пришла  в  красивом  бархатном  платье  и с бархатной  же
ленточкой в волосах. Прическу ей сделали совсем, как взрослой, и даже завили
локоны.  Они  долго сидели  с  Марусей в комнате  и читали стихи  из  книжки
"Путешествие в страну поэзия". Потом в комнату вошла марусина мама,  взяла у
них   книжку,  открыта   ее,   полистала  и,   наткнувшись   на   подходящее
стихотворение, стала  читать  с выражением: "Работай, работай,  работай,  ты
будешь..." Тут она остановилась и как будто удивилась, но все же продолжала,
правда, уже немного вяло: "Ты будешь с уродским горбом..." Она задумалась, а
потом сказала: "Вообще-то  правильно..."  Потом она молча  прочитала дальше,
отложила книжку и сказала: "Какая-то чушь... "
     "Мама, - спросила Маруся, - а где же режиссер?" "Сейчас позову,  - мама
вышла из комнаты и закричала:  "Володя, Володя, иди  сюда!" В  комнату вошел
толстый человечек с большой лысиной и черными глазами навыкате. Он подошел к
Марусе и  Анеточке  и сел  рядом  с ними на диван. "Ну что девушки, мечтаете
стать  актрисами?"  Марусина мама сказала: "Они тут  тебе подготовили стихи.
Послушай,  пожалуйста" Володя тяжело  вздохнул и сказал:  "Ну что  ж,  я вас
слушаю."   Маруся  встала  посреди   комнаты   и   прочитала   стихотворение
"Итальянец".  В   комнате  верхний  свет  не  горел,  включена  была  только
настольная лампа. Маруся старалась читать с выражением, она воображала  себе
этого итальянца, какой он  бедный, лежит и  умирает на  снегу, и  сам  такой
красивый. Мама ей пыталась объяснить смысл этого стихотворения, но Маруся ее
не слушала, ей всегда было скучно, когда мама что-то говорила. Когда  Маруся
закончила, она заметила, что  Володя  внимательно рассматривает ее ноги. "Ну
что ж, а теперь вы", - сказал он после небольшой паузы. Встала Анеточка. Она
читала очень красивое  стихотворение, Маруся оно очень понравилось. Анеточка
читала томно и красиво, она вся изгибалась  и клонилась то вправо, то влево.
Когда она закончила, режиссер, казалось, спал. Он  опустил голову на грудь и
прикрыл глаза. Но как только она  замолчала, он встрепенулся и  зевнул. "Вот
что  я  вам  скажу, девушки,  -  заявил он, -  это  ваше  стихотворение - он
обернулся к Марусе, - вы читаете очень  недурно, из вас может выйти неплохая
характерная актриса. Но не  героиня, нет...  - он  с сожалением посмотрел на
свой рукав, где было пятно. - А вам, милая девушка, я скажу вот что: вы хотя
бы знаете, что такое  Аи?" Анеточка вся  покраснела и  кивнула. "Ну и что же
это?"  "Вино,  - прошептала Анеточка.  "А-а-а,  вино! А вы его пили? Вы  его
видели?  Так как же вы  можете читать про то, что  вы не знаете и никогда не
видели и не пробовали!  Да еще и вообще все это, - он сделал  рукой странный
жест, как будто что-то отряхнул, - все эти чувства ведь вам еще не известны?
Или  я ошибаюсь, и вы в  столь нежном возрасте  уже знаете все  эти нюансы?"
Анеточка  стояла  красная,  как  рак,   и  растерянно  молчала.   "Мне  мама
посоветовала",  -  пролепетала она. "А,  мама! Но вы же должны сами  выбрать
себе  что-то,  более подходящее  вам по возрасту,  и  вообще... -  он устало
махнул рукой и встал с дивана. - Вы хотите быть героиней. Это не так просто,
уверяю вас!" С этими словами он вышел. Анеточка  тогда  осталась ночевать  у
Маруси, потому что ее родители уехали на  дачу, и она боялась ночевать одна.
