то  всегда находилось  что-то
такое, что  Гришу отпугивало и могло воспрепятствовать его назначению в КГБ.
Потом  он все  же  познакомился  с  одной  толстой бабой,  она очень  хорошо
готовила и сама любила пожрать. Она два раза приезжала к  нему домой вечером
и даже один  раз осталась на ночь. Она хотела, чтобы Гриша дарил ей  чеки на
"Альбатрос" и разные подарки. Но после того как один раз переспала с Гришей,
стала  всем  рассказывать, что  это слишком противно  и  что  больше  это не
повторится.
     Марусе было  жаль Гришу, она видела Таню, так  звали  ту  дневальную, в
сущности, она  была  единственным человеком,  который его понимал, а он  был
совсем как ребенок.

     Когда Гриша  был маленьким, Марусин  отец  постоянно следил за ним,  не
занимается ли он онанизмом.  Гриша спал, спрятав  руки под одеялом. Отец его
от этого отучал. Он часто приходил  ночью с карманным фонариком в их комнату
и долго сидел и следил. Маруся не могла  заснуть, и Гриша тоже не спал. Если
отец  замечал что-то  подозрительное, он  бил Гришу. Гриша громко ревел,  но
Марусе так и оставалось непонятно, занимается он онанизмом, или нет.
     Еще Гриша  в детстве  любил  "указывать". У  него была  такая  палочка,
которую он называл "указка". Он играл с ней и что-то чертил на земле. За это
его тоже преследовали, считалось, что в этом есть что-то ненормальное и что,
если  Гришу не  отучить вовремя, то он вырастет  сумасшедшим. Он прятал свои
"указки",  их  находили,  ломали,  Гриша  плакал, ему  нравились  это тонкие
веточки,  так красиво скользившие в мягкой пыли и чертившие в ней прекрасные
узоры. Маруся  тоже помогала искать  "указки"  и  сообщала, когда он заводил
новые - в общем, с ним долго мучились.
     Когда  Гриша пошел в  школу, он учился хорошо, и вообще,  был послушным
мальчиком. Но отец хотел воспитать из  него настоящего мужчину  и  требовал,
чтобы Гриша дрался. Гриша драться не хотел, но отец его наказывал, и поэтому
он стал придумывать разные истории с драками.

     Маруся шла по  темной улице мимо ободранных домов, из подворотен воняло
дерьмом, потому что пришла весна,  и все разлагалось. Мимо проезжали машины,
от их дыма  и гари небо казалось желтым. Маруся остановилась на набережной и
закурила. Она смотрела на темную воду канала, на плавающую грязь.
     Потом она  зашла в пирожковую. Там у прилавка  стоял молодой человек, у
которого было только  пятнадцать копеек, и вслух считал,  может ли он купить
себе бульон и два пирожка. Хватало только на один.
     Маруся в душе завидовала ему. Ей  вдруг захотелось жить так, "как птицы
небесные", не  знать, что будет завтра, и никогда ничего не иметь, или  хотя
бы никого  не любить, чтобы  можно было всегда все бросить и уйти. И  начать
сначала.
     Она вспомнила  "Сайгон". Там всегда было много народу, все целыми днями
пили кофе,  потом  курили на улице, потом  опять пили кофе.  С  сахаром, без
сахара... Некоторые кололись прямо через рукав тут же на подоконнике. Одного
из них она хорошо помнила, его звали Родион.
     Родион  любил повторять: "Рождение - это зло,  жизнь - это страдание, и
только  со  смертью  достигаешь нирваны".  Родион  часто рассказывал об этом
всем, кто стоял рядом, и все слушали, развесив  уши. Он был очень популярен,
и многие все повторяли  за ним. Но Маруся знала, что он просто шутит, так он
развлекался. И в остальных она не видела действительного желания отречься от
мира.  Просто   закомплексованные  и  неполноценные   придурки,  несчастные,
конечно...
     Маруся сама часто думала о смерти.
     В десятом классе она даже решила пойти работать в морг, обмывать трупы.
Кто-то  ей  сказал, что за  каждый  обмытый труп  платят пятнадцать  рублей.
Недалеко  от их школы была больница и при ней морг. Они часто проходили мимо
этого домика, в окнах там горел синий свет. Они с  подругой посоветовались и
решили, что  это огромные  деньги и что,  конечно,  трупы  обмывать не очень
приятно, но  они обмоют первый, купят бутылку коньяку за пятнадцать  рублей,
выпьют, а дальше уже все пойдет как по маслу.
