вцами  солидного возраста с карикатурами Кукрыниксов
на «израильских агрессоров». Пошла в ход и одежная щетка. Из черной ее
щетины я изготовил брови и усы. Приклеив эти украшения к обесклювленным
черепам, сами черепа я тем же быстродействующим клеем прикрепил к основанию
постамента. Теперь моя работа была полностью завершена. Я назвал эту
скульптурную самоделку «Гитстахус» - именем составленным из трех фамилий
(по три первых буквы из  каждой) самых известных диктаторов и антисемитов
ХХ-го столетия.
57
   Малый зал дома  писателей. Литературный вечер в разгаре.  Мельком
пробежал взглядом по лицам. Ни одного знакомого, за исключением Исаака
Ухаба и Христофора Вакса. Христофор весь в чтении. Декламирует с
галлюцинирующей страстью:
Кленовые листья сухие,
Колеблясь на стылом ветру,
Слетали на воду и Вия
Глаза отражались в пруду.
  Зрители заворожены и артистичностью Христофора и образной выпуклостью его
стиха. Аплодисменты. Следующий я, но вначале антракт и короткое объявление
Ухаба - на следующей неделе намечена встреча с сотрудниками журнала «11».
Наконец-то я увижу выдающихся эмреповцев семидесятых годов и среди них
Мануила Нудмана. Фойе. Ухаб познакомил меня с Северьяном Сусликовым. Я
попытался завязать дружеский разговор, но безрезультатно. На каждую мою
фразу Сусликов отвечал невнятным бормотанием, напоминающем по звуку
«хрум-хрум-хрум». Под его редакцией в газете «Двенадцать колен» появляются
стихи и другие произведения эмреповцев. Рубрика, которую он ведет,
называется «Литературный Олимп».  Без буквы «п»  реальности  здесь было бы
гораздо больше. Неожиданно вспомнилась Виолетта  Хомяк, сотрудница этой же
газеты». Господи, - подумал я, - одни грызуны!»
   Она, повидимому, показала Сусликову, присланные мною, эпатирующего
содержания стихи и письмо.Представляю себе эту картину. «Да кто такой этот
Каркай Икс?!  - сказала Виолетта  Северьяну, - малоизвестный литератор с
сомнительным дарованием, а гонору не занимать». Тут и позвонил мне Сусликов
домой: «Господин Сибино, - говорит, - редакция сихами завалена, не могли бы
 вы прислать чего-нибудь из прозы?» Я поморщился. Экивок Северьяна
Сусликова  имел говнистый запашок. «В настоящий момент пишу стихи», -
ответил я резко и сухо. После непродожительного молчания Сусликов,не
хрумкнув в ответ ни слова, повесил трубку. И вот на тебе - личное
знакомство.  Да еще в этот момент, как раз перед моим выступлением. Я сразу
же почувствовал в этом человеке враждебное напряжение. Лицо злое. Глаза
колкие, настороженные. «Уважаемый господин Сусликов, - хотелось  мне ему
сказать, - не надо кукситься на свою прозрачность - ведь  это же прекрасно,
что вы не мешаете мне смотреть сквозь вас».
   Литературный вечер подошел к концу.  И снова фойе. Люди,  изголодавшиеся
по творческому общению -  этому  незаменимому катализатору созидательной
духовной активности. Но пора ехать домой... Тель-Авив. Ришон ле-Цион.
Дальше маршрутным такси почти до апельсинового сада. Ночь. Деревья.
Тропинка... Неожиданный дождь. Проливной - с градом, молниями и раскатистым
громом.
58
   Тереза Маршайн читает мою заметку об авторитетном обещании Председателя
Кнессета господину Новому Репатрианту. Я подчеркнул в заметке: обещание
осталось всего лишь обещанием - помещение для экспонирования уникальных
документальных материалов господину  Новому Репатрианту не предоставлено.
«Вы говорили, что засняли момент обращения господина Нового Репатрианта к
Председателю Кнессета», - сказала  Тереза,  прочитав заметку. Я открыл
сумку. «Цветная.  Не знаю или годится». «Надо показать главному редактору»,
- ушла, рассекая каблучками коридорную тишину. Через несколько минут
вернулась: «Мне было сказано, что ваша заметка, в несколько сокращенном
виде, пойдет в ближайшем номере». «Так же, как интервью о Лойфмане, -
подумал я, но промолчал - спросил, - а фотография?» «И она тоже, - сказала
Тереза и с едва заметной осторожностью спросила, - у вас сохранился
негатив?» «Вам нужны две фотографии?» «Нет, одной достаточно». «Тогда зачем
был задан вопрос?» - подумал я с некоторой долей подозрения и пристально
посмотрел Терезе в глаза. Она их тут же опустила, но вовсе не от смущения.