Когда все заснули, и в  квартире погас свет, Анеточка позвала Марусю к себе,
приподняв простыню. Маруся встала и легла к  ней в постель, там они довольно
долго обнимались и  целовались, и Марусе это очень надоело. Потом она ушла к
себе и заснула.  А рано утром  Анеточка разбудила  ее.  Она  рыдала.  Маруся
ничего  не  могла  понять, что такое  могло случиться  за ночь,  что так  ее
расстроило. Анеточка жестами  звала  ее к своей  кровати,  приглашая  Марусю
подойти  и посмотреть. У Маруси мелькнула  мысль,  что  Анеточка снова хочет
лечь с ней в постель, и она решила отказаться  под предлогом того, что скоро
встанут  родители.  Но  когда  она  подошла,  Анеточка  стыдливо  приподняла
простыню, и  Маруся  почувствовала  отвратительный запах  и  увидела  что-то
коричневое, размазанное по простыне. "Какой ужас, какой ужас, - сквозь слезы
повторяла  Анеточка. -  что  же  теперь  будет!  Какой позор!" Маруся  очень
удивилась, но не хотела обижать Анеточку. "Ничего, - сказала она. - родители
пока спят, давай я постираю." Ей было  очень странно, как это Анеточка могла
обкакатъся, ведь она уже совсем не маленькая. "Нет, нет. - сказала Анеточка,
-  я сама."  Маруся  проводила  ее  в ванную,  включила там  горячую воду, и
Анеточка долго  стирала  простыню. А  потом Маруся зажгла газ, и они  сушили
простыню   над  газом.  Анеточка  уже  повеселела,  она  хихикала  и  лукаво
посматривала на Марусю. Маруся потом никому не рассказывала об этой истории,
она осталась для нее загадкой. После этого Маруся довольно часто приходила к
Анеточке  в  гости.  Марусе очень  нравилось,  что у Анеточки так красиво  и
разные заграничные игрушки. На дверях в квартире Анеточки была решетка и еще
вторая дверь, железная. Маруся однажды спросила маму, почему у Анеточки есть
разные игрушки,  а у  Маруси нет.  Мама  стала  очень  ласково рассказывать,
почему. Что, может быть, если отец поедет за границу работать, он тоже будет
привозить ей такие же, и отца уже несколько раз собирались туда  послать, но
каждый  раз  все  срывалось. В  то  время он  уже  не плавал, а преподавал в
училище.
     Там в Москве была какая-то женщина,  через которую проходили документы,
и  она  нарочно задержала  документы  отца,  а  вместо него послали  кого-то
другого,  из  Одессы. Потом к ним  в  гости  приезжал сын  этой женщины,  он
собирался поступать в училище, и отец Маруси должен  был ему в  этом помочь.
Сын  был  очень  черный,  как будто  крашеный, брюнет,  в вышитой  рубашке с
цветочками, и очень  подробно  рассказывал  за столом,  что его  не берут  в
армию, потому  что у него  одно яичко куда-то там  не опустилось, и требуют,
чтобы он  лег на операцию, и все повторял: "Я добровольно под нож  не лягу!"
Потом он стал приводить к  ним в квартиру разных девок и еще отвратительного
типа, крашеного  блондина. Все это ужасно  раздражало  марусину маму, но она
терпела,  потому что думала, что,  может, все же  отец  наконец-то поедет за
границу. Но  сын  в училище  не  поступил, он  вообще  ничего  не знал, и на
экзамене не смог сказать ни слова. Он думал, что  его все  равно возьмут, но
не  взяли,  и его  мама была  очень  недовольна.  Она  звонила из  Москвы  и
разговаривала с марусиным отцом и тот, очень раздраженный сказал ей, что  ее
сын болван. "Ах так! Ну  хорошо же!" -  сказала та и бросила трубку. На этом
все и кончилось.


        "x x x"

     "Паспорт  я  получил   довольно  быстро.  Теперь  я  стал  Шуман  Павел
Владимирович, еврей. И фамилия как раз пригодилась, а приглашение у меня уже
было, мне его прислал Эдвин, и я сразу полетел в ОВИР, там у меня  знакомая,
я столько  ей  подарков  передарил, и она за  это  меня всегда принимает без
очереди.
     Потом  все было  как  во сне,  когда я прилетел в Германию, господи,  я
прямо соскучился,  как  будто  на родину прилетел, я сразу пошел в контору -
меня Гюнтер  отвел - и я подал документы, что хочу остаться, что в Советском
Союзе меня  травят  за то,  что  я  еврей, и  не  дают  мне спокойно  жить и
работать. Я написал,  что  у меня  там не было даже квартиры, и я ютился  на
разных  чердаках  и в  подвалах.  Они мне, как еврею,  это  мне  тоже Гюнтер
сказал,  должны будут потом предоставить квартиру, причем недорогую, а  пока
меня  поселят  в  лагере  для  беженцев. Тут  меня бесплатно кормили,  учили
немецкому  языку  и даже  выдавали по  две марки  в день! Как  хорошо, что я
вовремя успел! Конечно, жил в этом лагере я не долго, честно говоря, там мне
не очень понравилось,  кругом  одни евреи, и  я переехал  к Понтеру,  только
каждый  день приходил туда, ел и получал свои две марки.  Там, конечно, были
настоящие евреи, хотя, если честно,  по-моему; они были такие же, как  и  я.