     Они  долго собирались туда  пойти, но никак  не могли решиться. Наконец
весной,  в день рождения Ленина 22 апреля, они  в веселом настроении  все же
туда отправились. Они были в белых  фартуках.  Подойдя к домику, постучали в
дверь. Никто не ответил, они толкнули дверь, она легко открылась. Перед ними
был длинный коридор, синие стены. В конце коридора  за столом сидела женщина
в белом халате. Она посмотрела на них и сочувственно спросила:
     "Девочки,  вы  что,  кого  ищете?  Кто  у  вас  здесь?"  Подруга  вдруг
испугалась и стала дергать Марусю за рукав и шептать: "Пошли отсюда, пошли!"
Но Маруся решила довести дело до конца.
     "Вы знаете. - начала она. - мы бы хотели устроиться к вам на работу."
     Женщина вытаращила глаза: "На работу? Какую работу?"
     "Ну, трупы обмывать. Нам сказали, что за это хорошо платят."
     Женщина так и остолбенела с открытым  ртом. В  ее глазах появился ужас.
Наконец  она  проговорила: "Девочки, если вам  надо  подработать,  идите  на
"Ленфильм", а здесь здоровые мужики с трудом справляются".
     "А что,  они такие тяжелые? -  не отставала Маруся. - Мы думали,  их на
пол и из шланга..."
     "Да,  тяжелые,  очень и вообще... Вы не  сможете..." - устало  ответила
женщина.
     Тут Маруся отошла в сторону,  и ее взгляд случайно  упал на приоткрытую
дверь, где она  увидела чье-то голое мускулистое  плечо и лысую  голову.  На
железной  каталке  лежал  мужик;  то  есть  "это",  синевато-серое,  жуткое,
неподвижное, когда-то  было  мужиком, а  теперь  "это"  было  тем,  что  они
собирались  обмывать.  Маруся поскорее  отвела глаза. Ее  затошнило, и  ноги
стали ватными.
     "Идите, идите отсюда," - женщина пошла вслед за ними и закрыла дверь.
     На  улице  светило  солнце,  уже  появились  зеленые  листочки.  Маруся
оглянулась на окно морга, там по-прежнему горела синяя лампочка.
     "Пойдем,  покурим,  "-   стараясь  говорить,  бодро  предложила  Маруся
подруге. У подруги лицо было зеленого цвета. Она дрожащими руками достала из
портфеля пачку болгарских сигарет "София",  это были длинные сигареты белого
цвета, "долгоиграющие", как они их называли, зашли в парадняк и поднялись на
самый верхний этаж,  к чердачной двери. Здесь  им никто не  мешал, они долго
курили, стараясь заглушить все преследовавший их неприятный запах.  Напротив
было тусклое серое лестничное окно, и казалось, что во дворе пасмурно.

     ***

     Все  стало  сплошным  туманом   из   которого  лишь  изредка  выплывали
безобразные  рожи сморщенные кривые подслеповатые иногда встречались красные
с мутными  глазами Приходилось идти  ощупью опираясь на вехи  на палочки  не
зная где они попадутся Золотые  звездочки вихрем поднимались вверх и лицо со
злобным  прищуром  расплывалось  становилось огромным  потом их  становилось
много Вокруг бегали крысы  и тараканы Крысы обнаглели они лезли пищали у них
были длинные голые хвосты и человеческие морды
     В огромной черноте  отделялась какая-то плоскость и медленно опускалась
потом все  менялось  местами  Вдруг  получился колодец  в  него тянет  тянет
Хлопнула дверь Там  за  дверью в ванной заперлась она  чтобы не слышать этот
странный  голос который все говорил и говорил без остановки Голос менялся то
высокий  то низкий переходил в  визг в  шепот не  умолкая Стулья расставлены
вокруг стола Сейчас  сюда придут  люди много  людей  Они будут говорить  все
выясниться надо купить что-то к чаю  Можно и  не  ждать они  уже  пришли они
говорят
     Если открыть окно и прыгнуть  то  полетишь Это искушение от  Диавола Но
ведь полетишь иначе как проверить?
     Не мешайте Он говорит и  его слышит вся страна Железныи голос проникает
всюду сквозь каждую дверь окно слышат все никто не может от него скрыться
     Когда идет дождь можно спокойно и долго спать и приятно слышать как  он
стекает на жестяной подоконник.


        "x x x"

     "Галя  мне сказала, что  при увольнении меня,  наверное, лишат  премии.