То, что раньше в ее облике напоминало мне нечто готическое и
дон-кихотовское, теперь ощущалось, как полнейшее отсутствие объема. Мне
вдруг показалось, что Тереза сплющена какой-то неодолимой силой до толщины
картона и видеть ее можно только анфас и, если смотреть на нее сбоку (этого
она, по-видимому, панически боялась), тут же перестает быть тайной, что в
ней нет личности и что, как личность, под этим острым углом зрения Тереза
Маршайн блекнет до такой степени, что практически исчезает.
59
   Апельсиновый сад рассекала песчаная дорожка. Я прогуливался по ней, с
наслаждением ощущая дыхание свежего ночного ветра. Я не могу сказать, что
знаю звездное небо достаточно хорошо, но, во всяком случае, Большой Ковш м
Малый нашел без труда и тут же обрадовался. Не столько тому, что нашел,
сколько факту, что над Беер-Яковым висят такие же созвездия, как и над
Днепропетровском. Луна была полной и на просветленном небесном фоне четко
выделялись контуры стоящих на возвышенности многоэтажек. Ближайшие стволы
излучали фиолетовое  свечение. Неожиданный крик совы придал взбудораженной
тишине зловещее напряжение. В спину ударил порывистый ветер. Затрепетала
листва. Сад зазвенел. В нескольких метрах от меня, меж вырисовывавшимися
стволами, на границе,  где блеклая полутьма переходила в непроглядную тьму,
я  увидел призрачную фигуру в  хитоне. Я хотел было двинуться ей
навстречу, но она протестующе замахала свободной от посоха рукой, как бы
умоляюще отталкивая меня. Как она догадалась о моем присутствии и, в
частности, о моей намерении подойти к ней? -  ведь она была абсолютно
слепой. Присмотревшись, я увидел» что изо  рта у нее торчит кляп. «Почему
она не вытащит его?» - подумал я и, несмотря на ее протестующие жесты,
решительно шагнул к ней. Вернее хотел шагнуть. Шага не получилось. Нога ни
с места - словно проросла кедом в зыбучий песок. Я решил немедленно
сбросить обувь, но не успел. Порывы ветра внезапно усилились до ураганной
силы и какое-то чудовище непонятное и страшное налетело на меня, набросило
что-то мне на голову и начало душить. Острая режущая боль пронзила меня.
Одной рукой я схватился за сердце, второй за подвернувшуюся во время моего
падения ветку, но она обломилась. Последнее, что я помню - ее сухой треск,
подобный выстрелу. Я упал навзничь и потерял сознание. Когда я пришел в
себя, я вдруг осознал» что со мной лично ничего страшного не произошло.
Умер, собственно говоря, не я, а господин N - мой двойник, с которым я
изредка  в часы ностальгического настроения беседовал в апельсиновом саду.
Осознав это, я подошел к покойнику поближе. Его лицо было прикрыто
русскоязычной газетой «Двенадцать колен». Сверху на газете лежала
обломившаяся сухая и сквозь нее с первой печатной полосы смотрели на
звездное небо, радостно прижимаясь друг к другу, щека к щеке, министр
абсорбции рав Ицхак Перец и только что спустившийся с трапа самолета на
землю своих сов новоиспеченный господин Новый Репатриант.. Свободными
прямоугольными концами газета трепетала на ветру, как раненая птица,
безрезультатно машущая одним крыло.
   Теперь, спокойно глядя со стороны, глядя, можно сказать, чуть ли не на
самого себя, я понял, как это произошло. Днем в одном из бееряковских
магазинов я купил пятидесятиогородные* «Двенадцать колен». Принес домой и,
прочитав, бросил на подоконник. Во время моей ночной прогулки по
апельсиновому поднялся сильный ветер,  подхватил газету и понес-закружил ее
над густыми кронами. Долетев до середины сада и нырнув вниз, она прилипла к
лицу несчастного господина N (относящегося по величине интеллектуального
коэффициента ко 2-й группе населения). От панического ужаса, охватившего
беднягу, с ним случился  инфаркт. Он умер с мыслью, что на него напали или
арабы или, в лучшем случае, выходцы с того света. Я отвернулся от усопшего
без малейшего родственного сожаления и, забыв о нем навсегда, неторопливо
зашагал дому.