Настроение у всех было бодрое, и хоть и была плохая погода - дождь, ветер, -
но мы все равно радовались. Ведь нам дадут квартиры, а так-то, своим горбом,
ее  хрен заработаешь.  Сейчас у них  тут  и гудроны,  и советские рыла, кого
только  нет, и какие-то черножопые еще,  и всем нужно где-то  жить.  А чтобы
получить квартиру; я бы и негром  стал, не  то, что евреем. Здесь в Западном
Берлине,  кстати,  один еврей  из Одессы здорово поднялся,  он  открыл  свой
магазин, даже  двухэтажный, и продает там всякую аппаратуру на втором этаже,
а на первом стоит  его жена и говорит со всем  по-русски, потому что в  этот
магазин  ходят только русские, иногда  поляки. На  первом  этаже она продает
разное  тряпье  и  косметику,  которой,  по-моему,  тоже  кто-то  уже  успел
попользоваться. Но все равно  покупают,  потому что  у него гораздо дешевле,
чем  где-нибудь  еще.  Как  я ему завидую! Ну  вот;  у  меня, вроде бы,  все
складывается не так уж плохо. Я даже и не ожидал.  Ну конечно,  у меня здесь
много знакомых, но я думаю, что это просто мне так повезло.
     Я  тут решил  зайти еще к  Эдвину. А у  него  уже новый любовник живет,
какой-то отвратительный! Быстро же он меня  забыл! А Эдвин сам разжирел, как
кабан и все лежит, у него что-то с позвоночником еще в молодости было. И вот
теперь такие  последствия.  Я  еще в тот раз заметил, что он  совершенно  не
может  терпеть голод, ему надо сразу  что-нибудь съесть. Ну вот  он и  жрал,
жрал, а теперь такой стал - ужас! Недаром,  это его Бог наказывает. Боженька
не фраер, так Веня любит  говорить. Я вообще-то считаю, что не только во мне
тут дело. В конце концов, мы не муж и жена! Но то, как  он поступил с Веней,
просто  непорядочно.  Ведь  Веня тогда  ему  привез несколько  этюдников  на
продажу, конечно,  и  еще картину  какого-то там художника,  работы которого
очень ценятся на Западе. И все это Эдвин должен был продать за тысячу марок.
Но когда Веня уехал, он, очевидно, решил, что это  ему такой подарок. За то,
что он позволил Вене пару дней поспать на его простынях, на которых, кстати,
была  засохшая кровь, он  даже  их  постирать не  догадался, а скорее всего,
денег на прачечную пожалел. И он кинул Веню на тысячу марок! Это  же надо! И
Веня так от  него ничего и  не  смог добиться! Но я, конечно, в это  дело не
мешался, мое дело сторона! Хотя Веню мне было жалко!
     Меня Эдвин. конечно, пригласил к себе на квартиру и сказал тому педику,
чтобы он нам сварил кофе. Мы посидели, выпили кофе, причем  тот его друг так
все время вертелся и  хихикал, что даже чашку свою  опрокинул. Правда, он  у
него  хорошо выдрессирован и дисциплину понимает - сразу же на кухню побежал
за тряпкой и старательно вытер. А Эдвин  его  потрепал по заднице. Задница у
того, правда,  аппетитная  такая, круглая. Ну  и Эдвин мне  сказал,  что ему
звонил  Веня.  А я-то  про  Веню  ничего  не слышал  уже  давно,  мы  с  ним
поссорились еще  перед тем  как я  уехал из Ленинграда. И Веня, оказывается,
звонил-то ему из Америки, я думаю, все еще  надеялся получить свои марки, но
не на того нарвался, у Эдвина из глотки ничего не вырвешь, что туда попало.
     Веня в Америке  устроился работать посудомойкой в одном баре для наших,
ну там со столов стирает, подбирает всякие объедки, конечно, все же  это ему
как прибавка к жалованью. Я так понял, что он, вроде бы, с хозяином сошелся,
хозяин  тоже  какой-то  старый, замшелый, таким  обычно мальчики нравятся, а
Веня  уже  сам  не  первой  свежести. Наверное,  здесь  какое-то  вранье.  Я
подозреваю,  что этот его хозяин - негр. Негру  все  равно, он может и крысу
трахнуть, когда ему сильно захочется.