Насмешили! Мне  их  премию Гюнтср  выплатит в  десятикратном  размере, когда
приедет.  Хотя, конечно,  жалко  денег, вообще-то, я не миллионер. Я же тоже
должен его принять,  а  для него всю жратву на рынке покупать нужно, того он
не жрет, этого  он не жрет. Если  бы он не был иностранцем, я бы ему сказал!
Мы зашли с ним в кафе-автомат на Невском, - так он заявил, что это как хлев,
следовало бы сделать там  жестяной желоб и привязать на цепочках много ложек
- чтобы  все  хлебали. Большая экономия на  посуде  и посудомойках. Он  даже
поспорил с моей соседкой Шуркой. Она ему доказывала, что в кафе-автомате все
очень вкусно. Наверное, боялась, чтобы он на нее куда-нибудь не настучал.
     Вечером мы  с Марусиком должны были идти в ресторан. Я  познакомился на
пляже с  двумя  австрийцами,  одного  зовут  Торгом,  другого  - Клаус.  Они
приехали сюда изучать русский язык. У Торгома  мать была армянка. Они хорошо
говорили по-французски, а  по-русски только учились, поэтому Марусик  должна
была мне все переводить.
     В восемь  часов Марусик  зашла за мной. Она очень странно нарядилась, в
какую-то  розовую  ночную  рубашку с вышивкой на рукавах. Но я  ей, конечно,
сказал:  "Марусик, куколка моя,  какая  ты  красивая!" Я всегда  так  говорю
бабам. На них это хорошо  действует. Я  же надел свои любимые черные брюки и
зеленую шелковую блузочку с застежкой сбоку, она вроде косоворотки. На  ноги
я надел коричневые  туфли на каблуке с серебряной пряжкой, расчесал  волосы,
они у меня так прекрасно лежат, что и фен не нужен - вымыл  голову, расчесал
- и готово!
     "Ах, Павлик,  ты просто красавец!"  - сказала мне  Маруся,  и мы  пошли
пешком по Фонтанке.
     У ресторана  мы  с  Марусиком  ждали  довольно  долго,  вокруг  сновали
какие-то подозрительные  личности,  и я уже начал нервничать. Мы с Марусиком
были так  прилично одеты, и они вполне могли нас ограбить, и никто бы за нас
не заступился. Мы уже хотели уходить,  потому что решили,  что эти австрийцы
не придут, но они, наконец, появились Они очень извинялись, что задержались,
но мы сразу так стали улыбаться, и Марусик по-французски загундосила.
     У  меня в этом ресторане работает знакомый  официант, Леша, в молодости
он был просто красавец - на Рейгана похож. Сейчас, конечно, тоже еще ничего.
Леша  принес  нам разной  колбасы твердого  копчения, она  была  так красиво
нарезана,  с  помидорчиками  и  огурчиками, и листьями салата, потом мясо  в
горшочках с грибами, очень вкусное, и было много водки  и  вина. Почему-то я
очень  загрустил,  и мне захотелось напиться. На  сцене прыгали и извивались
жопастые бабы,  и там сделали такой свет, как будто летят снежинки. Бабы все
были  одеты в купальные костюмы с блестками, на них все блестело и сверкало.
Оркестр заиграл "Розовые розы Светки Соколовой". Ой!  Это  была  моя любимая
песня, я просто не мог усидеть на месте. И  мы пошли танцевать. Рядом с нами
танцевали две престарелые Дюймовочки. Они  явно  прорюхали кость и  пытались
протиснуться поближе к нам. Наверное, познакомиться хотели.
