н оставила. Он здесь», - буркнула
она ревниво и ткнула пальцем в раскрытую записную книжку, лежащую на
допотопном советском трюмо. «Лина Еркович?! Из Днепропетровска?! - я
задумался, - не припомню... Приехала в интернат?!  Письмо от Семена Рубды?!
Еркович?! Не Йорик  ли  это  -  друг  Семена? Йорик? Ну, да - Йорик!  Не
имя, а прозвище - от Еркович». Я вспомнил его - небольшого роста,
впалогрудого, с мягкой, умной и застенчивой улыбкой. Вспомнил я и его жену
выше его ростом, спортивную - с угловатыми жестами баскетболистки.
По-видимому, Лина - дочка Ерковичей». Вечером неожиданный звонок из Москвы.
Рубда... «Да - Йорика дочка. Ее направили учиться в интернат от общества
Маккаби» По договору с интернатом ее надо будет забирать раз в две недели -
с пятницы на субботу, - сказал он и, с тонким намеком на толстые
обстоятельства, добавил, - но у Ерковичей в Израиле нет родственников!»
«Как  долго будет длиться учеба?» - спросил я Семена. «Четыре года», -
ответил он мне невинным, добродушным голосом.
____________________________________________
* Праздничное событие,  знаменующее вступление мальчика в религиозное и
правовое совершенолетие.
 44
   Редакция газеты «Двенадцать колен»  находилась в  одном  здании с
редакцией одной из самых известных  газет на иврите... Четвертый этаж,
узкий коридор, ниша, тряпка, ведро, метла... Коробка с моющим средством -
(авка) - порошок. Разветвление буквой «К». Сумасшедшинка ассоциаций. «К»
плюс «авка» - кавка - Кафка - Каркай Икс - Сибино с ибино! По обе стороны
коридора двери и на каждой указатель наименования отдела. Несколько дверей
было открыто настежь. Внутри все обычное - сотрудники, столы и скука на
лицах - плоскостная реальность, на фоне которой, в условиях коридорной
тесноты, кажется более гипертрофированным и объемным ощущение
отчужденности и отверженности. Только всплески речи на иврите и компьютеры
говорили о том, что это не Россия. После одного из многочисленных
поворотов, на дверях появились наименования отделов на русском языке.
«Заведующая архивом», - прочитал я. Далее по коридору следовали  двери
двустворчатые. Моим глазам открылся большой зал, уставленный компьютерами.
Почти за каждым из них сутулился журналист - кропал очередное чтиво. То
тут, то там взвивался нервными,  расширяющимися к потолку кольцами
сигаретный дым. Заглянув в боковой проем, ведущий к вспомогательному
помещению, я увидел Терезу Маршайн. Окинув меня скользящей холодной
полуулыбкой,  попросила подождать в коридоре. Извинившись за задержку,
повела меня к расширенному коридорному пятачку, где стояли   журнальный
столик и несколько кресел. Закурила. «Вы принесли какие-нибудь материалы о
Лойфмане?» Я вытащил из сумки копию покаянного газетного заявления Евстрата
и статьи «О ком пекутся  Рокфеллеры» и попросил ознакомиться прежде, чем
начнется интервьюирование. Она быстро пробежала глазами текст. «Я должна
показать это Эрнесту Молотобойцеву, - сказала она и пояснила, - нашему
главному редактору». Ушла. «Молотобойцев?! - Молотобойцев?  - завертелось в
голове моей, - ну, да, - вспомнил я, - знаменитый диссидент, отказник
хрущевских  времен...Чтобы  вырваться на Запад, пытался угнать самолет».
Вернулась. Сказала, что Эрнест дал  добро на интервью. Вопросы ее, к
сожалению, нисколько не совпадали с теми, которые задавала мне в
апельсиновом саду призрачная фигура в хитоне и поэтому ответы  получались
лишенными объективной остроты. Я признался, что негативно отношусь к
интервьюированию. Объяснил почему и по какой причине я все же согласился.
