежала перед судном. Гриша стоял у штурвала. Иногда он отключался, иногда до
него  доносились обрывки фраз. Он не  мог понять,  кто это разговаривает, но
его это и не интересовало.  Вот  за  спиной послышались тяжелые  шаги.  "Это
Боров", - подумал Гриша, но оборачиваться ему не хотелось. Вдруг он заметил,
что луны  уже нет. и  перед ним сплошной  серый  туман. "Черт, как видимость
упала, -  пронеслось  в  голове  у  Гриши, -  надо внимательней  следить  за
локатором. Ломаная линия берега...  какие-то  точки..." "Следи за курсом,  -
услышал он тихий голос,  - не сбейся с курса. Ты же  знаешь, Боров уже давно
храпит. А для нас очень важно, чтобы именно теперь ты не сбился с  курса..."
"А сколько времени прошло? - спросил Гриша, пытаясь разглядеть сбоку часы, -
мы давно в море".
     "Не бойся, ничего не  бойся, мы давно утке вошли  с тобой в контакт. Мы
наблюдаем за тобой, помогаем  тебе. Не думай ни о  чем, отдохни. Ты  слишком
устал за последние дни."
     Гриша кивнул, достал из  кармана  печенье и начал есть. Но  он даже  не
заметил вкуса.  Просто хруст. Сбоку на  койке  лежала  темная масса  рядом с
подушкой.
     "А это что?" - Грише стало страшно.
     "Не бойся, это старпом. Он спит. Теперь  он не будет тебе мешать. Держи
курс зюйд-зюйд-вест."
     Гриша послушно повернул штурвал. На локаторе он заметил какую-то точку.
Он  автоматически навел  визир на  локатор и увидел, что пеленг изменился, а
дистанция осталась та же.
     "Что-то  здесь  не так,  -  пронеслось в  голове у Гриши. -  ведь мы же
учили..." Вдруг перед  ним справа  из серого тумана выросла  черная громада.
Гриша отшатнулся.
     "Не бойся,  ничего не  бойся, - сладко пел голос в ушах, - ты правильно
держишь курс..."


        "x x x"
       Крест... Нет,  это больничная  койка, а  напротив грязная  ободранная
стена.  Ночь  Н  там,  в  просвете дверей,  рыжеволосая санитарка  с  кем-то
говорит. С кем? Он  не  видит. Надо отвязать руки. Почему он не видит, с кем
говорит санитарка? Это так они  специально  поставили зеркала,  чтобы  дверь
отражалась в них,  и  он  не  видел тех, кто  за зеркалом. А там за зеркалом
лабиринт, целый лабиринт из зеркал.  Он  встает,  он  подходит к нам  ближе,
смотрит в  зеркало Это  окно, и вдруг  его  заливает волна свежего  голубого
воздуха, он  почувствован, что  этот воздух как его жизнь, его дыхание, этот
воздух  сливается  с  его воспоминаниями, прозрачными и  голубыми,  как этот
воздух... Маленький городок,  где он родился  и когда-то жил с родителями...
Воспоминания наталкиваются друг на друга льются  откуда-то изнутри из самого
сердца... смешиваются  с  воздухом  И  он сам растворяется  в  этом воздухе,
исчезает в нем... какая легкость... Полет... И вдруг кто-то снова вцепился в
него  и потянул вниз Его руки привязаны Крест...  Нет  Это больничная  койка
напротив стена а там за зеркалом  рыжеволосая санитарка продолжает с  кем-то
говорить Вот она реальность... Кто расставил  эти зеркала? Кто загнал  его в
лабиринт? Вот сейчас он встанет На сей раз он не должен заблудиться...


        "x x x"

     С тех  пор,  как Павлик стал евреем и уехал  навсегда,  он ей больше не
звонил и даже не писал. У нее остался только его дневник, который она любила
перечитывать.  Она  обнаружила  его случайно, когда зашла  к нему  домой уже
после его  отъезда за своим французско-русским словарем.  Тетрадь  в кожаном
тисненом переплете, заботливо перевязанная голубой ленточкой, лежала в ящике
стола,  и Маруся тихонько взяла  ее,  точнее,  украла, как  тогда  краски  в
магазине.  Но записи  в дневнике  обрывались, и  она  не знала,  что  с  ним
стало...
     Павлик рассказывал ей о Берлине, и Маруся представила себе, как Павлик,
прийдя  в магазин в Западном  Берлине,  увидел там  много  разных  конфеток,
которые все искрились  и  сверкали в  ярком свете лампочек,  они так красиво
переливались,  как  будто  наступил  Новый  Год  и  уже  больше  никогда  не
прекращался, там был вечный Новый Год, рай на земле, изобилие и счастье  для
всех,  верующих  и неверующих, евреев и  немцев, и  русских... Павлику  было
хорошо и, счастливый, он шел по улицам, освещенным солнцем, и солнце то ярко
освещало его, то пряталось за тучи, и он то снимал, то снова  надевал темные
очки. На  тротуаре сидел нищий с испитым лицом. Нищий был одет в лохмотья, а
рядом  с  ним  лежала собака, грустно положив морду  на лапы.  Подавали  ему
исключительно  из-за собаки, такая  у нее  была грустная морда. А нищий  был
просто придатком.

     май 1991 года, Санкт-Петербург

     © Текст Маруся Климова (Татьяна Кондратович) 1996.
     © OCR Андрей Журман, 1999.