я. Он со мной согласился.
     Мы с Венечкой  пошли дальше.  Мы пошли по  Невскому через  Мойку, потом
через канал,  потом мимо Екатерининского садика. В этом  садике очень  много
наших. Еще там вокруг тусуются художники. Один предложил мне  нарисовать мой
портрет  бесплатно.  Я  согласился, и он меня  нарисовал.  Портрет получился
красивый. На нем  внизу были нарисованы маленькие  тоненькие слова на кривых
ножках. Я подумал, что  художник  ненормальный.  Веня  загрустил,  он стоял,
опершись на ограду, очень задумчивый. Он смотрел на меня, как на чужого. Мне
показалось, что он меня не знает, или что-то меняется во мне. Но я подошел к
нему и взял за руку. Было странное чувство, рука тяжелая и как будто не его,
как будто чужая. Но это  продолжалось недолго. Все переменилось мгновенно, и
мы взялись за руки и пошли."


        "x x x"

     Прошлым летом бабушка сломала ногу, и Маруся  поехала к ней в Жмеринку.
Бабушке было  уже восемьдесят  шесть лет. Сначала  к бабушке поехал  марусин
брат  Гриша. Гриша  ухаживал  за  бабушкой  уже  три месяца. Маруся приехала
ночью. На вокзале  все было по-старому, только появился новый  кооперативный
киоск. Она пошла по темным  улицам,  фонарей там по-прежнему не  было.  Даже
канавы остались те же.  Маруся хорошо помнила дорогу. В  доме светилось одно
окно. Маруся  открыла железную калитку, она  загремела. Дверь в  дом была не
заперта. Бабушка лежала в кровати, увидев Марусю, она сразу же стала плакать
и причитать.
     Вокруг все соседи до одного ожидали бабушкиной смерти и  спорили,  кому
достанется дом. За бабушкой ухаживали многие соседки,  но наиболее вероятной
претенденткой была Гандзя с золотыми зубами и огромными красными руками. Она
ласково называла бабушку "Иванна" и всячески ругала Гришу. Другая  соседка с
огромной бородавкой на  носу  приходила  каждый  день  и  приносила  бабушке
супчику.  У этой соседки был  сумасшедший сын. Он, когда не был  в  дурдоме,
постоянно  сидел  на завалинке  и  смотрел  вокруг  прищуренными  хитрыми  и
злобными  глазками.  Она,  каждый  раз,  проходя мимо,  все  время говорила:
"Смотришь? Ну смотри, смотри, а то я тебе!" Сын сжимался и втягивал голову в
плечи.  Приходя навестить бабушку, она жарко шептала  Марусе: "Не упускай из
рук хату, хата добра, баба помре скоро, хата денег стоит,  а  с деньгами усе
тебя любить будут, и усим потрибна будэш." Маруся покорно кивала головой. Ей
было тоскливо и хотелось уехать, но было неясно,  что же  делать с бабушкой.
Никто не соглашался ухаживать за ней просто так, все  хотели дарственную  на
хату. Гандзя  тоже требовала этого. У  нее было  два женатых сына с детьми и
муж, который любил выпить. Мужа  звали Мыкола, он  был  толстый, с  багровой
рожей  и маленькими глазками, с плавными  вкрадчивыми  движениями. Они долго
разъясняли Марусе, почему  им  обязательно  нужна  дарственная  на  хату,  и
рассказали страшный случай, когда один мужик  ухаживал, ухаживал за одинокой
старушкой,  а,  когда  она,  наконец,  умерла,  понаехали ее  родственники и
выгнали его из хаты, и  даже  спасибо  не сказали,  и остался он  на  улице.
Фамилия Мыколы  и Гандзи была Козлюки. Бабушка  сказала Марусе, что согласна
подарить хату Козлюкам, и они  пришли договариваться насчет дарственной, они
хотели, чтобы все было по-душевному, по-родственному, и чтобы бабушка отдала
им сразу все, даже часть хаты их не устраивала.
     "Сволочи,  - думала  Маруся, -  хоть  тысяч пять могли  бы  дать,  а то
бабушка ведь все равно долго не протянет."
     Но бабушка не собиралась умирать. Она строила далеко идущие планы, и ее
желтые глаза загорались.
     Гриша же был погружен в свои воспоминания.  Он не  обращал внимания  на
все, что происходило вокруг. У Гриши с  детства была  мечта -  поступить  на
работу  в КГБ.  Он  знал, что те, кто там  работает, обладают неограниченной
властью,  и  их все боятся,  и  можно всегда многозначительно  сказать:  "Ну
хорошо же, у вас могут  быть большие неприятности!",  и  все сразу  начинают
шестерить и бегать вокруг тебя.