«Мне абсолютно  безразлично, -  сказал я Терезе Маршайн, - появится этот
материал в  «Двенадцати коленах» или нет». «Ну, ну, -  возразила  она,  -
я обязательно займусь этой историей. Нехама Графц посвятила меня в
подробности вашей схватки. Реакция Лойфмана, публично обвиненного в
стукачестве, вызывает подозрение. Страшное обвинение! Честный человек в
таких  случаях  обращается  в суд». «И обратился бы, - сказал я, - но
времена сейчас в Советском Союзе такие, что тайное становится явным, -
сказал я и добавил, - если, конечно, соответствующий запрос сделать на
уровне Министерства иностранных  дел Израиля». «Вы предлагаете сделать
такой запрос?» «А почему бы и нет?» «Как вы относитесь к тому,  что я
возьму интервью у Лойфмана?»  «Никак -  ваше право». «Где он живет?»  «В
Нетании...  Вы хотите встретиться с ним на дому?»  «Да, а что?» «Советую
нанять телохранителя». «Почему?! - брови Терезы  игриво поползли вверх, -
он сексуальный маньяк?» «Да нет, - сказал я, - но Пусик, жена его...
Почувствует, что вы ненаглядного вопросами к стенке припераете...Покусать
может!» «Да ну вас!» - сказала она, придав моему предупреждению смысл, не
относящийся к делу, - кстати, я слыхала, что вы долгие годы занимаетесь
йогой.
   Хотелось бы познакомить наших читателей с этой стороной вашей жизни».
45
    Интернат своей территорией вклинивается в апельсиновый сад. Крыши
наиболее высоких зданий этого учебного комплекса видны из окон нашей
квартиры. Пешим ходом - пятнадцать минут, но Ася решила привезти Лину
машиной. Аппендикс шоссейной дороги уперся  в металлические ворота. Мы
расспросили, стоящих на проходной, интернатовцев, в каком корпусе
поселились новоприбывшие и как к нему пройти. Внешне интернат - это
центральная  аллея с высокими пальмами по  бокам - клумбы, детские голоса,
столовая, учебные корпуса барачного типа, водный  бассейн и уходящее вверх
безоблачное голубое небо. Дорожка, вы ложенная кирпичом, привела нас к
небольшому двухэтажному зданию. Было шумно. Из комнаты в комнату сновали
дети.  Я тут же узнал, что днепропетровчанок поселили на первом  этаже.
«Там!» - показал на дверь курносый, стриженный под ежик, мальчишка. Я
открыл и спросил Лину Еркович. Откликнулась худенькая, невысокого роста
девочка. Вышла. Скуластое веснушчатое лицо. Белесые брови. «Здравствуйте»,
- посмотрела на меня с  любопытством и выжидательно застыла - чего, мол,
дальше скажу. Рот у нее остался приоткрытым и передние зубы, выдававшиеся
вперед и видневшиеся до самых десен,  делали ее лицо  похожим на кроличью
мордочку. Эту схожесть усиливал резцовый зуб верхней челюсти, белый цвет
которого от края до половины был другого оттенка и в  сравнении с
остальными казался  порченным. Я назвался и познакомил ее с Асей. «Мы
забираем тебя на два дня. Возьми учебники и все необходимое для выполнения
домашних заданий», - сказал я Лине. Она вернулась в комнату. Вышла с
небольшим рюкзачком. Направилась к нам. Угловатой походкой и острыми
плечами, похожая на свою мать. Ничего Йорикиного. Только фамилия. Тут к нам
подошла женщина - высокая, дородная, полногрудая. Спросила властно: «Кем вы
Лине приходитесь?» «Ее родители мои большие друзья», - успокоил я
ответственную. На этом проверка закончилась... Лина у нас.
46
   Общая картина, вырисовавшаяся из Линыного рассказа о житье-бытье в
Советском Союзе, была такой же удручающей, какую рисовали новоприбывшие
эмреповцы в своих горьких, с интонациями душевного надлома, рассказах.
Нехватка продуктов,  очереди за предметами первой необходимости,
дороговизна - и в государственных магазинах и на базарах. Но все же
положение в Днепропетровске несколько лучше, чем в Москве, Ленинграде и
других городах страны. Йорик, если едет в Москву, обязательно завозит
продукты Семену Рубде, потому как в столице ничего достать невозможно. «Для
того, чтобы я могла приехать учиться, - сказала Лина, - папе только на
билеты пришлось потратить шестьдесят тысяч рублей». «В одну  сторону?» -
спросил я с искренним удивлением. «Нет, сюда и  обратно, - сказала она,  -
обратные билеты хранятся в сейфе директора интерната, - она вздохнула, - на
каникулы я вернусь в Днепропетровск  и, наверное, навсегда. На вторую
поездку папа денег не соберет. Ему и так пришлось одолжить у Семена Рубды
сто долларов. Теперь возвращать должен. А как? - спросила она с горчинкой в
голосе, - зарплата у него всего тысяча рублей в месяц. Чуть больше семи
долларов. В СССР сегодня один доллар по курсу ста сорока рублям равен. Одна
возможность у папы с долгами расплатиться - заграничная командировка.