________
* цена «Двенадцати колен» в израильских денежных единицах.
60
   Очевидно, что устремление технического прогресса  к полной автоматизации
приведет к массовому высвобождению человека от физического участия в
производстве материальных ценностей. Не является  ли  абсурдным  такое
устремление, если известно, что численность населения увеличивается  в
геометрической прогрессии и, соответственно, в такой же прогрессии будет
расти армия безработных? Не является ли абсурдным это устремление еще и
потому, что масса народа, высвобожденная от физического участия  в
производстве материальных ценностей, к творческому труду генетически не
приспособлена и, практически, в случае полной автоматизации
производственных процессов станет балластом эволюции.Да, такое устремление
на первый взгляд  действительно похоже на абсурдное - казалось бы, загоняет
человечество в безвыходный экономический тупик. Но единственный выход из
этого тупика - путь абсурда. И выход этот станет возможным только тогда,
когда сообщества перестанут смотреть на абсолютную истину,  как на
недостижимый идеал и, решившись на абсурд, напоят этим,  казалось бы,
смертельным и в то же время целебно действующим ядом серую хиреющую
повседневность. На этом пути развитие генной инженерии сделает возможным
сдвиг кривой нормального распределения вправо (увеличение относительной
численности населения с высокими показателями IQ) что, само по себе,
значительно ускорит темпы технического прогресса, приведет к  отмиранию
государства, как органа гипнотического насилия; также канут в небытие
субъективные этические установки различных сообществ, поскольку значительно
увеличится относительная численность населения, способная контактировать с
реальный объектом адекватно. Очевидно, значительно возрастет влияние этой
части населения, что сделает возможным разработку и социальное проявление
новой этики, более тождественной реальному объекту в сравнении с
архаической, уходящей своими корнями в мифологическое прошлое.








               А. Кобринский, "ПЛАЧУЩИЙ ОСЕЛ", роман-дневник




                              продолжение VIII






61
   Я сунул ей в ладонь долг - 50 шекелей. Ее пальцы скрючились, комкая
хрустящую, деньгу и кисть руки стала похожей на удава, глотающего
загипнотизированную жертву.
   Зачем публиковаться? Славы захотел? Прекрати в Министерстве абсорбции
клянчить деньги на издание своей книги. Подумай, у кого ты эти деньги
отнимаешь - у  Министерства обороны Израиля!
   К моим советам члены Кнессета прислушиваются. Завтра я подскажу им и
вопрос тут же будет решен. Помогать олим для меня дело святое. Встретил я
как-то одного. Молодой. 28 лет. Кандидат наук. Высокого класса математик.
Тело у него чирьями покрыто. Это от голода. Пять лет без работы кантовался,
бедолага. Ни одного дня  не  работал. Скелет. Шепнул я в Кнессете, кому
надо. На следующий день парня в университет пристроили. Лекции начал
читать. Встретился с ним через полгода. За это короткое время успел он
«Вольву» купить. Поправился. Лицо чистое. Ни одного чирья. Так что, не
робей - я и тебе помогу. Главное - иврит!
   Ты спрашиваешь для чего я живу?  Основа моей жизни - получение
удовольствия.
   Двое у меня. Сын - взрослый, студент. Он от первого мужа. Первый - пьянь
беспросветная. В России остался. И дочь. Пять годиков. От второго. Он -
местный. Сабра. В разводе мы. Сволочуга. Скандалы ежедневные. Меня
проституткой обзывал, а сам любовницу содержал - в соседнем доме,  под
боком. Не выдержала я - повесилась. Он же и с петли меня снял. Пришла в
себя. Душевная боль вернулась и злость на него - удесятиренная. За то, что
не дал  мне уйти. Там было уютнее и спокойнее.
   Через год-два  вы все будете улыбаться и радоваться - сказал директор
гостиницы Хаим Попрыгунчик, обращаясь к новым репатриантам.
   Флейткин - все, кто с ним общался, обязательно добавляли - профессор.
