величины. И многое-многое другое. Короче, я знал заранее,  что интервью,
которое желает взять у меня Тереза Маршайн, не принесет мне внутреннего
удовлетворения. Не потому ли вчера в полночь меня потянуло в апельсиновый
сад? На тропинке, освещаемой лунным светом, я увидел призрачную фигуру в
хитоне. Через каждые два-три шага, описывая концом посоха впереди себя
полукруг, слепая, она приблизилась ко мне и, медленно шевеля сухими губами,
спросила:
  -Давно ли ты знаком с Евстратом  Лойфнаным?
  -Тридцать три года. Мы из одного города...
  -Ты всегда считал его стукачом?
  -Почти всегда.
  -Что значит почти?
  -Когда Лойфман подал заявление на выезд, я попался на эту  удочку...
Поверил. А вдруг не стукач? Была у него не работа, а синекура. Выгнали. И,
действительно - землекопом начал вкалывать. И не на покойничках, а
по-настоящему - на дорожных работах. Правда, мог бы найти и полегче и,
когда кто-нибудь из его знакомых предлагал ему другой вариант, он
отказывался. «Пусть они видят, -говорил он, делая ударение на «они» - что
меня никакие трудности не испугают, что я твердо намерен уехать из этой
страны». В эти незабываемые дни появилась антисемитская статья обо мне и
моей семье. Я был назван негодяем, отщепенцем, предателем... На все сто
процентов  керосином  запахло. Напугали меня здорово. До активности довели.
Кинулся я в Москву. С корреспондентам английской газеты «Financial times»
встретился. Разъяснил ситуацию. Днепропетровск - город закрытый. Упрячут,
раздавят и  растопчут - жаловаться некому. Выслушал меня Давид Сеттер.
Спросил, как я отношусь к Брежневу. При этом показал пальцем сначала на
свои уши, потом на стены, затем на потолок - мол, прослушивается. Я кивнул
- молча поблагодарил его за дружеское предупреждение. Спрашиваю:
  -Вас интересует мнение на уровне анекдотов, или основанное на личных
контактах?
  -На личных, - говорит.
  -Таких у пеня с генсеком не было.
  -Вы хотите выехать на Запад или в Израиль?
  -К себе! - говорю.
  -Нас еврейский вопрос не интересует, - и, помолчав, добавил, -если вы не
обманываете пеня, что хотите попасть именно  в Израиль, - вытащил записную
книжечку, раскрыл, - вот вам телефон и домашний адрес. Этот человек поможет
вам во всех ваших затруднениях. В том числе и финансовых.
   Последнее было произнесено с ироническим ударением. Я подумал: «А вдруг
он не  английский,  а советский?» В надежде, что он все же  «английский»,
оставил я ему книгу, мой самиздатовский экземпляр.
    Встретился я и с указанным человекам - им оказалась Сахина. Зовут -
Аната. Первый вопрос: «Как вы узнали мой адрес?» Рассказал. Отнеслась с
явным недоверием.  Позвонила куда-то. По-видимому, в корпункт. Назвала имя,
отчество и фамилии мою - выяснила - убедилась, что я - это я. Был у меня в
чемоданчике еще один экземпляр книги. Показал. Перелистала небрежна: «Легче
вам не станет от того, что вы реноме приобретете. Они никого и ничего не
боятся. Если захотят сгноить - сгноят! Но, тем не менее, моя помощь вам
может пригодиться. Вы теперь не только у них на заметке, - она улыбнулась,
- и у нас тоже. Если с вами что-нибудь случится, у них это шито-крыто не
пройдет», - она говорила со мной, то и дело посматривая на часы.
Чувствовалось, что она старается побыстрее меня выпроводить. На прощание
она дала мне телефон некоего Геннадия  Борисовича. Сказала, что он
известный в Москве юрист. Борется за права человека. Бесплатно
консультирует отказников. «Покажите ему книгу. Иногда он помогает таким
людям как вы реализовать творческую продукцию». В же день мне удалось
встретиться с Геннадием Борисовичем. Он дал понять, что к литературе
никакого отношения не имеет, но у него есть круг компетентных знакомых. Он
покажет книгу и, если они найдут ее полезной и нужной, он передаст ее на
Запад. Мы расстались и поздним вечером я попытался уехать с Ярославского
железнодорожного вокзала в Днепропетровск. У входа в здание вокзала по обе
стороны двустворчатых дверей стояли милиционеры. Один из них, капитан,
отвел меня в сторону.  Потребовал паспорт. Записал данные. Вел себя
вежливо. Возвращая паспорт, извинился и, почему-то, молодцевато прищелкнув
каблуком, отдал честь. Я тут же подумал: «Неспроста все это. Вычислили,
гады. Начиная с корпункта следили. Теперь отыграются». Я представил себе,
что меня может ожидать - под ложечкой засосало.