Надеется в Англии побывать».
   Я и Лина беседовали на кухне, потому что Ася, несмотря на
тринадцатилетний израильский стаж, к новостям из бывшей своей интереса не
потеряла. При хорошем настроении любила петь советские песни и знала их в
необъятном количестве.  Сегодня Асе было не до песен. Она яростно
трудилась. Очищала баранину от костей. В квартире стоял приторный запах
вареного мяса. Асино лицо выражало явное недовольство. Оно и понятно. Мы -
вегетарианцы. Едим, в основном, сырые овощи и фрукты. Помой и кушай - вот и
вся работа на кухне. Теперь же приходится возиться с кастрюлями, казанками
и сковородками - жарить лук, варить суп, готовить жаркое. Отвыкла она за
три года нашей совместной жизни от поваренного искусства.
47
   Думаю, что дробления Украины на Западную и Восточную не произойдет,
потому что украинцы единственный коренной народ в пределах территории,
которую Украина занимает. Правда Польша может иметь в будущем некоторые
территориальные претензии, но Украина сегодня не та, которая была при
антисемите Богдане Хмельницком, несмотря на то, что в настоящий момент,
судя по письмам моих друзей, положение аховое - народ ропщет. Но как может
быть иначе, если, например, господин Бойко, занимавший ключевой пост в
системе днепропетровской партократии при  Хрущеве и при Брежневе, и в
текущие времена играет не последнюю скрипку и уже не в малой величине -
областной, а в системе правительственной власти. Пошел на повышение! Где же
тут демократия? Если в России хребет коммунистической партии основательно
переломлен и весь этот, консервативно настроенный, аппарат ушел в подполье
и оттуда пытается довести экономику России до катастрофы, то на Украине
консерваторы надели маску яростных сторонников демократии, приспособились
и, сохранив прежние протекционные связи, остались при кормушках. Связи эти
никакими государственными органами не пресекаются и посему экономические
реформы бывшими партаппаратчиками не саботируются - именно поэтому внешний
облик  украинской реформистской демократии, в сравнении с российской,
выглядит несколько респектабельнее. Но в сложившемся на Украине
консервативном  положении вещей кроется угроза ее будущему процветанию. В
России же беда носит совсем  иной  характер. Не может огромное государство,
где десятки национальностей считают себя коренными, ибо каждая из них имеет
историческое право на  определенную часть государственной  территории;
государство, где доминирующая национальность насыщена имперскими амбициями,
 быть демократическим и поэтому экономическое процветание России возможно
только при одном, на первый взгляд неприемлемом для нее условии - при
дальнейшем дроблении. Я думаю, что Россия должна ограничить себя
изначальной территорией, на которую никто, кроме русских, претендовать не
имеет права - только тогда пути демократических преобразований и
экономических будут для нее результативными.








               А. Кобринский, "ПЛАЧУЩИЙ ОСЕЛ", роман-дневник




                               продолжение VI






48
   Набрал полведра воды. Добавил пахучей жидкости. Это, чтобы жильцам
казалось, что их дом усыпан цветущими розами. Мою лестницы, вспоминая
времена, ведшие нас к победе коммунизма. Жил я на третьем этаже. На
четвертом - сосед Маслобойников.  При нем жена, похожая на свежеиспеченную
булочку и две невзрачные дочки. Обыкновенная еврейская семья. И муж, член
партии, и слабая половина если и проявляли недовольство, так только по
поводу собственной зарплаты. Во всем остальном они считали советскую власть
самой правильной и, конечно же, незыблемой. Все свое свободное время
Маслобойников посвящал, купленному со вторых или даже с третьих  рук,
«Запорожцу» -  весь год готовил эту металлическую коробку всего лишь к
одному месяцу летнего сезона. В августе ездил всей семьей отдыхать в Крым.