Профессор Флейткинт держал мастерскую по ремонту и зарядке аккумуляторов.
Работники - он сам, три сына и невестка. Личностью он был довольно
известной. 20 лет в Израиле. Большие связи. На короткой ноге с мэрам и
всевозможными чиновниками.
«Не дрейфь, - сказал профессор Флейткин, когда меня, тогда еще нового
репатрианта, познакомили с ним. Похлопав меня по плечу, он уверенно
добавил, - в течение недели пристрою». Я был несказанно счастлив, что у
меня все так удачно складывается. В приподнятом настроении отправился я на
оговоренное деловое свидание. Блуждал целый день, но места встречи найти не
мог. Ни улицы, ни предприятия, где мы должны были увидеться в городе не
оказалось. Немедля разыскал я домашний номер телефона профессора Флейткина.
«Он температурит. С утра к постели прикован», - ответил мне женский голос.
Я почувствовал - лгут. «Передайте ему мое почтение. Но мы должны были
сегодня встретиться. Ладно бы не пришел. Мало чего бывает. Заболел человек.
Внезапно. Например, как сейчас. Но он отправил меня искать несуществующую
улицу и несуществующее предприятие». «Он вам ничем не обязан!» - ответили
мне после непродолжительного молчания и чуть слышного похихикивания. «Издал
несколько работ в области порошковой металлургии. Читаю лекции в технионе.
Помог нескольким олим в трудоустройстве», - было отмечено им по ходу
беседы, как бы невзначай. Квартира у него роскошная. Манеры
интеллигентные. На столе хрустальная ваза цветами. Хлебников. Ахматова.
Пастернак. Поэтические сборники, усыпанные опавшими лепестками. Слово за
слово выяснилось, что в трудные послевоенные времена наши отцы были почти
приятелями. «Я обязан помочь тебе устроиться на работу, - сказал Мерхаг, -
надо поддерживать отцовские традиции». Записал домашний адрес и телефон.
Звонил каждый день. Спрашивал, ищу ли я работу. «Иди в сантехники. Твоих
знаний  инженера механика для этого вполне достаточно. Главное - начать», -
 ободрял Мерхаг. Эти советы, ни к чему его не обязывающие - такие,  будто
обещания помочь мне в трудоустройстве и в помине не было - раздражали. Но я
ни разу этого не высказал. «А вдруг ты  не прав?  Ну, обещал человек. Но
силы свои и возможности  переоценил. Не получается  у него. Не идет его
протекция,  как ему того хотелось особенно тебе». Когда  вышла моя книга,
рассылая первые дарственные экземпляры  друзьям и знакомым, отправил я
бандероль и Мерхагу. По получении, он позвонил тут же. «А я и не знал, что
ты поэт. Теперь тебе, чтобы заработать международную славу, надо пару в
разбить на улице Дизенгоф в Тель-Авиве, - в голосе Мерхага звучало ехидство
в смеси с плохо скрываемым раздражением, - на 3ападе принято за  все
платить... Сколько стоит твоя книга?» Я хотел было сказать, что она
дарственная, но передумал. «Двадцать восемь шекелей», - сказал я, вложив в
интонацию все свои негативные эмоции. На этом наша беседа закончилась.
Вскоре я получил чек. Мерхаг перестал звонить и этим избавил меня еще от
одной иллюзии.Сионистский форум.  Картотека, телефоны, столы. «Благодаря
нашей активной деятельности двадцать новых репатриантов уже трудоустроены!
«Товарищи щаранцы, лудельманцы и перуанцы, ваши успехи потрясающи, но в
вопросе плясать от нуля не надо. Соблюдайте объективную пропорцию -
двадцать из ста тысяч новых репатриантов, слава Богу, уже трудоустроены!!!
   «Здравствуйте, господин Авельблюм... Напомнить по какому вопросу?..
Трудоустройство!» Ах, да... Знаете, я очень устал. Час тому назад из Москвы
прилетел. Нашу делегацию промышленников плохо приняли. Что там творится
передать невозможно... Позвоните через месяц». «Спасибо, господин Авельблюм
- шабат щалом леха!»* - выдавил я доброе пожелание сквозь злость,
вскипевшую во мне на самого себя. В конце концов, кто он конкретный объект
моей претензии - Щеранский?, Перуанский? Лудельманская?, Флейткин?,
Мерхаг?, Авельблмм? - или все они вместе взятые... Грустно, смешно и глупо!