     Когда он учился  в школе,  он  составлял досье  на всех учеников своего
класса и  записывал  на  магнитофон телефонные разговоры  с  ними. Правда, в
записях оказался сплошной мат, и их пришлось стереть.  Никакой  ценности для
КГБ  они не  представляли.  Так, по крайней  мере, казалось Марусе.  Еще  он
показывал  Марусе досье на  своего лучшего друга Николяса.  Там были  клочки
бумажек  с непристойными рисунками и надписями и даже одна  порнографическая
открытка, и фотография самого Николяса с перекошенным лицом.
     Однажды  учительница  немецкого  языка  попросила их составить описание
города.  Грише  это показалось подозрительным, и  он  сообщил об  этом другу
отца, Геннадию Аристарховичу, который работал в КГБ. После этого учительницу
уже  не  пускали  на  практику  в  ФРГ,  и  даже  не  разрешали  общаться  с
иностранцами. Учительница,  конечно, не знала,  кто ее заложил, но  о чем-то
догадывалась, потому что с Гришей стала очень вежлива.
     После школы Гриша поступил в мореходное училище  и  продолжал выполнять
небольшие  задания,   он  их  выполнял  на  высоком  уровне,  как  настоящий
профессионал, так, по крайней мере, говорила Mapуce мама.
     Он   составлял  отчеты  на  своих  товарищей  из   группы  и  некоторых
преподавателей. Его хвалили. Когда уже,  вроде  бы,  все было готово,  и его
собирались взять в  штат,  он прошел  все экзамены,  ему  оставалось  только
последнее собеседование, самое важное и  решающее, потому  что проводил  его
кто-то самый главный  в КГБ. Гриша  неожиданно его  не прошел. В  КГБ его не
взяли, но причин  не объяснили, может быть,  потому что их просто не было, а
было что-то,  чего они не хотели говорить (так  говорила Марусе мама, потому
что она-то знала все это досконально, а Маруся тогда уже жила отдельно). Это
было крушением мечты  и сильно подействовало  на Гришу.  Ему стало казаться,
что  он  знает  их  профессиональные  секреты,  и  поэтому  они  решали  его
затравить, что  они  давали  тайные  указания  капитанам, с  которыми  Гриша
плавал, чтобы они всячески его изводили. Так считала  и мама, потому что она
не могла найти других  объяснении  тому, что у Гриши на службе  дела были не
так  уж  хороши,  и на  него  постоянно  жаловались.  Одно  время  они  даже
подозревали Марусю в том, что это из-за нее Гришу не взяли в КГБ, потому что
она  переписывалась со своей  подругой,  которая вышла  замуж  за француза и
уехала  во Францию. Гриша приходил  к  Марусе, и она  отдала ему все письма,
полученные  от  подруги,  и  открытки тоже.  Гриша подозревал,  что  подрута
занимается там  во Франции  антисоветчиной, он  так  прямо Марусе и говорил.
Потом прошло какое-то время, но, хоть Гриша и  старался,  его все равно туда
не брали. Гриша ждал, когда тот начальник, что его не брал, уйдет на пенсию,
мама  говорила, что это  должно  произойти  очень скоро.  И  вот он ушел  на
пенсию, а Гриша так и  остался вне штата. Мама  говорила, что тот, наверное,
дал  указание другим, чтобы Гришу не брали.  Гриша опять пришел к Марусе, он
ругался и говорил, что это она виновата, что из-за ее сомнительных знакомств
его  не берут  в  КГБ, а это  мечта всей  его  жизни  и  что, если Маруся не
исправится,  он  подаст на  нее в  суд, чтобы они  больше не  были  братом и
сестрой, тогда проблем не будет.  Маруся молчала. Она никак  не могла помочь
Грише. Потом все, вроде бы, поутихло, но, оказывается, Гриша не отказался от
своих планов.
     В Жмеринке у бабушки Гриша продолжал  ловить агентов. Ему казалось, что
за ним постоянно наблюдают люди  из КГБ и что даже Козлюки, возможно, как-то
с этим связаны.