Приведение машины в состояние боевой готовности в авторемонтной мастерской
было Маслобойникову не по карману. По этой причине каждый год этот
автолюбитель снимал с «Запорожца» двигатель и, с помощью блоков  и
различных приспособлений, втаскивал его по крутым лестницам к себе в
квартиру. Но сильно этому удивляться не надо, потому как гараж у
Маслобойникова  был негабаритным и неотапливаемым. А зимы случались
суровыми - такими, что пальцы к железу примерзали. Вот и нашел человек
выход. Трудился над двигателем в домашних условиях - в теплеи под люстрой.
Разбирал, смазывал, чистил...Когда возникала необходимость в замене
какой-либо детали и такой он не мог приобрести ни на базаре, ни в
автомагазине, ни у автослесарей, тогда заядлый автолюбитель делал эскиз и
относил этот чертеж на какой-либо завод. И деталь изготовляли в зависимости
от сложности - за одну, две - в крайнем случае за три бутылки самогона.
49
   Все бееряковские старожилы знают Рони - знатока Танаха, интересного
собеседника. Человек он вполне здравомыслящий, за исключением коротких
периодов обострения  болезни.
   Рони страдает шизофренией. Когда это случается, он начинает называть
себя Бен-Гурионом и требует от окружающих соответствующего почитания.
Доброте и  непосредственности,  как правило, сопутствует бедность - в  этом
смысле Рони не исключение. Но материальная нужда не вызывает в нем никакого
комплекса. Живет он, как Бог на душу положит - день миновал, ночь пришла,
утро наступит. Недавно наступили для Рони маниакальные дни и я, само собой
разумеется, решил его навестить. И вот мы сидим под тенистым деревом
неподалеку от отделения. Я говорю громко, потому что Рони туговат на ухо.
Внезапно ко мне подошел высокий сутуловатый  мужчина в белом халате: «По
акценту определил, что ты из России, - сказал он на коренном, картавом
иврите и продолжал, - у меня есть больной, новый репатриант... Когда
находит на него, пишет. Понятно - чепуху. Но в  каком направлении работает
его больная фантазия? Мне необходимо это знать, чтобы поставить правильный
диагноз. Ты не можешь перевести это с русского на иврит?» - спросил он и
протянул мне несколько, исписанных мелким убористым почерком, листов.
«Разве в такой большой больнице нет работников, знающих русский язык?» -
спросил я и глаза мои удивленно округлились. «Хорошо знающие ушли в отпуск,
- сказал он и добавил, - мне нужен профессиональный перевод». «Но почему ты
решил, что я именно тот человек?» - спросил я, пристально глядя
врачу-психиатру в глаза. «В Беер-Якове обо всех  все известно», - ответил
он мне. «Беседер!»* - сказал я и через неделю принес ему перевод. Русский
же текст был следующего содержания:
    Поблескивая черным хитиновым покровом, он перекатывал навозный шарик с
Азой Лудельман и Тарасом Перуанским на темени - на темени величиной с
десять Вселенных. Каких размеров был навозный жук, обладатель такой
огромной головы и представить себе невозможно. Оба ездока обливались потом,
пытаясь укрыться от палящих лучей невиданных неземных  солнц в пещере и не
подозревая при этом, что могли очутиться в сырой, прохладной и усыпляющей
ноздре вонючего насекомого, откуда нет возврата к светлому миру несущихся
планет, туманностей, астероидов, возникших в дни Сотворения из
шестикратного апчихи великого Ничто. Попасть в пещеру без альпинистского
снаряжения - то бишь в ноздрю навозного жука нашим героям, слава Богу, не
удалось. А спасаться надо! Тарас подумывал спрыгнуть на дорогу, но боялся и
не напрасно - новые американские кеды могли прилипнуть к одной из
желтоватых лепешек, в каждой из которых неугомонно копошились жирные черви.