Если честно, ничем они мне не обязаны. И не только они. Каждый
приспосабливается, как может. Но тогда, уважаемые господа, заткните ваши
красивые обнадеживающие слова себе в задницу и молчок... Молчок, уважаемые
господа фарисеи! Но этого вы никогда не сможете, ибо сотрясение воздухов -
ваша опора, ваше благополучие и ваша лапша - лапша, которую вы вешаете на
уши нам, новым репатриантам.
   «Она же настоящая русская красавица!» - сказала Хава о жене Лойфмана.
Работала Хава руководителем Н-ского Общественного совета солидарности с
евреями Советского Союза. В основном ее деятельность была связана с
сионистской благотворительностью и агитацией. Сотни тысяч евреев Советского
Союза получали при ее активном участии, бесплатные вещевые и продуктовые
посылки - в том числе литературу по иудаике, всевозможные проспекты и
справочники, пластинки, словари и учебники по самостоятельному изучению
иврита. На стене Хавыного кабинета висел плакат по подобию общеизвестного,
изображающего членов политбюро ЦК. Только на этом плакате вместо, выживших
из ума, вершителей человеческих судеб, изображались узники Сиона.
Инициаторы этого немудреного патриотического плаката не забыли упомянуть
Евстрата Лойфмана - имя и фамилию без  изображения.  Вместо портрета -
пустой квадратик. Вообще-то, такое художественное решение вполне
соответствует действительности, ибо своего лица у Евстрата  Лойфмана нет.
Но шутки в сторону. Как это Лойфман, втершийся в доверие к московским
отказникам; Лойфман,  получающий огромное количество посылок из Израиля и
ведущий  переписку с Хавой (она как-то показала мне письмо его с
требованием прислать новый  вызов), не нашел способа передать для полного
монгажа этого плаката свою фотографию? Очевидно, московские активисты
сообщили ему о возникшей проблеме. Но именно в этот период гебисты,
по-видимому, разработали сценарий лойфмановского покаяния и передавать
фотографию для подобной цели ему было запрещено строго-настрого. «Хотите
называть его узником Сиона, - размышляли гебисты, - называйте. Он то тут
при чем? Фотографии cвоей он вам не передавал, значит узником Cиона себя не
считает. Так что фигушки с маслом, проклятые сионисты  -  да  здравствует
наша родная коммунистическая  партия и  великий многонациональный советский
народ!» И сценарий был разыгран - «за шаг  до  пропасти, в которую его
толкал сионизм» Евстрат остановился и сделал соответствующее заявление
прессы. С  подобным  заявлением неоднократно звучал его голос и по радио.
Даже на телевидение пробилась его мордашечка, прищуренно заискивающая. А
потом вдруг на тебе - cнова одел кипу и отпустил пейсы!... Но в то самое
время, когда дзержинцы-ленинцы, изменив свою крутую политику по отношению к
евреям, подавшим на  выезд,  решили отправить  своего агента Евстрата
Лойфиана на Святую Землю, я день и ночь корпел над ивритом в хайфском
общежитии для новых репатриантов и Евстрат, зная об этом и опасаясь  неня -
свидетеля всех его мерзостных перевоплощений, посылал через всех моих
днепропетровских  знакомых яростные проклятия. «Передайте ему, - говорил им
 Лойфман, - что у меня есть документальные доказательства, что он  работал
на КГБ». Одно из этих писем  я показал Хаве, сказав ей, что если Лойфман не
привезет зтих улик, я расквашу ему физиономию. «А если привезет? - она
посмотрела на меня с нескрываемым подозрением и продолжала с
настороженностью шпиономанки, - хочешь, я покажу это письма в Министерстве
иностранных дел?» «У-гу!» - выпалил  я  с  непоколебимой настойчивостью.
Хава тут же сняла копии письма и лицевой стороны конверта - с адресом
отправителя. Оригиналы вернула. «Лехитраот»** - попрощалась, мило улыбаясь
мне и двум своим сотрудницам. «Кретин, - подумал я о себе, когда она ушла»
- зачем ты суешься в воду, не зная броду. Может статься, что чиновники
МИД-а факты, указанные в письме, примут к сведению, но разбираться не
станут. И ты, ищущий правду, будешь внесен  в  компьютер, как лицо
неблагонадежное. Но хуже того, копии будут