   Очередей у касс не было. Билет я взял без  затруднений. Забрался на
верхний полку. Заставил себя расслабиться. Растворился в ритмичных
перестуках. К  утру был дома.  Вечером встретился с Евстратом. «Книгу
передал на 3aпад, - воскликнул он патетически, - держись! - теперь тебе в
диссидентах до самой смерти числиться. Не  выпустят тебя  из Союза, а,
впрочем, может и наоборот. Как ни крути, а в герои выскочил. До предателей
Родины возвысился. И с корреспондентом  встретился. И на нужных людей
вышел. Завидую тебе. У меня никак такое не получается. Сижу в болоте и
пузыри пускаю. А ведь я на Западе человек известный. Меня сам Кузьминский,
тот что Штатах живет, включил в антологию русской поэзии. В свое время была
у меня по  работе халтурная возможность в Ленинград наведываться. Довелось
мне там с литературным авангардом познакомиться. В том числе и с
Кузьминским. Суди сам,  большой я поэт или так себе, если он мои стихи
выделил и запомнил».
  «Засунь свою поэзию, Евстрат, себе в задницу, - сказала Пусик, - у нас
жрать нечего. Учись жить у человека, - кивнула она в мою сторону, - быстро
нащупал золотую жилу. На московских отказников-активистов сходу вышел.
Теперь по две посылки  получать будет». «Дал бы нам пару адресов и
телефончиков», - сказал Евстрат и глаза у него загорелись...
   Через некоторое время  я  решил навестить столицу еще раз. Корреспондент
почему-то отнесся ко мне очень холодно. Сказал, что книга не содержит
сенсационного материала и поэтому вряд ли заинтересует западного читателя.
Признался, что оценить достоинства и недостатки моего творчества он не
может  по  причине недостаточного владения русским языком и что он
опирается на мнение одного из литераторов-диссидентов. Я попросил назвать
этого человека, познакомить меня с ним. Корреспондент замялся и тут я
почувствовал, что он мне не доверяет. Я попрощался с ним, стараясь придать
натянутой своей улыбке подобие естественной. Позвонил Сахиной - сюрприз
похлеще. Трубку подняла Пусик: «В этом огороде тебе делать нечего, -
сказала  она, мгновенно узнав меня по голосу, и многозначительно добавила,
- мы уже здесь!» «Вульгарная сука!» - эта фраза вспыхнула в мозгу и
застряла в глотке, как застревает дыхание после нокаута. Удар был
произведен подло, внезапно и ниже пояса. Лойфманы, выклянчив у меня
московские телефоны и адреса, быстрехонько повторили мой  путь, по ходу
черня и поливая меня грязью. Я понял, что теперь и Сахина, и корреспондент,
и Геннадий Борисович и отказники, с которыми эта тройка общается, будут
считать меня с уст Евстрата и Пусик подсадной гебистской уткой - будут
избегать общения со мной. Мое подозрение тут же подтвердилось. Немедля
позвонил я Геннадии Борисовичу по поводу моей книги. Он сказал, что это не
телефонный  разговор. «Дома принять не ногу», - предупредил он без
объяснений. Мы  договорились встретиться у входа в метро, но ожидал я
напрасно. Позвонил снова. «У меня неожиданно заболел младший. Не могу
оставить. Позвони вечером, когда жена придет»... И снова звонок, и снова
условленное место встречи - результат тот же. Уехал я в Днепропетровск,
словно оплеванный и хуже того. Преследуемый комитетчиками и отверженный
своими, я ощутил себя в абсолютно безвыходном положении.








               А. Кобринский, "ПЛАЧУЩИЙ ОСЕЛ", роман-дневник




                               продолжение V






   -Как после этого сложились твои отношения с Лойфманани?