     Как-то Гриша пошел в  баню, и, пока его не  было, кто-то зашел в дом  и
спросил у бабушки,  где живут Сидоренки: бабушка ему объяснила,  потому  что
это были их соседи, и незнакомец ушел. Когда  вернулся Гриша, бабушка ему об
этом рассказала.  Гриша сел напротив и до поздней  ночи допрашивал  бабушку,
составляя словесный  портрет воображаемого агента.  Под  конец бабушка стала
кричать, и  это  услышали соседи, они прибежали, но Гриша не  пустил их,  он
стал ужасно ругаться, и,  хотя  бабушка плакала, соседи  не смогли  войти  и
помочь ей. Бабушка  рассказывала об этом Марусе со слезами на глазах. Тут же
она вспомнила историю о  том, как один внук изнасиловал свою старую бабушку,
а потом убил ее.
     Все  эти  три месяца  Гриша целыми днями спал,  он  съел у  бабушки все
припасы, и кормили ее  соседи, а Гриша с ними постоянно ругался. Когда Гриша
уходил в  баню, его не было полдня, а на обратном пути он заходил в магазин,
покупал  себе две трехлитровые  банки томатного сока  и  весь  вечер сидел и
тянул его через соломинку.
     Однажды,  поругавшись  с  бабушкой,  Гриша  из   мести  сломал  любимую
мухобойку бабушки, которой она его била, а эту мухобойку делал еще  покойный
дедушка,  и  за это  бабушка  плеснула в него мочой  из кружечки,  в которую
писала. Гриша  ужасно разозлился, все расшвырял, и два часа орал на бабушку.
Встать бабушка  не могла, поэтому лежала и плакала от бессильной злобы. Все,
что  можно было бросать, Гриша у нее отнял, после  того, как бабушка метнула
ножницы  в  маленькую  черненькую собачку,  случайно  забежавшую в  комнату.
Собачка была на волосок от смерти.
     Гриша заставлял бабушку  ходить. Он ставил ее  на костыли а сам садился
на диван и  командовал: "Раз, два, раз, два", помахивая в такт палочкой. При
этом он засекал  время  и  не  разрешал  бабушке садиться, пока  не  пройдет
полчаса. Если бабушка начинала плакать, Гриша разражался безумным смехом.

     Гриша  закончил высшее  мореходное училище  и плавал  за  границу.  Все
капитаны,  с которыми Гриша  плавал,  были редкие сволочи и подонки.  Одного
особенно отвратительного  капитана все звали Боров.  Боров жил с буфетчицей,
так  делали все капитаны, такое было правило. Он платил ей валютой. Старпому
тоже хотелось,  но  он терпеливо ждал своей  очереди,  потому что,  в  конце
концов, она должна была надоесть капитану и перейти к нему.
     Однажды, в  каком-то  немецком порту они взяли лоцмана, лоцман пришел в
рубку, взял  с кушетки подушечку капитана и со словами: "Gut!"  сел  на нее.
Тут вбежал  капитан  и  закричал: "Мудаки, блядь,  куда  смотрите,  я на нее
лицом, а он жопой!" Но лоцман ничего не понял, он  и внимания  не обратил на
капитана, а только пожал плечами.
     А в  другой раз, наоборот,  он крыл лоцмана матом, орал, что тот ни хуя
не смыслит, и только зря  на него  расходуют валюту. Но лоцман, оказывается,
был в советском плену  во время войны и прекрасно понимал все слова, которые
говорил капитан. Он обиделся,  встал и сказал:  "Капитан,  фам не нрафит-ся,
что я  телаю, токта ведите вашу лоханку сами", - и ушел. Они чуть не сели на
мелягу - так рассказывал Гришу.
     А потом, уже на другом судне,  однажды сломался гирокомпас, и они целых
два  часа  плыли в  совершенно  неизвестном направлении.  Капитан был пьян и
старпом  тоже.  Заметил это  Гриша,  но его  же  и стали  почему-то во  всем
обвинять. Гриша тогда, конечно, написал докладную записку на капитана, чтобы
оправдаться в случае чего. Однако записка попала к капитану, и он снял Гришу
с судна, как только они вернулись в Ленинград.
     Грише не везло с капитанами. Они его  то ли не любили, то ли травили по
заданию КГБ.  Гриша же их всех считал  мудаками.  Они постоянно цеплялись  к
Грише, что  он не  причесывается, не моется,  что  у  него форменный  пиджак
порван под  мышками, а  брюки - на  заднице и в паху, и оттуда торчат трусы,
что  у  него в  кармане  всегда печенье, которое он постоянно ест,  даже  на
вахте. Все рейсы у Гриши проходили в постоянных склоках. Он дружил  только с
докторишкой, так Гриша  называл судового врача. Докторишка рассказывал Грише
разные  истории о болезнях и несчастных случаях. Гриша  это любил.  Гриша не
любил свою работу и ненавидел всех капитанов. Он хотел работать в КГБ. Жизнь
Гриши была лишена смысла. Он прочитал все работы Ленина и все книжки про ВЧК
и  про  разведчиков. У  него  была  хорошая  память, многие места  он помнил
наизусть и часто цитировал.