     Мы  так прыгали,  что я весь  вспотел, и мне  захотелось  в туалет. Там
возле  туалета  стояли  какие-то фарцовщики, и я побоялся туда  идти,  решил
лучше  потерпеть. Мы сели  за  стол  и стали разговаривать.  Я  сказал,  что
Марусик в курсе наших  гомосексуальных проблем. Торгом спросил: "Ну, Маруся,
конечно, незамужем?" Он решил,  что  она лесбиянка. Но я сказал, что  это не
так, что у нее есть какие-то там мужики. Торгом сказал, что у  них в Австрии
плохо, что там над  гомосексуалистами смеются, например, у себя на работе он
должен всячески притворяться. "Ну как, например, смеются?" -  спросил я. Мне
это было интересно, потому что у нас-то ясно, что я не буду афишировать свои
наклонности, иначе меня могут упрятать за решетку. Он сказал, что они издают
разные звуки и крутят жопой, или поют песни, и это оскорбляет его чувства. Я
его очень  хорошо понимаю, все же люди в основном  - ужасные грубые скоты, и
это везде так, везде,  не только  у нас. Торгом выпил и так расчувствовался,
что чуть не плакал.  А Маруся тем временем стала  подклеиваться к Клаусу,  у
него  были такие красивые глаза, и он был помоложе, видно, она забыла, что я
тоже  здесь. Я строго  сказал  ей:  "Марусик, ты что  это, моя куколка,  так
расслабилась?" Она покраснела  и отодвинулась, все же слушается! После этого
у меня немного  сбилось  настроение,  и  мне  расхотелось  откровенничать  с
Торгомом. Все равно было видно, что он на меня клюнул и никуда не денется, а
мне еще больше захотелось  в туалет, и я решил идти домой.  Было уже поздно,
и,  к тому  же, время  наступало опасное - могли  убить,  раздеть,  все, что
угодно. Мы вышли на  Невский, кругом  уже зажигали  фонари,  они были  такие
красноватые, и я  удивился, потому что привык, что  они  обычно зеленоватые,
наверное, это была новая система. Такой  свет,  по-моему, даже приятнее,  он
веселее. Рядом с рестораном стоял милицейский козлик, и там сидели в темноте
квадратные менты.  Я так и почувствовал, как они уставились на нас, как  они
приготовились  выпрыгнуть из  этой своей коробки и наброситься. Мы  поскорее
спустились в подземный  переход, там попрощались с Торизмом и Клаусом, и они
пошли в метро, а мы с Марусиком - домой. Сперва  мы зашли ко мне, потому что
она оставила у меня  свой пиджак. Я сразу стал звонить Вене,  потому  что я,
когда пьяный, всегда ему звоню. Я все же его люблю и не могу забыть, хоть он
мне и сделал много гадостей. У него такая волосатая грудь, и он очень умный.
Недавно он завел себе большую собаку, где он ее взял, я ума  не приложу. Это
овчарка, кобель,  конечно. Он Веню  очень  любит и даже  спит с ним  вместе.
Правда,  он слишком  много жрет,  на  него  столько  денег уходит,  сплошное
разорение, я бы не стал его кормить. Веня видел и Марусика. Еще очень давно,
когда мы с Марусиком были молодые и  красивые, мы приходили к Венечке, но  в
квартиру мы не зашли. Мы были с ней пьяные в жопу. Тогда мы пили весь день с
самого утра и все переходили с места  на место - то приходили к Марусику, то
ко мне, то к знакомым. Выпили мы тогда за весь день три бутылки напалмовки -
это вьетнамская водка, она тогда продавалась в магазинах -  и только поздним
вечером зашли к Вене. Ему Марусик тогда не понравилась. Он сказал: "Она была
совершенно пьяная и глаза у  нее были стеклянные". Ему понравилось только ее
имя,  он сказал: "Маруся - хорошее имя, простое  и не выебистос." Я это  так
хорошо помню - мы с  Марусиком стояли на ободранной лестнице, и стены вокруг
были исписаны и разрисованы, и даже у Вени на дверях было что-то нацарапано.
Я тоже был пьян, и у меня тоже были стеклянные глаза.
     Я пошел к Вене, потому что мне было так грустно, а он живет рядом. Веня
тоже  был один и смотрел телевизор. Телевизор  у него японский, и видик тоже
есть.  Было уже  поздно,  и  он смотрел  видик. Я вспомнил,  как мы  с Веней
познакомились,  как он помог мне,  и он  тоже  был  такой грустный. Нежность
переполняла меня, я обнял  Венечку, и мы поцеловались. Потом он посмотрел на
меня и сказал: "Ты меня совсем забыл..." При этом  рот у него приоткрылся, и
нижняя губа задрожала,  а на глазах  показались слезы. Глаза у  него все еще
очень красивые. Мне стало его так жалко. Я остался у него до утра.
     Утром  мы  проснулись счастливые, как молодожены,  и я побежал на кухню
сварить кофе.  В  коридоре  я  наткнулся  на  венечкиного кобеля, он на меня
ревниво зарычал. Когда я пришел, Веня выставил его в коридор, и он  там спал
всю ночь. У Вени коммунальная  квартира, и в кухне  я  увидел  его соседку -
огромную старую развалину.  Она не поздоровалась  со мной.  а отвернулась, и
загородила плиту своей тушей. Веня мне  рассказал, что однажды он разогревал
голубцы на плите,  он прямо  в банке положил их  в кастрюлю с водой,  так на
банке  было написано, и забыл про них.  У него были  гости, и они все  очень
веселились.  И  вдруг он  услышал взрыв. Это лопнула банка  с голубцами.  Он
прибежал на кухню и увидел, что  эти голубцы все налипли на потолок и стенки
кухни. А эта старая скотина вместо сочувствия  стала орать  и заставила  его
делать ремонт. А когда к Вене забрались бандиты и били его, и он кричал, она
со  своим старым  хрычом даже не пришли на помощь. Они  сделали вид, что они
глухие.