   -Косвенное общение продолжалось. Они, то ли по указанию КГБ, то ли
исходя из собственных садистских побуждений, распустили среди моих знакомых
слухи, что меня опубликовали в Израиле, надеясь, что я кинусь выяснять так
это, или не так. И я, по простате душевной, клюнул. Еще бы! - двадцать лет
писал в стол и вдруг первая публикация. С трудом насобирал я сто рублей на
поездку в столицу. Сторожен работал, а не министром. Приехал. Позвонил
Сахиной. «Евстрат, - говорю, - распускает слухи, что меня опубликовали в
«Двенадцати коленах». Соответствует ли это действительности?» Известная
отказница ответила: «Какое вам дело до того опубликовали вас или нет?»
  Здесь довела она меня до крайности. Говорю: «Вам сообщили, что ваша дочь
попала в аварию и что находится она сейчас в больнице. Разве не спросили бы
вы в какой? И если бы вам ответили, что не знают, разве не предприняли бы
вы настойчивые поиски?» «При чем тут моя дочь?!» - воскликнула заносчиво
Аната Сахина. «При том,  что творчество писателя - это его ребенок!» -
ответил я со злостью и повесил трубку.
   -Ты уверен, что источник подлости Лойфмана - КГБ.
   - Уверен. Но есть еще одна деталь в этой истории, которую простить
Лойфманам невозможно.
   -Он всем прощает, - сказала призрачная фигура в хитоне и выразительно
подняла указательный палец вверх.
   -Он может себе это позволить. У него впереди вечность. У меня же только
то, что отпущено и отмерено - жизнь.
   -Так чего же Лойфманам невозможно простить?
   -В двух словах не скажешь. После удачного внедрения Лойфманов в
московские круги активистов-отказников, комитетчики, решившие сфабриковать
сионистское дело, как организованное антигосударственное течение, сотворили
следующее. Вызвали моего сына повесткой в военкомат на медицинскую
комиссию. Во время медосмотра в карман пиджака (одежда находилась в
раздевалке) подбросили наркотик. Мой сын вышел из военкомата, напевая
«солдаты в путь». Вдруг, откуда ни возьмись, милиционеры.  Задержали.
Повели к воронку. «В чем дело?» - спросил мой сын. «Ты подозреваешься в
убийстве», - ответил потрясенному юноше один из них. Надел наручники. В
отделении парня обыскали, заведено зная о подброшенном наркотике.
Обнаружили. Завели дело. Взяли у прокурора санкцию на обыск. Думали, найдут
запрещенную литературу - не диссидентскую, так сионистскую. Не нашли. На
следующий день с утра пораньше заявился я в районное отделение милиции.
Встретился со следователем, участвовавшем в обыске.  Говорю: «А наркотик-то
моему сыну подбросили!» Рассвирепел лейтенант: «Если будете настаивать на
своих домыслах,  судить будем вашего сына!»
   -Не вижу вины Лойфмана в ситуации с твоим сыном.
   -Обыск у меня был только началом. Следующий акт - обыск в квартире
Лойфманов. Там обнаружили и диссидентскую литературу и сионистскую и,
конечно же, наркотик. Лойфман показал на следствии (сценарий был продуман
гебистами в деталях), что он не знал, что это наркотик. Мол, сосед,
которого на прошлой неделе милиционеры  увели, попросил за день до того
подержать эти пакетики в холодильнике, так как  собственный не работает.
Мол, лекарство холода требует. И, главное, показал Лойфман, что он будто бы
заметил, что мой сын бывал у этого человека.
   -Но этот сосед - не выдумка.
   -Да, жил в том же доме на втором этаже наркоман. Промышлял гашишем.
Сидел неоднократно в тюрьме. И человек этот был  включен гебешниками в
список  действующих лиц. Как только понадобилось, выследили без труда.
Пришли домой, а там оргия. На горячем взяли. В тот же день отбили
несчастному печень. Прикончили без суда и следствия. Медицинская экспертиза
дала заключение, что умер человек от инфаркта. Следствие же на основании
показаний Евстрата Лойфмана обвинило моего сын в том, что он покупал у
этого человека наркотики для личного пользования. Вот и результат! Два года
с отсрочкой приговора.
   -Но с отсрочкой! - сказала призрачная фигура с акцентом на «но».
Складки  хитона колыхнулись, обнажив босые ноги. В апельсиновом саду росли
колючки. Особенно густо в том месте, где стаяла она. Савланут * у нее был
израильский. Не морщилась.