     Мнение  Гриши, что КГБ  испытывает его, все  укреплялось,  только он не
знал, как долго будет длиться это испытание. Ему казалось, что у Маруси есть
в КГБ  любовник.  Однажды  он  видел  Марусю  с Павликом  и  принял  его  за
сотрудника  КГБ. Постепенно он стал считать, что  все  родственники  - мать,
отец,  тетка,  двоюродная  сестра  и  ее  муж -  все доносят на него в  КГБ.
Разубедить его  уже  было невозможно. Разговаривал он только с Марусей  и то
очень мало и осторожно, но зато угодливо и преданно.
     Последний раз Гриша плавал на судне со старпомом по прозвищу "Говорящее
полено".  У  этого старпома были железные зубы, и  он  каждый раз  после еды
отвратительно рыгал и ковырял в них, причем потом долго рассматривал то, что
удалось извлечь.
     "С  тех пор, - доверительно говорил Гриша, - я не  могу видеть железные
зубки у людей. Меня просто тошнит."
     Гриша  рассказал  Марусе, как один радист у них на судне повесил себе в
рубке на стенку  картинки  с голыми бабами и  сказал: "Вот  будем работать и
смотреть!",  а капитану это почему-то не  понравилось  и он  сказал:  "Снять
немедленно  эту  мерзость!"  А  потом этот  капитан пердолил  в пухлую попку
камбузника, и за этим делом  его застал замполит.  У  капитана были  большие
неприятности.
     А Гриша с радистом провертели дырочку в переборке замполита и смотрели,
как тот забавляется с резиновой женщиной,  он нежно целовал  ее на прощание,
аккуратно сдувал и складывал под подушку.
     Баб  на  судне было  мало  -  только  буфетчица  и дневальная. С одной,
естественно, жил капитан,  а с  другой  - замполит. Иногда они менялись. Вся
остальная  команда   завидовала  им  и  устраивалась,   как   могла   -  кто
онанизировал, кто гомосечился.
     Гриша же боялся афишировать свои наклонности, и поэтому ему приходилось
терпеть.
     Маруся боялась, что  Гриша  окончательно подвинется и старалась отвлечь
его от мрачных мыслей. Но он усматривал в любом ее действии злой  умысел, он
не доверял ей. С этим приходилось мириться.

     Однажды после  обеда Гриша,  отодвинув  в сторону  тарелку, внимательно
посмотрел ей  в  глаза и сказал: "Ладно, хватит притворяться. Передай своим,
что задание выполнено. Больше к этой теме мы возвращаться не будем."


        "x x x"

     "Сегодня  к  нам в  собор явился  священник. Я  как  раз причесывался в
подвале  перед  зеркалом, вдруг слышу крики: "Священник,  священник!", и все
понеслись  наверх. А наша парторг, прямо  как кенгуру, гигантскими  прыжками
перекрыла весь подвал и  скрылась из  виду. Только пыль завихрилась. Ну  мне
тоже  стало  интересно, и  я еще  раз  поправил  пробор, побрызгал  на  себя
одеколоном - у  меня  есть  такой небольшой фирменный флакончик,  его  очень
удобно носить в сумочке - и так не  торопясь пошел в алтарь. Там  столпились
все наши бабы,  а на диване сидел священник, толстый, в  очках, на нем  была
ряса вся золотая, а в ней разные камешки натыканы, правда, жутко засаленная,
видно, что уже не первой свежести, и громко  так говорил: "Ну что, девчонки?
Как у  вас мужья, дети? Может,  не ладится что?"  А они ему:  "Рассказывайте
лучше вы!" Ну он и стал рассказывать. Мне он сперва совершенно не понравился
- такой бородатый грязный натурал, чем-то похож на Карла Маркса. Мне, лично,
католические священники гораздо  больше нравятся - они всегда чисто выбриты,
и вообще, лица у них такие благородные, приятные. Я даже подумал, не перейти
ли  мне в  католичество.  Тогда,  может,  мне  и  на  Западе  легче  было бы
устроиться.