     Наверное, я Веню больше никогда не увижу, мне даже грустно стало. Эдвин
мне сказал, что у него есть один приятель, очень богатый старик, он живет на
Курфюстендаммштрассе, и Эдвин  мне  дал  его адрес.  Он сказал,  что  у него
большой дом и несколько машин, и  у него раньше  была жена и дети,  а теперь
жена умерла, а дети выросли, и он  может жить в свое удовольствие. Он всегда
любил мальчиков, но скрывал, только Эдвин был его любовником и знал все это.
Он-то Эдвину в свое время и помог здесь остаться. Теперь ему нужен друг, но,
конечно,  на содержание он не возьмет, это исключено, но он будет помогать и
на работу устроит. Он мне показал  фотографию этого старика. Он там сидит за
столиком  с  собачкой,  а на заднем плане его дом. Он  такой морщинистый, но
загорелый, крепкий старикан в железных очках. Мне даже он чем-то понравился.
Эдвин мне посоветовал сразу пойти, а то вдруг еще кто-нибудь опередит."


        "x x x"

     Маруся с Гришей часто мечтали, как у  них будет машина,  и они  будут в
ней сидеть,  и как там будет хорошо, тепло и приятный запах. Но машины у них
тоже не было,  хотя мама все повторяла, что  вот отец защитит  диссертацию и
купит  "Жигули". Она очень  этого  ждала  и даже завела дома  такую  стенную
газету; где записывала, сколько дней осталось  до защиты. И когда,  наконец,
отец диссертацию защитил, она большими красными буквами написала: "Ура! Ура!
Защита диссертации! Ни одного черного шара!" Как раз перед  этим выяснилось,
что  у  отца  есть  любовница, и мама  устроила  ужасный  скандал,  и  стала
требовать развода.  Отец  ушел  в  рейс и она  начала переносить из  дома  к
бабушке разные вещи. Маруся помнила, как они с  мамон  шли по  улице и несли
портфель из кожи крокодила, а какой-то незнакомый мужик  пощупал его, а мама
на него заорала. Потом  оказалось, что у отца дела по службе идут в гору,  и
что,  может быть, он даже  наконец-то  поедет за границу, и мама передумала.
Она решила подвергнуть  его  публичному  позору, но не разводиться с ним Она
звонила всем знакомым и рассказывала о  том, как он ее обманул. При этом она
рыдала и повторяла все с начала до конца. Маруся  все это слышала. Как раз в
то время  Маруся ходила к Анеточке и однажды, вернувшись домой, она каталась
по  кровати и кричала:  "Мне завидно,  завидно!" Маме было  не до  нее, хотя
Маруся и заметила, что ей неприятно. Потом Маруся украла у Анеточки колечки,
они  были  разноцветные,  зеленые, синие,  красные, фиолетовые,  и  сверкали
чудесными огнями. Маруся сперва долго любовалась ими в углу своей комнаты, а
потом сказала маме, что нашла их.

     Гриша достал из пачки еще  одну сигарету, и Маруся закурила с ним, хотя
она уже обкурилась, и во рту был неприятный  привкус "Ну  так вот,  -  Гриша
значительно посмотрел на нее, - а потом опять ко мне приходил Он! Он сказал,
что они за нами уже давно наблюдают,  даже когда был жив отец, они наблюдали
за  отцом.  Помнишь, отец  рассказывал, как он плавал первым помощником, и у
него  на  судне чуть  не  повесился боцман. Он тогда тоже спал. и вдруг  его
будто что-то  толкнуло, он  встал  и пошел на  палубу."  Гриша  задумался  и
обернулся к Марусе. "Видишь, и ко мне они тоже приходили по ночам. Очевидно,
они любят ночь, им не нравятся дневной  свет и суета. Ну так  вот, они тогда
шли в Атлантику.
     И  он  увидел  в углу на  скамейке  какую-то скорченную тень.  Это  был
боцман, он уже и до этого был какой-то странный, все ходил, закатив глаза, и
ни с кем не разговаривал. Так вот, он свой поясной ремень накинул на трубу и
так закрепил,  а  другой конец себе на шею, и так сидел и тянул. Он уже весь
скорчился и посинел, еще немного, и ему уже бы ничего не помогло. Откинул бы
концы и добился того. чего ему так хотелось. Отец тогда сразу же снял с него
этот пояс и стал делать ему искусственное  дыхание.  Тот задышал и застонал.