   -А зачем им мой сын там - в тюрьме? Пусть при папочке живет - с
психологической травмой - испуганный, надломленный, закомплексованный.
Пусть будет отцу живым  укором. Дали понять, сволочи - веди себя тихо, не
тявкай - иначе, чтобы чувствительней было, расправимся не с тобой, а с
твоим отпрыском.
   -Кроме покаяния Лойфмана, сделанного им для советской прессы, были еще
какие-нибудь публикации по этому делу?
   -В оной из московских газет появилась статья «О ком пекутся Рокфеллеры».

   -Читай! - сказала призрачная фигура требовательно и я тут же
почувствовал в пальцах бумагу. Глянул - газета. Мои губы невольно
зашевелились.
   «Анате Сахиной удается получить доступ к распределению «материальной
помощи», которая поступает от сионистских организаций Запада так называемым
 «активистам» и  прочим  «борцам». Этот период странным образам совпадает с
приобретением ею, нигде не работающей, кооперативной квартиры. На этот
факт, естественно, обратили внимание другие «активисты»... Так, например,
К. Кац и П. Фридман, осужденные за государственные преступления, в своем
совместном заявлении, сделанном по центральному телевидению, рассказали о
той грызне, которая идет среди «активистов» за тряпки и денежные пе
реводы... Сказали они и о другой - чуть позже это подтвердил на суде и
Лойфман - что Сахина и несколько других лиц из ее близкого ок-ружения, сани
оставаясь в тени, своекорыстно распоряжались «кассой»...
   -Не считаешь ли ты эти факты выдуманными с целью очернить Сахину и
перессорить между собой активистов сионистского движе-ния?
   - Нет. Сахина и Лойфманы по духу - близнецы братья. Единственное отличие
в том, что Сахина работала только на себя, а Лойфнаны - и на себя и на КГБ.

   - Знаешь ли ты, что Сахина дала Лойфману рекомендацию на присвоение ему
звания узника Сиона? Знаю. У меня есть две версии. Первая - он Анату
шантажировал. Припугнул, что если такой рекомендации не получит, достоянием
израильской общественности станут конкретные факты своекорыстного
использования кассы. Вторая - она дала ему такую бумагу по собственной
инициативе. Ход ее размышления был таков: «Этим самым я выбью почву из под
ног у тех, кто попытается обвинять меня в своекорыстии на основании статьи
«О кои пекутся Рокфеллеры», ибо Каца и Фридмана сгноили в тюрьме, Лойфман,
само собой разумеется, будет держать после такой рекомендации язык за
зубами и, плюс к этому, все наши сионисты - и малые и великие и самые-самые
великие - например, Аза Луделъман и Тарас Перуанский, считают, что, в
подобных случаях, доверять материалам советской прессы ни в коем случае
нельзя».
    -Если Лойфманы знали, что ты в Израиле, как они, после всего, решились
репатриироваться?
   -Понимали, что никаких документальных доказательств, кроме газетных, у
меня нет, потому и решились. Унюхали, что демократизация далеко зашла, что
дело движется к распаду CCCP, что грядущее неопределенно и что ловить
золотую рыбка в этой мутной воде они не приспособлены. Горбачевская
перестройка и КГБ затронула.  Агенты типа Лойфмана стали там не нужны.
Лишился он покровителей и легкого заработка. Вот и бежал стукач, как крыса
с тонущего корабля - бежал вместе со своей незабвенной Пусик (ее настоящее
имя и отчество - Пульхерия Ивановна) на сытые израильские хлеба. Думал и
здесь пристроиться. Звание узника Сиона на лоб приклеить. Пенсию получать.
Стишки пописывать.
   -После вторых петухов атмосфера апельсинового сада становится для меня
слишком картезианской, - призрачная  фигура перенесла кривой узловатый
посох в левую руку, - но я слушаю!
    Я продолжал: «По прибытию в Израиль великий сионист  решил увековечить
свое поэтическое творчество. Денежную помощь оказало ему Министерство
абсорбции. Существенную лепту внесли также и  религиозные организации,
потому  как  разыгрывал Лойфман из себя праведника - ходил в кипе, не ел
свинины и утверждал, что днепропетровская синагога была отремонтирована на
собранные по его  инициативе среди днепропетровских евреев денежные
пожертвования... Уточняю -  пожертвования может быть и были, но клал их
Лойфман себе в карман. И вот книга «Воскресение ненависти» увидела свет. На
обложке в порнографическом виде Пульхерия Ивановна. По-видимому, Евстрат
решил, что рифмованного выпендривания для коммерческого успеха недостаточно
- нужна сексуальная приманка. Можно было бы изобразить на обложке
какую-нибудь порнозвезду, но она могла бы потребовать за подобную рекламу
поэтической лойфманианы сумму во много раз превышающую стоимость издания.