     Но  хорошо,  что  я  сразу  не  ушел,  а  послушал -  он так  интересно
рассказывал,  что я  понял  - не внешность в  человеке главное, а  душа. Он,
оказывается, был  родом из сибирской деревни, а в семье  их  было пятнадцать
человек, и всех  репрессировали. Ведь тогда, при Сталине, было просто ужасно
- чуть что не так скажешь, и готово - сразу  за решетку. Да еще и детей даже
- настоящий ужас! И совершенно несправедливо! Ведь его отец, тоже священник,
и  вся  его семья  активно помогали революционерам и  партизанам  и даже  их
прятали от Колчака,  рискуя  жизнью. А  Лев  Толстой,  оказывается,  который
написал   "Петра  Первого"   (так  он   сказал),   приходится  ему   дальним
родственником. При этих его словах Галя почему-то захихикала,  насколько она
все-таки циничная, что смешного  она в  них  нашла?  Она  вообще мне  как-то
сказала: "Как-то надоело - включишь телевизор - попы, опять включишь - опять
попы, лучше бы побольше эротику показывали". Я тогда ей ничего не сказал, но
теперь меня даже  передернуло от ее  смеха.  Ведь нельзя же так. Просто одни
мужики  на  уме.  Сейчас надо возрождать культуру,  а на это  способна  одна
только церковь, так надо же  иметь хоть немного уважения.  Священник про это
тоже говорил. Он еще сказал, что существование Бога недавно научно доказано,
и что в соборе скоро снова будет действующая церковь. Тут кто-то его спросил
про то,  где же  тогда все будут сидеть, ведь  алтарь  придется  освободить,
наверное.  А он так ласково посмотрел вокруг  и сказал:  "И  в алтаре сидеть
будете, все по-старому  останется. Только  мы вам по пятьсот рублей зарплату
платить будем!" Тут  все просто  охнули и  очень  обрадовались.  Только наша
парторгша стояла с такой каменной рожей, непонятно было, нравится ей это или
нет. Ну,  у  нее всегда рожа  такая, одинаковая.  А  зам  директора был явно
недоволен, он  стал  этого священника  из  алтаря  выгонять,  ну  тот  ушел,
конечно,  не драться же ему с начальством.  Только мне  показалось странным,
что  он,  когда  из  алтаря выходил, полез  прямо через  ограждение, которое
вокруг царских врат выставлено, хотя рядом был свободный проход. А он задрал
рясу и так и полез, - все посетители даже удивились.
     Потом я  пошел обедать. Я зашел за Марусиком, она работала недалеко. Мы
отправились в пирожковую. Я купил один пирожок и кофе, и Марусик тоже. Рядом
с нами ел мужик,  он сожрал целых пять пирожков, а шестой  только надкусил и
оставил  на  тарелке. Тогда я  подтолкнул  Марусика  локтем  и показал ей на
пирожок. "Возьми скорей", - сказала Марусик.  Я и сам собирался это сделать,
и сразу его схватил и  съел. "Ты что, я же  пошутила", -  сказал Марусик. Но
мне было наплевать. Я не такой  богатый, чтобы разбрасываться пирожками. "Ты
же худеешь",  - продолжал приставать ко мне Марусик. "Наплевать",  - ответил
я. Я  почему-то ужасно хотел есть. Потом мы зашли в винный магазин. Там была
огромная очередь, но мне нужно было купить бутылку, и ей  тоже. Мы  встали в
хвост, он  выходил на улицу. Рядом с нами какой-то здоровый мужик со вздохом
сказал: "Да, это тебе не Германия!" Он, наверное, был  в Германии, я  только
хотел поддержать  его,  как тут  стоявший рядом  хилый  алкаш  с  орденскими
планками на  груди  рванулся, растолкал всех, бросился на него и  схватил за
грудки. "Это ты сказал Ермания? Кто  сказал Ермания? Я тебе покажу Ерманию!"
-  завопил  он  и  стал  тыкать  мужику  в  рожу  своим  кулачком.  Я  очень
обрадовался,  что  не  успел  еще  ничего  сказать. Мы  с  Марусиком  отошли
подальше, и  смотрели и веселились.  Тут подбежали какие-то другие мужики  и
оттащили ветерана.  А тот вопил: "Ах ты курва немецка!"  Почему-то он  этого
мужика называл курвой.
     Потом мы купили бутылку и решили зайти в книжный магазин к  Вене. Вени,
как всегда, на месте не было, он сидел в задней комнате с какими-то людьми и
курил "Мальборо".
     "А, это ты," - высокомерно сказал он и кивнул. Мне стало обидно. Все же
он порядочное говно,  если позволяет себе  так со мной обращаться. Одного из
них я знал - его звали Леша, он работал манекенщиком в Доме; моделей. У него
были очень длинные  ресницы и длинные  ноги.  Он  рассказывал,  как  ездил в
И