Отец сразу же  вызвал  докторишку, и тот его взял к себе.  И  до конца рейса
этот боцман  был заперт в каюте, там его связали, и он так и сидел. Конечно,
ему приносили поесть, ну  там  суп,  котлеты, компот, все  это  приносили. А
когда пришли в  Вентспилс, сразу же  его  сдали.  Отец мне рассказывал  этот
случай, но он тогда и подумать не  мог, что это  "они" ему помогают. А "они"
мне сказали, что им тогда стало жалко  отца, такой хороший  человек, и такая
неприятность может выйти.  Ведь если бы боцман  повесился,  представляю, что
было бы с отцом. Ведь ему точно бы визу  закрыли, и он до конца своей  жизни
плавал бы  в портофлоте. Он  сам так все время говорил. А они  ему помогали,
если он хорошо себя  вел, если  он не нарушал гармонию  - так мне тот  мужик
сказал, ну, инопланетянин. Им самое важное в  человеке -  гармония, и во мне
они ее тоже обнаружили. А отцу они не помогли, когда он болел, потому что он
был связан с КГБ, и  на меня все  время  стучал.  Это для них и есть - самое
страшное нарушение гармонии. Такого они не прощают.
     Вот тут  я недавно встретил своего школьного дружка -  Николяса, так он
мне  рассказал,  что Иванбрес -  этот тоже со мной учился в одном  классе  -
умер. Я очень удивился, как  это умер,  ведь  он же еще совсем молодой и был
здоров,  ничего у  него не  болело. Оказывается,  они  с  Николясом  и еще с
другими придурками ужасно перепились, взяли ящик портвейна,  что  ли, самого
дешевого. А это ужасная  гадость, от него голова становится  такая мутная, и
ничего не  соображаешь.  И там еще были бабы из нашего класса, самые  бляди,
они с ними постоянно  сношались,  еще  в  школе начали. И  Иванбрес решил им
показать, какой он крутой. Он решил прыгать из окна кухни на балкон комнаты.
И Николяс тоже захотел. И они  открыли окно. Ну бабы стали визжать, а это их
еще больше завело. Николяс  прыгнул,  он такой ловкий, и  как  раз  попал на
балкон,  бабы зааплодировали  и стали  его  целовать  взасос. Иванбрес  тоже
разбежался, но то ли он разбежался недостаточно, то ли  слишком  пьяный был,
но только он  не  допрыгнул,  всего на сантиметр, упал  вниз,  а  там, между
прочим,  пятый этаж,  и разбился.  Умер  сразу же.  "Скорая"  его  только на
носилки положила, закрыли простынкой с головой - и прощай  Иванбрес. В среду
похороны. Ну  как ты думаешь, как это им в голову  могло прийти - именно так
прыгать?  Ведь это  не  такое  простое развлечение, до  этого просто  так не
додумаешься.  Это  так  в голову не  придет.  Как  ты думаешь, а?"  И  Гриша
вопросительно посмотрел  на Марусю.  Маруся пожала плечами. Она помнила всех
товарищей  Гриши. У Гриши  на них были заведены  досье,  и  она  знала об их
телефонных разговорах и отношениях  с девочками. У Иванбреса было  землистое
лицо  и  вытаращенные   бесцветные  глаза.  Он  часто  рассказывал  Грише  о
Кирпичниковой  из  шестого класса, что  она  блядь, что у нее есть  взрослые
мужики. И что если ей заплатить, то она даст.  Она уже  сосала у Николяса, и
он  остался очень доволен. Гриша хихикал  и  поддакивал,  а  потом  подробно
записывал эти разговоры и вкладывал их в досье.  Память  у  него  была очень
хорошая.  Потом в  школе  разразился  ужасный  скандал. Иванбрес  и  Николяс
учились тогда в восьмом классе, и вот они купили две  бутылки портвейна и их
выпили. Гриша тогда любил повторять: "Кто пьет портвейн розовый, тот ляжет в
гроб березовый!" А потом Николяс и Иванбрес, совершенно пьяные, сделали себе
из веревок длинные хлысты и пошли  на Ленинский проспект. Тогда была  весна,
канун 22-го апреля, поэтому везде были выставлены портреты членов Политбюро.
И они шли прямо по лужам и по грязи. Эти хлысты волочились за  ними  и они с
размаху стегали ими по нарисованным лицам. На них оставались грязные полосы.
Но долго это развлечение не продолжалось. Подъехал милицейский газик, оттуда
выскочили  разозленные  менты  и,  заломив им  руки за спину,  затолкали  за
решетчатую дверь и увезли в отделение. В  отделении  их долго расспрашивали,
кто их  этому  научил, нет ли у  них знакомых за границей, как они вообще до
такого додумались,  если правда, что их  никто  не подучивал. Но они  только
размазывали  сопли по лицу и старались зареветь.  Потом  вызвали  родителей.
Дело стало  принимать  серьезный оборот, им шили "по