«Крючок бы мне, удилище, грузило и леску», - размечтался он, глядя на
бесценную наживку. Но вокруг ни озера, ни реки не видать, а до Средиземного
моря вонючий жучище не дополз и вряд ли доползет. И, кстати, клюет ли
морская рыба на такую наживку Перуанский не знал. Дорога, по которой полз с
ностальгической скоростью  этот отвратительный жук, изгибаясь, не
приближалась к морскому побережью, а удалялась - и от него и от,
видневшегося вдали, легендарного озера Киннерет. А, может быть, и не
удалялась. И  если не удалялась, то аберрация была присуща этим худосочным
и в то же время живописным местам. А жук полз. Полз, строго придерживаясь
пыльной, серой и безотрадной полосы, протоптанной не только человеком, но и
крупнейшими животными - буйволами, носорогами и слонами.
   Куда же ползло это безобразное, дурнопахнущее насекомое? Аза Лудельман,
как ни пыталась ответить на этот мучительный вопрос, как ни морщила свою
потешную морщинистую мордашку, успокоительного ответа не находила и даже
Тарас Перуанский безрезультатно почесывал лысину, блестевшую под
лилово-красно-фиолетовыми лучами вспыхнувшей сверхновой. Время близилось к
закату. Цвета менялись и лысина  Тараса начала напоминать начищенную до
блеска сковороду. Казалось, что рукоятка  этой сковороды накрыла переносицу
и большой мясистый нос щекастой физиономии. Рядом с насекомым, не отставая
ни на шаг, несмотря на меньшее количество лапок, бежала любимая собачка Азы
и тявкала на воображаемых прохожих. «Шекет!»**  - прикрикнула хозяйка на
мопсика и тот замолчал безропотно и мгновенно. Она ни за что не повысила бы
голос на своего четвероногого друга, если бы вдруг ей не взбрело в голову
перелистывать свой прошлогодний сон,  в котором у нее был дом, где без
всякого кондиционера воздух казался всегда свежим и чистым... Сон, где
светило земное солнце и после ночи всегда наступало утро... Сон, в котором
она была обыкновенной девочкой - наивной, беспечной и жизнерадостной, а не
той знаменитостью, к словам которой прислушивается вся планета... Планета!
- да это же пребольшущий навозный  шар под лапами огромного навозного жука,
меж хитиновыми бугорками которого приютилась она и ее приятель по
неисчерпаемой вселенской славе Тарас Перуанский. Аза продолжает мечтать,
замечая вскользь, что шар ощутимо увеличиваясь в размерах, все так же
перекатывается по дороге, изгибающейся космической дугой и уходящей в
бесконечность.  Но вот что интересно - никакой дороги фактически нет, ибо
если очень близко рассматривать дорожную твердь, то оказывается  - не
твердь это, а абсолютный вакуум - пустота, из которой возникают все  новые
и новые миры во всех математически возможных и невозможных измерениях. Но
если дорога и абсолютный вакуум идентичны, то согласно какому физическому
закону шарик (который  вовсе не шарик, а огромный шар) насыщен
экскрементами? Откуда жучище-вонище добывает такое количество говна для
строительства передвижного пищехранилища в виде идеальной по своей
геометрической форме фигуры? На этот вопрос вопросов ни Азе ни Тарасу не
найти ответа, несмотря на то, что они из всех  заслуженных  узников Сиона
самые заслуженные. На том и зиждется секрет космического говноедства, что
никто не знал, не знает и не узнает в обозримом и даже в необозримом
будущем откуда берется такое количество говна, ибо в противном случае можно
было бы перекрыть задвижку, если таковая имеется, и совершить этим поступок
богоугодный - уморить вонючее насекомое голодом. Кстати, стоит ли делать
ставку на  Тараса и Азу, если известно, что такие философы древности, как
Сократ, Платон и Аристотель, сделав титанические усилия, чтобы вырваться из
этого замкнутого круга, пришли к выводу, что необъятного объять нельзя.
Весьма возможно, что исходя из здравого смысла, правильный для
практического использования ответ мог бы дать обыкновенный обыватель, но не
потому что ему  каким-то образом удалось в текущем столетии поумнеть, а
потому что испражнения  это среда жизненно для  него необходимая и без нее
он существовать просто не может и посему у  него в этом направлении развит
дар предвидения - пророческий, так сказать, нюх на говно. Но обыкновенного
обывателя нет наверху - там,  где ногами, руками и зубами вцепились две
знаменитости, тоже обыватели, но немножечко необыкновенные, в тот нарост на
голове насекомого,