     Я сварил кофе и отнес его  Вене  в  постель. Потом мы  с  ним оделись и
пошли ко мне на работу.
     По дороге мы встретили нашего приятеля, он работает на телевидении, его
зовут  Вася. Он  прекрасно  выглядел,  на нем были надеты джинсы  и  меховая
телогрейка. Говорят, он подружился с одним стариком  там, на телевидении,  и
они вместе поехали  в Париж к знакомому миллионеру. Он нам стал рассказывать
про Париж.  Там есть много разных баров, где  собираются  голубые. У них это
совсем просто. Можно прийти  в бар,  поболтать с кем-нибудь, а если тебе  он
понравился, то вы можете вместе пойти в  такую  специальную комнатку  и  там
заняться любовью. Я-то все это  уже  видел в Западном Берлине, но в  Париже,
наверное, еще лучше, там это более изысканно.
     Вася  с Семеном Борисовичем там прекрасно провели время, этот миллионер
их  просто  содержал, везде  возил  и  кормил. Наверное, Васе было  не очень
весело,  потому что Семен Борисович - это  "бабушка", но  он любит  Васю и у
него большие связи. Вася сказал, что  этот миллионер скоро  приедет сюда, он
хочет  встретиться с представителями какого-то ленинградского андеграунда, я
не совсем понял, кто это. Он хотел помочь им что-то там сделать. Наверное, у
него уже столько денег, что  он просто не знает, куда их девать. Я  бы  тоже
хотел  познакомиться  с этим миллионером. Вася мне это обещал  устроить,  он
такой милый, жаль, что я ему давно не звонил.
     Мы зашли  в Дом  архитектора,  там  очень хороший ресторан. За соседним
столиком оказались разные грязные бородатые натуралы, -  уж не  знаю, как их
туда пустили, ведь место-то приличное, -  один был в рубашке, у которой  все
локти были продраны, то есть прямо от плечей и до манжет были огромные дыры.
Лучше бы он эти рукава вообще оторвал,  и у него была бы такая безрукавочка.
Он  был бородатый,  с  выпученными глазами,  что-то все беспокойно жевал,  и
загребал своими  длинными волосатыми  руками, настоящая обезьяна! На ногах у
него были  суконные ботики, помню, мой  дедушка такие носил, он  их  называл
"прощай молодость". Второй был с совершенно белыми глазами,  к тому же он их
постоянно закатывал, на голове у  него  просвечивала лысина,  но  он пытался
компенсировать этот недостаток длиной волос, они  были  у  него размазаны по
плечам, и еще  у него была противоестественная борода, прямо как у водяного,
она  у  него росла  прямо  из ушей, все волоски  разной длины, какое-то чудо
природы! Они все  там трындели  о культуре, это, оказывается, было заседание
ассоциации разных культурных  неформальных организаций. Потом пришла  к  ним
еще одна баба,  тоже поэтесса, с низкой жопой, в курточке, сама как квадрат;
и  тот,  в суконных  ботиках, засунул обе руки в карманы и начал  заниматься
онанизмом, глядя  на нее, а она все так кокетничала и жалась, просто цирк! Я
все смотрел  и ждал, когда он кончит,  он так  весь дергался и  подпрыгивал,
по-моему,  это  все  заметили,  но  продолжали  обсуждать  свои   культурные
проблемы. Потом  они вдруг заметили Васю и стали с ним здороваться, чуть  ли
не в  плечико  его  целовать,  они, оказывается,  давно  мечтали  попасть  в
телевизор  со  своей культурой. Я удивился, а Вася  мне  объяснил,  что  это
известные  поэты,  но все,  как  один,  ебанашки. Насчет ебанашек  я  и  сам
заметил.  По-моему, поэты  могли бы  одеться  и  поприличнее.  Или  хотя  бы
помыться, уж мыло  не так дорого  стоит, правда, теперь оно по талонам. Они,
наверное, совсем уж бедные. Я Васе посоветовал не пускать их на телевидение,
а то люди испугаютс