Вопрос был решен на семейном совете. Пусик, такая же беспринципная, как и
ее супруг, предложила наэлектризовать обложку собственными  прелестями -
нате!  - дешево (тридцать пять шекелей за экземпляр) и безопасно
(безтрипперно и бесспидно). Будучи в Советском  Союзе, Пусик долгое время
работала официанткой. Как говорят, умудренные жизненным опытом, люди - при
живой  копейке! Чтобы стать бригадиром подавальщиц, использовала свои
прелести в               натуре. Была принята в кандидаты КПСС. Чтобы
убрать с пути соперниц, чернила их анонимками. Супруг помогал составлять ей
соответствующие тексты. Откуда мне все это  известно? Из уст самого
Лойфмана. Любил Евстрат прихвастнуть, что человек он денежный. Нравилось
ему, глядя на нас, нищих интеллектуалов, скидывающихся по рублику на
бутылку чернухи, щедрым жестом мецената-нувориша вытащить из  просторного
внутреннего кармана плаща бутылку столичной и, по-ленински прищурившись,
окинуть нас лучезарным  победоносным взглядом. Любил Лойфман кейфануть. И
когда это происходило, язык у него развязывался. В минуты такого пьяного
вдохновения чего только не рассказывал он из своей жизни. «Моя Пусик, -
говорил он с гордостью, - сексуальная бомба!» Хвастался даже тем, что в КГБ
работает. «Да, стучу я на всех вас, - варнякал Евстрат и патетически
восклицал, - но разве  кого-нибудь из вас посадили?!»
________
* Савланут - терпение.
43
   Понедельник. Работы немного. Мусоросборная машина приехала рано утром. К
половине десятого Проспер и я надраили до блеска мусорные емкости, освежили
их  внутренние стенки приятно пахнущим раствором. К одиннадцати часам,
очистив зеркала от соплей и плевков и протерев мокрой тряпкой полы парадных
подъездов, мы закончили работу. В Беер-Яков ехал автобусом. Остановка.
Тропинка. Пустыри. И, наконец, апельсиновый сад. Солнечные лучи, обливающие
зелень сада, казались блеклыми в сравнении с тем светом, который излучала
желто-огненная кожура  цитрусовых плодов. Казалось, наступи сейчас
беззвездная ночь, на апельсиновый сад  это нисколько бы не повлияло. Он
продолжал бы самоосвещаться вдохновенным желто-золотистым светом...   Над
садом возвышались четырехэтажные амидаровские  дома.  Ася была дома, так
как наши окна были распахнуты. Она, если уходила из дому, обязательно их
закрывала. А вдруг гром среди ясного неба грянет или еще чего-нибудь из
ряда вон выходящее случится? Дождь, например, начнется - проливной.
Квартиру зальет. «Тряпок не жалко, - говорит, - книги намокнут! Словари
твои и справочники. В компьютер вода попадет. Выйдет он из строя».
Предусмотрительная она, но не  во всем и не всегда... Пригласили нас как-то
на бар-мицву... То одно платье Ася примерит, то другое - никак не
выберет... А время идет... В итоге поссорились мы... Когда  выходили,
бросилась она закрывать окно. Говорю в раздражении: «Сегодня по прогнозу
Потопа не будет!» «Потопа, - говорит она мне, - я не боюсь». «Почему?» -
спрашиваю. «Потому, - говорит, - что от него все равно не спасешься!»
   Подобными ответами загоняет она меня в такие логические  тупики, что
выход только один - поцеловать и приголубить. Так уж случилось, что жизни
без Аси я себе не представляю... С этой мыслью взлетел я на четвертый этаж,
но встречен был  сердитым, настороженным взглядом. «Тебе какая-то Лина
звонила. Сказала,  что ты хорошо знаешь ее родителей. Письмо от Семена
Рубды привезла. Еркович ее фамилия. Она из Днепропетровска. Приехала
учиться  в бееряковский интернат. Телефо